So my tongue shall become iron and my words the mighty roar of war Revealing my divine anger's arrow shall strike All action for the good of all, I see my reflection in your eyes But my new age has just begun, the sword is soft In the fire of the furnace, it hungers to be hit And wants to have a hundred sisters In the coldest state of their existence They may dance the maddest in the morass of the red rain «Krigsgaldr» — Heilung
Третья война шиноби была закатом эпохи былого мироустройства. Были, конечно, те, кто с этим не соглашался, но каждый, кто задумывался о происходящем и имел способность хоть как-то критически мыслить, знал это наверняка или, по крайней мере, чувствовал, даже не имея в голове правильных слов, чтобы попробовать объяснить. Первая война, когда Деревни едва успели пустить корни, была конфликтом, выросшим из клановых распрей, с единственной только разницей от эпохи раздрая и смут, что не отдельные семьи воевали с отдельными семьями, а альянсы бились с альянсами. Кланы, присоединяясь к Деревне, нередко клялись в верности даймё только потому, что их соперники уже нашли себе и тыл, и союзников на другой стороне, настоящая же преданность появлялась уже потом, с годами или с десятилетиями. Ко всему прочему, новых стран и Деревень образовалось намного больше, чем девять; если бы их было только девять, и у каждой был бы один только биджуу, система Сенджу Хаширамы могла бы дать плоды и подобрее. Но то была эпоха новых географических границ на старой карте, эпоха старых обид и традиций гордости, а большинству мужчин так нравится упиваться собственным величием, в то время как их дочери растут только чтобы рожать… Первая война шиноби, в итоге, рассчитала обиды межклановых распрей. Многие едва появившиеся маленькие Деревни исчезли; Ива и Кумо захватили ещё по одному биджуу — и на почве первого глобального конфликта сразу же начал расти второй. Страны и их Деревни были ещё молоды, очень молоды, и к власти повсеместно стало приходить новое поколение, уже отслужившее панихиду по перевёрнутой странице истории. Их не волновали клановые разборки, история успела рассудить, кто прав, а кто виноват, кому кануть в забытье, а кому жить дальше. Нет, отнюдь, запущенная реформация сословия ниндзя открывала горизонты, стремления и мечты доселе никому не знакомые. Можно было захватить больше земель, установить больше авторитета; и молодые даймё, пришедшие к власти, вместо гаремов и пиршеств вкладывались в Деревни. Кланы ниндзя вкусили стабильность доходов, недоступную им ранее, и распробовали богатство. Вторая война шиноби была конфликтом новых амбиций: отхватить земель, да побольше, распространить влияние, да пошире, питаться круглый год досыта, вне зависимости от урожая. В Деревнях оседали крестьяне в поисках лучшей жизни, в них стекались торговцы, ожидая большей прибыли, — и они стали отдавать своих детей в Академию за прописку и защищённость. Опасно стало жить в посёлках, куда опаснее стало путешествовать без наличия определённых лояльностей. А между тем численность кланов стала редеть, хотя потребность в воинах не уменьшилась. Девочек всё чаще стали растить для роли куноичи, и у них появился «срок годности» — служить до двадцати с небольшим, а потом рожать и воспитывать себе замену. Колесо Сансары должно крутиться, а успех требует дань. И всё равно эпоха могущества кланов вышла из своего зенита, начала клониться и опускаться с неумолимостью уставшего солнца. Кровь начали разбавлять смешанными браками с торговцами и крестьянами; изменилось и отношение к рождённым вне брака. Есть кеккей генкай — замечательно, ребёнок сослужит верную службу. Нет кеккей генкая — тоже хорошо, значит, если дочь, замуж за родственников, как только, так сразу, а если сын, то он умрёт за тех, кто с определённым даром родился. То же самое касательно Академии. Безродных бесталанных девочек с неплохой генетикой — замуж, всеми правдами и неправдами, под печатями, через гендзюцу, или шантаж, или, в крайнем случае, через ложь, изнасилование и строгие законы, служащие, в первую очередь, кланам; но лучше бы кандидаткам в домохозяйки предварительно понюхать крови, развить систему чакры в своих телах, чтобы дети родились сильные. Мальчиков воспитать на обещаниях нового дня, дать им возможностей, чтобы они поверили в ложь Деревень, но не достигли могущества — и на фронт, на смерть, чтобы их братья и сёстры пошли той же дорогой, потому что кланы, настоящая закалённая сталь, у которых поколениями в крови убийство, должны выжить любой ценой. Иначе амбиции Каге не будут достигнуты, даймё будет недоволен, деньги начнут заканчиваться, оскудеет еда на столе, упадёт авторитет на международной арене, а потом придёт забвение, и в истории ничего не останется от тех, кто когда-то рьяно тянулся к звёздам. Таковы были общие тенденции новой эры. Выдающиеся Каге пришли к одним и тем же выводам касательно необходимой реформации общества, но каждый из них, отталкиваясь от менталитета своих кланов, пошёл по собственному пути. В Кумо решили сыграть в дальновидность, сделать акцент на генетике — дать образование в Академии безродным и бесталанным, смешать с ними кровь, перемешать их между собой, ввести строгие законы о браке и плодоношении, запретить гомосексуализм и держать бесфамильных в ранге генина только чтобы от них народились будущие чуунины и джонины с генами, куда более приспособленными к вооружённому конфликту. В итоге Вторая война прошла для страны Молнии сносно, пусть и неидеально, а к Третьей они были более чем готовы. Ива выбрала воспитательный метод — дети крестьян и торговцев лишались своих кровных семей и передавались на содержание кланам, а те поступали с ними так, как считали нужным. Но бесфамильные дети, новые вассалы, в основном, росли с абсолютной преданностью к своим господам, считая подарком новые привилегии. Им дали возможность не только вкусить жизнь, для которой они были изначально не предназначены, но и достичь своего максимального воинского потенциала, пусть и, в большинстве случаев, невысокого; и смешанные браки тоже были. Во Второй войне Ива заполучила ещё одного биджуу, и к Третьей она тоже была готова, сохранив стабильность в эпоху реформации. Суна шла путём гаремов, отдавая честь традициям кочевников, но бесфамильных девочек в них не брали — в стране Ветра исторически сословность была строже, чем в любой другой точке мира. Невесты с родословными после Второй войны начали быстро заканчиваться, и тогда многожёнство запретили, но рождаемость не смогла восстановиться из-за предвзятости кочевых кланов мешать кровь с кем попало. Единственное, у них начали появляться женщины-воительницы, и вот они выбирали себе мужей скромного происхождения, чтобы не потерять новоприобретённую свободу. Более либеральные кланы, почувствовав опасность вымирания, начали заниматься бастардами, а ещё на новый уровень вышла гильдия кукловодов, отказывающаяся следовать строгим рамкам сословности. Результат был отнюдь не идеальным: Вторую войну Суна закончила блестяще, пусть ей и не удалось завладеть ещё одним биджуу, а к Третьей подготовилась плохо — было ясно, что, отказавшись от уступок переменам в предыдущем глобальном конфликте, им предстояло бороться за сохранение границ и выживание кеккей-генкая, а не вести настоящую игру. Кланы Конохи тоже не взяли под крыло «новую кровь», несмотря на своё стремительное вымирание и несмотря на систему «три генина и джонин», разработанную Сенджу Тобирамой. Талантливыми бесфамильными занимался Корень, жалея ценные кеккей-генкаи на опасные и тяжёлые задания, на обычные же ходила умирать посредственность из Академии. Однако, к сожалению, этого всё равно было недостаточно. Тогда Сарутоби Хирузен надавил на инструмент пропаганды, чтобы брать врага числом, а не качеством воинов — «текучка» бесфамильных приняла почти катастрофический оборот, но, поскольку население находилось под абсолютным информационным контролем, жертвоприношения богу войны шли на смерть с улыбкой, радостно крича про волю огня, а за ними следовали их братья и сёстры. И погибших, массово и бессмысленно, упокоившихся в безымянных могилах, превращали в героев. Только редкие бесфамильные достигали настоящих боевых успехов — и только из-за невероятной удачи, когда талант накладывался на хорошую генетику, и сенсей был заинтересован хотя бы в одном генине из команды. Так стал известен Джирайя, непризнанный бастард клана Хатаке, так начал становиться известным Намиказе Минато, сирота, потерявший родителей-рыбаков. В целом, Коноха была готова к Третьей войне, но международный конфликт был ей крайне невыгоден. И Хатаке Сакумо совершил самоубийство не только из-за того, что стал поводом. Он должен был выполнить задание и оставить товарищей на верную смерть не только чтобы предотвратить войну (которая была неизбежна, поскольку Кумо и Ива искали повод), а потому что его сокомандники не принадлежали к кланам. Сакумо превратили во врага народа не из-за совершённой им ошибки, а поскольку он посмел своими действиями воспротивиться текущей политике Конохи, создать прецедент. Так что его имя немедленно очернили, и ему не осталось другого выхода, кроме как заплатить жизнью за свои взгляды. Кири шла путём естественного отбора, беспощадного в своей политической объективности. Бесклановым детям с самого начала давали возможность бороться за место под солнцем. Если им удавалось пережить выпуск, в котором, до Забузы, бои были хоть и насмерть, но один-на-один, талант соответствующе обрабатывали, открывая все двери, и дети росли и создавали свои собственные боевые традиции, которые кланы уважали. Именно так появились первые Семь Мечников Тумана, так появились первые нукенины и охотники на них. Сила была доступна тем, в ком была заложена возможность ей владеть. Посредственность никогда не выпускалась из Академии: Кири всегда брала качеством на поле боя, а не количеством. Как ни странно, естественный отбор обеспечил стране Воды и перемены, и стабильность, и сохранение полезных кеккей-генкаев — и так было с Первой войны, Кири теряла и приобретала легенды равномерно. Вторую войну туманники пережили блестяще, окончательно установив своё влияние на архипелаге, завладев вторым биджуу и разбив представлявших опасность границе Узумаки. А вот потом… Потом они не восстановили благополучие населения Кири, поскольку все те, кто мог бы этим заниматься, умерли (или должны были умереть) в Академии. Матери устали оплакивать своих детей. Отцы устали от того факта, что единственный талант, поощряемый государством — это талант убивать. На самом деле, Кири в этом мало отличалась от остальных Деревень. Она, разве что, никогда не создавала иллюзию выбора и никогда не давала обещаний. Третий Мизукаге не учёл, что Деревне нужны и те, кто никогда не собирался становиться ниндзя, что именно для них нужно было в густом тумане создать мираж сказки, прививая таким образом любовь к режиму и родине. Получалось же так, что он сеял свободу мысли жестокой честностью, и люди смотрели на западный горизонт, в глубине души мечтая о переменах, не в силах принять реалии нового мира. Многие бесфамильные, выигравшие право на жизнь, были преданы Кири, кланы тоже. Но в сером городе жили и те, кто надеялся на рай, ошибочно считая, что в Конохе, Иве, Кумо или Суне намного лучше, потому что детей там хоронят меньше. Статистически, по разным причинам, это было не так, но им не дано было познать правду. Третий Мизукаге посадил семя революции, сам того не ведая. Каратачи Ягура был молод и полон сил, и у него имелись планы остановить машину естественного отбора, чтобы хорошо подготовленные клановые дети не резали на выпуске тех, кто не схватывал на лету, как лучше орудовать холодной сталью. Беспощадный ветер перемен усиливался в стране Воды. Диссиденты, наевшиеся досыта цинизмом современных реалий, закалённые жестокостью, подумывали о государственном перевороте, мечтая в своей цветущей молодости о лучшем государстве. В то же самое время, недалеко от моста Каннаби, доживал свой мучительно долгий век Учиха Мадара в компании чёрно-белого Зецу, лелея планы куда более глобального характера. А в Конохе распускались и опадали цветы с плодоносящих деревьев; на них засматривался маленький Обито, сидя за партой в Академии и думая, с каким из них сравнить красивую девочку Рин, вечно задумчивую, чтобы она улыбнулась. Маленький Какаши уже носил жилет чуунина. Он соревновался с самим собой, чтобы быстрее искупить вину отца перед отечеством, а Намиказе Минато смотрел на него и украдкой думал о чудовищности жизни в тёмные переменчивые времена.***
Окабе Канаде почти сразу после выпуска отправили на фронт из-за хорошей рекомендации Третьего Мизукаге. На самом деле, не только из-за этого. Во-первых, требовалось присутствие Амеюри в траншеях, она слишком долго, для Мечника, не появлялась на виду. Во-вторых, Ринго назначили ученика, и он требовал обработки, чтобы быть готовым к наследованию Кибы. Третий же пункт зиждился на уже сложившихся традициях стандартного наставничества Киригакуре. В отличие от Конохи, туманники никогда не делали акцента на ранней командной работе: вместе на врага допускалось ходить чуунинам и джонинам. Детей, оставивших на выпуске хорошее впечатление, во время боевых действий отправляли на фронт, чтобы они продолжали доказывать свою полезность и чтобы могли привлечь внимание успешного джонина для предложения об ученичестве. Канаде кочевать с лагерем нравилось. Люди в нём имели больше красок, будто живая кровь добавляла им искры, которая отсутствовала в Деревне. В спокойные дни слышался смех, или гогот, в беспокойные — мат. Но звуки были. Шиноби, способные управлять туманом, оказавшись вне его мрачного царства, не спешили накрывать лагерь белым саваном; он стелился вокруг границ, и дозорные держали его, чтобы вражеские лазутчики подумали дважды, прежде чем попасться в челюсти хищников. Канаде плохо понимала, из какого места в какое они кочевали. Ей не разрешалось покидать лагерь без разрешения, но ей и не хотелось, работы хватало — лагерь был маленьким, на двадцать человек, и в нём была только она одна для поддержания работоспособности «морских волков». На каждой стоянке требовалось рубить тонкие сухие сосны, не пережившие прибрежного климата, осторожно собирать их в котомки, запечатывать в специальные свитки и носить под сердцем — как ей объяснили, никогда не знаешь, будет ли ещё возможность пополнить запас дерева. Аналогичным образом необходимо было собирать травы, которые можно было бы добавить в чай, зелёные иголки сосен и грибы с ягодами, если повезло их найти, не выходя за периметр. Потом нужно было развести несколько костров, набрать воды, проверить её на наличие яда, и повесить над огнём котлы. Затем следовало найти завхоза по питанию, или, в очень редком случае, подождать, пока его тело найдут на поле боя, чтобы получить на руки продукты. На вечерний приём пищи выдавались рис, сушёное мясо или рыба, сушёные овощи, соль и специи. Утром — рис, сухофрукты, сахар, порошковое молоко и кофе. На завтрак и ужин всегда было что-то кашеобразное, поскольку охотиться и рыбачить не было времени, да и полагаться на добычу еды не разрешалось регламентом, чтобы воины не отвлекались на мелочи жизни. Потом Канаде собирала чужие миски, ложки и кружки, опустевшие котлы, и мыла их возле ближайшего ресурса воды песком и мелкими камнями — туманники всегда ставили лагерь, как минимум, у ручья, чтобы было легче поддерживать технику тумана. Утром она вставала раньше всех, ещё в синих сумерках — надо было снова разводить костёр, вешать котлы, готовить завтрак. Днём, когда обычно и проходили сражения, она оставалась в лагере. Туманники умирали редко, хотя их было мало, а ходили они на настоящие толпы, но это означало, что регулярно имелись раненые. Самыми тяжёлыми или неприятными случаями занимался врач, Иширо-сан, седой и неприветливый; вообще, он принадлежал к дивизии оининов, и ему было куда более по душе убивать, чем лечить. Канаде чистила и обрабатывала несерьёзные раны, носила горячую воду. Изредка копала могилу, если умирал кто-то без кеккей-генкая, в остальных случаях телом занимался Иширо-сан. Кому как не оинину знать протокол каверзных смертей? Однажды, когда воины ещё не вернулись, он заговорил с ней о Первой войне: — Раньше, — начал Иширо-сан из ниоткуда, — воевать было сложнее. Девочка растерялась, не осознав сразу, что это с ней разговаривали, хотя рядом больше никого не было. — Почему? — спросила она, прочистив горло, отвыкшее часто разговаривать. Ринго редко уделяла своей приёмной дочери внимание, потому что после общения с Куросуки Райгой сил у неё не оставалось вообще. Казалось бы, он был взрослым и служил в АНБУ, а это означало, что он мог и в разведку успешно ходить, и молчать в принципе. Но нет. В бою он неуместно пестрил плохими шутками или, что ещё хуже, декламировал вслух отвратительные стихи собственного сочинения, где «член» рифмовался с «пленом» (что такое член и что с ним делают, Канаде уже объяснили, вместе с инструкцией срочной кастрации тем, что под руку попалось). Вне боя он утаскивал Ринго на тренировку по владению Кибы, и мать потом молчала до следующего утра, измождённая бесконечной болтовнёй. Было, однако, в присутствии Райги два плюса — он перетягивал внимание на себя и не мешал Канаде думать о жизни, а ещё он сам вызывался жечь трупы, потому что ему очень нравилось составлять устные эпитафии, оплакивая каждого убитого, с бессовестностью сволочи, но с пылом непризнанного поэта. Канаде он игнорировал и никогда к ней не обращался. Вот поэтому она растерялась, когда за недели, если не месяцы, почти полного молчания, не считая фраз о работе и редкого короткого диалога с мамой, Иширо-сан решил с ней заговорить. — Почему воевать было сложнее? — переспросил он, спокойно доводя до состояния пасты травы в ступке. — Да потому что тогда, куда ни глянь, настоящие были воины, не то, что сейчас. И все, как на подбор, с унаследованными способностями. Таким, как ты и я, тогда вообще не сладко приходилось. Жаль, что технологию запечатывания мы только во Второй войне позаимствовали, как и фуиндзюцу, когда пал остров Узумаки, а то можно было бы столько кеккей-генкаев собрать, многие из которых уже исчезли… Привить их, как веточку к дереву. Сейчас медицина достаточно для этого развита. — И было бы лучше? — спросила Канаде, не зная, что ещё сказать. Ей хотелось ещё немного поговорить, пока Иширо-сан не передумал. — Да чёрт его знает, — помрачнел он. — Много бы кто подох, разумеется, но это численность рядов сильно бы не изменило. Я же говорю, мало сейчас осталось тех, у кого можно что-то свистнуть в этом плане. Разве что Коноха. Вот ты знаешь Ао? Его вроде как на несколько месяцев в Академию отправили вместо отпуска. — Ао-сенсей? — посветлела Канаде. — С синими волосами и повязкой на глазе? — Он самый, — с гордостью улыбнулся Иширо. — Моя школа, учеником моим был. Вот он — молодец. Заимел возможность и рискнул. Глаз получил новый. Говорят, ему пришлось повозиться немного, чтобы взломать печать на Хьюга… И, да, конечно, его дети родятся без Бьякугана, но он-то сам теперь с ним ходит. Молодец он. Нечего больше сказать, кроме похвалы. Его к нам собираются отправить. — Зачем? — Как зачем? Ты разве не знаешь его репутацию? Канаде отрицательно помотала головой. — Ай, какая же Ринго дура, — Иширо даже сплюнул. — Бабы, блять. — Я не блядь! — возразила Канаде, хмурясь. — И мама не дура! — «Блять» и «блядь» — это разное, — отмахнулся Иширо. — А дура она, потому что… какого чёрта, в конце концов? Нашла себе талантливого ребёнка, ты, вон, из Академии выпустилась, и даже Третий отметил твою собранность перед лицом смерти. Какой толк от тебя что-то скрывать? Наоборот, лучше, чтобы ты знала, с кем имеешь дело. Не все спокойно относятся к лицу невинности. Есть даже те, кто её не терпит вообще. Значит, она тебе ничего не рассказывает, потому что боится. А надо бояться и рта не затыкать, чтобы ты слушала. Так, гляди, и выживешь. Ринго дура, потому что не может себя пересилить. Ду-ра, ясно? Тебе бы тоже хотелось знать как можно больше, чем не знать ничего совсем, верно? Она, небось, ещё и вела себя так, чтобы ты вопросов не задавала, да? Канаде опустила глаза, поджав губы. — Ну так спрашивай у меня, или у кого-нибудь ещё, про кого интуиция скажет, что ответ будет, — продолжил Иширо. — Нечего бездействовать, думая, что жизнь сама всё растолкует. Не растолкует. Просто возьмёшь и сдохнешь, как сегодняшние, которых сейчас вырезают в нескольких километрах отсюда. И на мать не равняйся. — Но она сказала… — Молодые родители ни хера не знают, что делать со своими детьми. Такие, как Ринго, по крайней мере. Смотри на неё, но не следуй чужим правилам. У тебя свои есть. Поняла? — У-гу. — И принеси мне горячей воды. Скоро раненые нагрянут, я думаю. И начни придумывать вопросы, бестолочь. Обо всём важном и не только, — ещё раз сплюнув, он сардонически покачал головой, — бабы, ох уж эти бабы… И ведь если помрёшь, она выть будет… Нет, такое отношение никуда не годится.***
Она не знала, обратила ли внимание мама на изменения, которые произошли с дочерью. Райга по-прежнему занимал всё её свободное время — и, наверное, он делал это нарочно. Впрочем, ни Куросуки, ни его отвратительные стихи не были интересны Канаде, как ей не были интересны и остальные джонины лагеря. Она придумывала вопросы и задавала их Иширо-сану, дождавшись, пока все уйдут биться. Так Канаде выяснила, что ему нельзя было участвовать в сражениях, потому что тех, кто способен лечить, чудовищно мало, а из-за старости ему нельзя было умирать вдвойне. Он не выглядел дряхлым. Канаде смутно помнила, что в Храме было куда больше людей его возраста, и были по-настоящему ветхие мастера, но не ей было спорить с распоряжением Третьего Мизукаге. Ко всему прочему, прошлое забывалось. Туман съедал воспоминания, стоило только отвернуться. Канаде уже не помнила смеха Квинлана, например, и как именно скрипел голос магистра Йоды, когда он читал детям сказки. Перед сном она медитировала, повторяя про себя Кодекс, умоляя Силу, чтобы слова выдержали натиск времени. Иширо-сан рассказал ей о Второй войне, и как погиб последний независимый клан, отказавшийся от присоединения к Деревне — о гордых Узумаки с волосами цвета кораллов. Он научил её складывать технику тумана, плести простые иллюзии и зашивать раны. Но, что куда более важно, Иширо рассказал ей о фуиндзюцу. — Это, в первую очередь, искусство, и только потом всё остальное, — тонкой палочкой он начертил круглый символ на песке, будто замкнутую в линиях раковину, через которую можно слушать волны. — Фуиндзюцу — это, с одной стороны, поэзия, написанная языком конкретных символов… С другой стороны, головоломка. Сложность её изучения в том, что на бумаге обычно и то, и другое. Узумаки, на самом деле, не первые, кто обнаружил это искусство, но они разработали довольно удобную систему собственных символов. Самую удобную, на данный момент. Но у каждого мастера печати она своя, как у каждого свой язык, голос и походка; поэтому копировать комплексные печати бесполезно, их надо… переписывать. Адаптировать под твою суть. Иначе они не сработают или даже покалечат. С простыми же никто не заморачивается. Распечатав из личного свитка бумагу и ручку он, присев на колени, бывалой рукой что-то начертил. — Видишь? — Вижу. — Это печать, которую обычно крепят к кунаям, — объяснил Иширо. — Она взрывается через какое-то время после броска. Вот эти загогулины по углам означают, что активация проходит от чакры. Если она, скажем, от крови или слёз, то рисунок загогулин другой. А вот это, — Иширо ткнул пальцем в центр листа, — поэзия. Расшифровывается так: полёт — толчок — взрыв. Полёт, потому кунай и печать летят. Толчок — то, что чувствует печать, когда кунай попадает в цель. Взрыв — конец, исход. Без «полёта» и «толчка» последнего никак не будет. — А если нужно взорвать печать без куная, то тогда рисунок будет другой? — спросила Канаде. — Просто «чакра» и «взрыв»? — Моя ты умница, — улыбнулся Иширо, поднимаясь на ноги. — А зачем тогда переписывать комплексные печати, если символы одни и те же? — О, многое зависит от почерка. Ещё от чернил, которые сам смешиваешь. И от кисти. Чем сложнее печать, тем больше нюансов. В некоторых многое зависит от стихий твоей чакры и внутреннего баланса инь-янь; у тебя предрасположенность к инь, к примеру, но она отличается от моей. Самые сложные печати используют, к тому же, специфику твоей крови и даже души. А если они, скажем, защитные, то чакру местности. Вся жизнь — это чакра. — И смерть, — тихо добавила Канаде. — Что? — И смерть, — повторила она. И, нервно облизнув губы, добавила, — мы живём в Великой Силе, и она в нас, она с нами… И когда мы умираем, то уходим в неё. Но не исчезаем… потому что она везде и всегда. Иширо смерил её задумчивым взглядом: — Сама придумала, или услышала от кого? — Я чувствую, — тихо сказала Канаде, не поднимая взгляда на старого оинина, — как души уходят в Силу, в природную чакру… но не исчезают. Они становятся травами, землёй, ветром, пеной на воде и звёздной пылью… но никуда не уходят. Мёртвые всегда с нами. Их просто становится невозможно чувствовать, когда они идут дальше. И когда кто-то умирает… я знаю кто… и знаю когда. — Как далеко? — А? — вскинула голову Канаде. — Настолько далеко ты чувствуешь чью-то смерть? Скажем… ты знаешь, когда кто-то из наших умирает? — Я знаю, когда много кто умирает в бою, — нахмурилась Канаде. — Хм-м, значит, радиус в несколько километров, пять-семь, — он задумчиво потёр подбородок. — Но ты всё равно скажи. Когда кто-нибудь из нашего лагеря умирает там, а не на больничной койке, ты можешь с точностью назвать имя? — Не-а. — Стра-а-анно, стра-а-анно… — Я просто, — она помялась с ноги на ноги, — не знаю, как всех зовут, но… да? Потому что у них знакомое… присутствие? Иширо, смерив её удивлённым взглядом, вдруг расхохотался, запрокинув голову. — Святая воспитанность, — еле выдавил из себя. Всего несколько дней спустя, когда Канаде худо-бедно научили описывать чужую чакру словами, потому что каждый человек ощущался по-разному, наконец-то прибыло подкрепление, во главе которого были Бива Джузо, владелец Кубикирибочо, и Ао. Лагерь к тому моменту поредел, от двадцати бойцов осталось двенадцать, не считая Канаде и Иширо, а вражеские войска потеряли несколько десятков человек, немногим меньше сотни. Самые большие потери несла Коноха; чакры их воинов пахли листьями, деревом и гарью. Процессию вышли встречать все. В том числе, к сожалению, Райга, который не преминул сочинить стих для такого события. — И вот когда придёт пизда, навалится на них тоска! — чрезмерно оптимистично и громко провозгласил он, когда прибывшие, пройдя через туман, оказались перед линией палаток. — А вместе с ней придём и мы, и с нами будет оинин, и вот тогда крышак совсем, насадим всех на мощный член! — Заебал, — констатировал Бива Джузо, как будто это ему месяцы напролёт приходилось выслушивать эту чушь. — И про мой Кубикирибочо промолчал… то же мне, пропагандист-рифмоплёт. — А с Кубикирибочо не срифмовать мне ничего, — всё так же бодро, но уже совсем наигранно парировал Райга, потому что Мечник очень плотоядно на него оскалился. — Ринго, — Джузо повернул голову в сторону коллеги по оружию и званию, — с хера ли ты ему до сих пор язык не вырезала? Она поморщилась: — Да что взять с этого девственника. Пока униженный Райга пытался вслух доказать, что поэзия никак не связана с девственностью, Канаде хотела было улизнуть, чтобы начать разводить костры, сообразив, сколько котлов надо было повесить и сколько еды готовить (предыдущий завхоз по питанию умер, а в новые пока никто не вызвался), но её поймали за локоть и бесцеремонно притянули обратно. — Ао, ты не представляешь, насколько полезна девочка! — громко заявил Иширо. — Сразу видно, что ты у неё в Академии предметы вёл. Канаде вытаращилась, потому что понятия не имела, что там могло быть видно. Старый оинин, между тем, продолжил: — Она фуиндзюцу схватывает на лету! Даже объяснять толком ничего не надо, а вопросы всегда очень умные и только к месту! Ринго вздрогнула, но притворилась, будто не подслушивает их, пропуская мимо ушей очередную тираду Райги. — А гендзюцу, а сенсорные способности… умеешь же ты найти самоцвет в куче дерьма! Иширо ничего не сказал про природный талант Канаде во владении мечом, потому что это можно было бы приписать к влиянию Ринго, и никто бы не удивился этому навыку с такой приёмной матерью. — И ведь, ко всему прочему, у неё и стихии удобные! — Неужели и с этим повезло? — Ао окинул её взглядом с ног до головы. Крохотная улыбка спряталась в уголке его губ. Видимо, он всё-таки решил сыграть в эту взрослую игру, правил которой Канаде не знала. — Ты подросла, Окабе. Не каждый может вытянуться на армейских харчах. С другой стороны, здесь ты и питаешься регулярно, м-м? Чакра мамы ощерилась, хотя сама она никак не подала виду. А вот Джузо с живым интересом сосредоточился на Ао и Иширо, окруживших Канаде. — Эй! — возмутился Райга. — Почему это все лавры ей? Она ведь даже никого не убила! — А ты пизди поменьше, да работай побольше, — опасно улыбнулся Иширо. — Канаде-чан незаменима в нашем лагере, в отличие от некоторых. Работает за четырёх генинов, почтительно молчит, если её не спрашивают. Такая хорошая талантливая девочка, — он ласково потрепал её светлые волосы, — сразу видно, что толковая… далеко пойдёт. И Райга, что удивительно, заткнулся, но смерил Канаде очень холодным взглядом. Ей даже не нужна была Сила, чтобы считать тяжёлую чёрную зависть в нём и вокруг него. — Ты иди, моя хорошая, — ласково проговорил Иширо, — ты хотела ведь всё как надо для нас сделать… и безукоризненно, как всегда. Ступай. И Канаде, быстро поклонившись всем, побежала разжигать костры. Райга хотел было последовать за ней, она почувствовала готовность к движению в его чакре, но путь ему преградил Ао — и Куросуки остался на месте.