Так что нам делать, как нам петь, как не ради пустой руки? А если нам не петь, то сгореть в пустоте А петь и не допеть — то за мной придут орлики С белыми глазами, да по мутной воде Только пусть они идут — я и сам птица черная Смотри, мне некуда бежать: еще метр — и льды Так я прикрою вас, а вы меня, волки да вороны Чтобы кто-нибудь дошел до чистой звезды… «Волки да вороны» — Борис Гребенщиков
Вернулась Канаде в оппозиционный лагерь с уже законченной рукописью, и всего через несколько дней её издали, быстро отредактировав и вычитав. Выпустили две тысячи копий, и они разошлись по рукам, как свежие тёплые такояки. Для себя она попросила две копии. Вторую отправила Расе, с подписью «Дражайшему другу суслику на добрую память». И приложила короткую записку, что успешно добралась до места назначения. Про Сасори и Третьего Казекаге она решила ничего ему не писать. Куклы покоились в специальных свитках, и пересылать их через призыв Канаде сочла небезопасным; всё-таки Сабаку но Тесса заслуживал должного почтения, как и прочие жертвы Акасуны, а животных-почтальонов могли перехватить. Это было бы недопустимо. Канаде даже в лагере почти никому не рассказала о бое, приключившемся с ней на обратном пути. Во-первых, ради нервов Ао-сенсея. Во-вторых, чтобы никому в голову не пришло оставить марионетки при себе. Так что единственным человеком, которому Канаде поведала о встрече с Сасори, была Йоко. Остаться с ней наедине получилось далеко не сразу, потому что по присутствию Окабе успели соскучиться, да и дела навалились на плечи с новой силой: надо было помогать с организационными моментами, думать о правильном продвижении манифеста на книжном и чёрном рынке, участвовать в тренировках детей, да и тренироваться самой, с группой джонинов, которая, в любом случае, была бы в первой шеренге. Последнее шло довольно спокойно, впрочем, поскольку некоторая часть необходимых людей отсутствовала на заданиях, в том числе и джинчуурики сопротивления, Утаката, присоединившийся совсем недавно. В общем, едва возникла возможность, Йоко охотно сбежала с Канаде гулять по периметру лагеря в сени пышных деревьев. — О, — у принцессы была, ожидаемо, адекватная реакция на историю про Сасори. — Это прекрасно! Когда мы проведём тотальную смену режима, всё равно придётся обновлять мирные договоры. Какова, как ты думаешь, вероятность, заручиться поддержкой Ветра, если мы вернём им марионетки? Канаде, осторожно отслеживавшая, чтобы их никто не подслушивал, поджала губы. — Лично с Суной, скорее всего, договоримся, — ответила честно. — Я в этом уверена. Но, как ты и сказала мне ранее, их даймё темнит. Впрочем, Казекаге, возможно, что-нибудь предпримет. — Откуда такая уверенность? — приподняла бровь Йоко. — Э-э, — Канаде неловко почесала затылок. — Я… молодец? Принцесса хихикнула. — А поподробнее? «А поподробнее не могу, потому что Раса не назвал своей невероятно важной и престижной должности!» — Ну-у-у… я… очень большой молодец? — Вне всяких сомнений, — глаза Йоко весело блестели. — Но хотелось бы конкретики. Что, сподвигла кого-нибудь важного подумать о государственном перевороте? — Ты какого обо мне мнения вообще? — возмутилась Канаде. — Никого я ни на что не агитировала, спешу заметить! — «Сподвигнуть» и «агитировать» — не одно и то же, — улыбнулась Йоко. — А я ничего и не это самое, — растерялась Канаде. И добавила, насупившись, — почти. — Зная тебя, — изящно покачала головой принцесса, раскрывая веер и начиная им деловито обмахиваться, — можно было бы ожидать вооружённого восстания. — Хорошего же ты обо мне мнения! — О, перестань, — подмигнула ей Йоко. И вдруг посерьёзнела. — Если у человека имеется такое качество, притягивать к себе людей, — и умолкла, не закончив мысль. — То это не значит, что они идут с человеком дебоширить за политическую повестку, — картинно насупилась Канаде, поставив руки в боки. Йоко смерила её многозначительным взглядом. — Эй, — Окабе назидательно потрясла указательным пальцем. — Не надо из меня делать крайнюю! Принцесса, рассмеявшись, только покачала головой. — И ничего я там нелегального или инкриминирующего не делала, кстати, — уточнила Канаде. — Просто… у меня появился друг. Мы с ним о политике почти не говорили, а когда говорили, то в общем ключе. Я же не дура, чтобы нас саботировать! — Ай, Канаде, — рассмеялась принцесса, прижав веер к губам. — Об этом я и говорю! — О чём? — Ты можешь найти общий язык почти с кем угодно, и ещё каким-то образом вызвать к себе уважение! Разве не знаешь, насколько это редкое качество? — Не задумывалась, — осторожно ответила Канаде, подумав: «Хвала богам, что я ей про Орочимару не рассказала. Надо бы, кстати, глянуть, кто он вообще такой». — Я просто… мало кого знаю. — Ты требуешь к себе человеческого уважения и, таким образом, пробуждаешь его в других. А в ком не пробуждаешь, — Йоко коварно улыбнулась, — тот, как выразился недавно Джузо-сан, «рискует отдать ласты, склеив концы». Канаде нервно хихикнула. Оправдываться ей было нечем. Верная своему слову, вечером того же дня Окабе, одолжив у Райги книжку Бинго, села в своей комнате задумчиво изучать сильных мира сего. Профиль Орочимару выбил её из колеи. Информации о Сасори она не удивилась. А потом… — Вот тебе и суслик, — проговорила Канаде, тупо вытаращившись на фотографию Расы. Приписка «Четвёртый Казекаге» смотрела на неё почти осуждающе. — О, ужас, — пробормотала Канаде. Её пробил холодный пот. — О, ужас. Он ей в ответ на книгу накануне прислал подарок. Сапфировое колье в серебре. Не в золоте. В прилагающемся письме было много тёплых слов, галантные комплименты автору, от которых щёки покрывались румянцем, а ещё намёк на предстоящее молчание в переписке из-за каких-то срочных дел категорического характера. — Пизде-е-ц, — с отчаянием и стыдом протянула она, спрятав лицо в ладонях и закачавшись из стороны в сторону, как маятник. — А-а-а-а-а-а-а-а! А-А-А-А-А! А-А-А-А-А-А! — Чё орёшь, как чайка?! — крикнул ей с улицы Забуза, видимо, куривший и смотревший на звёзды. — А-ы-а-ы-а-а-а-а! — Бля, мизинцем об угол, что ли, стукнулась?! Я тут о жизни думаю, между прочим! — Отста-а-а-ань, — провыла Канаде, не отнимая рук от лица. — У меня кризис! — Какой?! — Личный! И продолжила выть. Забуза, минуты через три, показался в окне. Канаде еле успела закрыть книжку Бинго. — Ну, и хули тогда шуметь, — заметил. — Бухать пошли.***
На Момочи всегда можно было положиться в минимальном количестве драмы и в тактичном не проявлении любопытства. На того же Райгу можно было рассчитывать строго наоборот. — Ну, влюбилась… неудобно, — призналась Окабе, когда они распили на двоих половину бутылки рома, выйдя за пределы лагеря — для душевного уединения и чтобы всякие уши не развешивали. — А я заметил, — фыркнул Забуза. — Чего-о? Как? — Читать умею. У Канаде появилось иррациональное желание срочно изъять изданный манифест, уничтожить и сжечь. — Не вздумай, бля, — осадил её Забуза, заметив чужое выражение лица. — Иначе плохой пример подашь. — Кому? — Допустим, мне. — Чего-о? — Да ничего, — и предложил ей открытую пачку сигарет. — Будешь? Нет? Бери, если что. Я вообще… поговорить с тобой и так собирался. Как думаешь, — пошарив в карманах, извлёк свиток и распечатал оттуда исписанный толстый блокнот, — стоит издаваться? — А там что? — заинтересовалась Канаде, осторожно принимая рукопись. — Тоже влюбился «неудобно», как ты выразилась, — он пожал плечами. — Это невооружённым глазом видно, потому что стихи, но личность «объекта чувств» я вроде как не компрометирую. — А влюбился-то в кого? — Догадайся, — сардонически и невесело ухмыльнулся он. — Ты же у нас славишься своей интуицией. И Канаде догадалась. Воинственная белорукая принцесса в лагере имелась только одна. Стихи, которые Забуза посвятил Йоко, не были похожи на то, что он раньше писал. Стиль, несмотря на лаконичность, отражал то, как на самом говорила его душа — он отходил от признанных форм, поэтому и строки звучали в голове естественно, живо, правдиво. И образность… Образность! В ней можно было найти и томление, и сладость, и горечь, но она брала свои корни из глубокого внутреннего конфликта, благородных принципов — в ней не было пошлости. Стихотворения звучали… просто, порой аскетично, но сравнения и метафоры, ловко ввёрнутые в вязь слов, завораживали, словно тонкое кружево или широкие мазки кистью, или то и то и другое одновременно. Искренность в пространстве между строк била наотмашь, она держала на себе пристальное внимание, как портрет прекрасного обнажённого тела. Забуза воспевал любовь как незаслуженный подарок прокажённому грешнику; он видел силу в нежных белых руках и шее, в блеске тёмных волос, и не ставил Йоко, свой формально безымянный «объект чувств», на пьедестал для идолопоклонничества, скорее, он писал о равной себе, но далёкой. В его стихотворениях не было ничего, что могло бы принизить даму сердца, возвышая поэта. Он восхищался чужим могуществом, едва ли посильным пониманию. Подчёркивал, что мужчины умеют убивать, но женщины умеют как разрушать, так и создавать. И склонял свою гордую голову в уважении перед этой разницей, не создавая при этом из Йоко эфемерной музы, ставя акцент на реальности её существования, и на том, что, да, он мог бы её защитить от кинжала в ночи, но она единственная смогла бы защитить его от самого себя благородством своей души, собственной принципиальностью взглядов, непоколебимой осанкой перед морским штормом. Она единственная вывела бы его из зеркального лабиринта ужаса мрачного существования шиноби, властного искушать на скупость перед личными идеалами. — Насколько очевидно? — глухо спросил Забуза, отвернувшись, когда заметил, что Канаде дочитала. — Никак не очевидно практически абсолютно, — медленно проговорила она, возвращая ему манускрипт. Стрельнула сигарету из чужой пачки, медленно раскурила. «А может и хорошо, что влюбились так, как влюбились, — подумала Окабе, выдыхая губами кольцо дыма, как её научил Раса. — По книге прекрасных плодов, раз нет надежды на нормальные отношения». — Ты ей нравишься, между прочим, — заметила Канаде. — Но она не надеется на взаимность из-за социального статуса. — Она-то не надеется? — глухо усмехнулся Забуза. — Со всеми её качествами? С её красотой? — Слушай, мы уже сколько здесь кипим деятельностью, а я всё ещё её единственная подруга, — выпустив ещё несколько колец дыма, проговорила Канаде. — Её опасения резонны. — А я ей зачем? — Мне-то откуда знать, как люди выбирают друг друга в любви? — Так у тебя же своя ситуация. Похожая на мою, если не ошибаюсь. Не смотри на меня так, «рыбак рыбака», сама знаешь. — Ну, — она задумчиво пожевала губы. — Случается как-то само… и всё. Просто притяжение… потому что есть там… что-то такое. Родное, может. — Тогда ты понимаешь, почему в моём случае на взаимность рассчитывать глупо. — Нет, — удивлённо посмотрела на него Канаде. — Не понимаю. А что такого? Забуза смерил её неверящим взглядом. — Она принцесса. А я демон. Что в книжке Бинго, что по жизни. Чего тут непонятного? «Ну почему каждый и его собака идентифицирует себя по долбанному справочнику опасных мудаков?!» — А ещё ты поэт, — заметила Канаде. — Сборник твоих стихов издадим. — Сути дела не меняет. — Слушай, звучит так, как будто ты хочешь зваться демоном, — в её голосе появилась нотка раздражения. — Может, не надо упиваться своей драматичностью? Честное слово, как будто других факторов характера и жизни нет. Забуза со вздохом отмахнулся. Когда Канаде докурила уже вторую сигарету и зажгла третью, он вдруг снова заговорил. — Я не из страха убил тех детей, на экзамене в Академии, — Окабе замерла от неожиданной смены темы разговора. — А из злости. Из ярости и отчаяния… потому что подумал своей мелкой башкой, что, если я совершу страшное преступление, мир испугается моих клыков, и тогда зверства прекратятся. Но они не только не прекратились… меня ещё и какой-то дурень сымитировал, из твоих одноклассников. То есть я и тебя обрёк. Вот и скажи мне, — он мрачно усмехнулся, — разве я после этого не заслужил прозвище «демон»? Разве меня после такого можно любить? — Можно. — Не неси чепуху, Канаде, — отрезал Забуза. — Демонов не любят. Ими восхищаются, их пародируют… их хотят, их обожают… Но любить? Нет, их не любят. С чего бы? Ха! Мы на то и демоны, чтобы соблазнять одним нашим существованием. — Ты не демон, Забуза, — устало проговорила Канаде. — Просто мужчина, такой же, как и все… который совершил … то, что совершил, потому что такова была эпоха нашего детства. И что? Разве это является краеугольным камнем твоей личности? — она смерила его пронзительным взглядом. — Более того, ты пошёл на отчаянный шаг, потому что хотел хоть что-то изменить к лучшему… ты хотел стать адептом ранней смерти, только чтобы других пощадили. К тому же, — она печально улыбнулась, — кто знает, как сложилась бы моя судьба, если бы не ты. Написала бы я эти книги? Каким было бы движение оппозиции, в принципе? Мы все взаимосвязаны, понимаешь? Забуза промолчал. — Кто из нас не чудовище? — вздохнула Канаде. — Может, я вообще похуже тебя. — Это ты с чего взяла? — Ну, наша революция. Вот издала я «Рассвет после синего часа». И что? — она невесело рассмеялась. — Люди сейчас прочтут и преисполнятся. Пойдут, подгоняемые большой идеей, умирать за шанс призрачного счастья, потому что оно действительно возможно. Но это же всего лишь идеи. И они станут реальностью только после долгой тяжёлой работы, если новая власть будет трудиться, не покладая рук, чтобы интегрировать их. Семена посажены… но самое сложное впереди. Если бы можно было избежать этого… если бы мы пошли путём реформации… Она тяжело вздохнула. — Я всего лишь человек, — продолжила. — Мне не дано знать, что принесёт мой труд людям. А вдруг они ничего не поймут? Вдруг всё исказят? Может, вместо того чтобы прозреть, их глаза, наоборот, подёрнутся туманом. — Естественный отбор, — пожал плечами Забуза. — Таких поглотят те, кто всё понял. — Да, но хочется-то, чтобы мои труды помогли, а не… сам знаешь. — Не тебе решать и предопределять собственное влияние на человеческие души. Окстись. Мы не идеальны. И не нужно взваливать на себя ответственность за каждого. С чего у тебя вообще такие мысли? В сознании Канаде всплыли, одно за другим, лица. Раса, который так ждал последнюю надежду, изо всех сил не сдаваясь, нашедший в «Проблематике» опору, чтобы оттолкнуться ото дна и подняться к мерцающей поверхности воды за глотком воздуха. Сасори, самовольный утопленник, желавший стать губительным течением, чтобы вершить человеческие судьбы… из страха смерти и отвращения к собственному неидеальному телу, из мальчишеской гордости и начитанного снобизма. Орочимару, потерянный в океане одинокий корабль со сломанным компасом, но крепким парусом. — Да так, — медленно ответила Канаде. — Ничего, — и добавила, — не люблю затишье перед бурей, знаешь. Всегда так душно перед порядочным штормом. — Дышать тяжело, — со вздохом согласился Забуза, — голова идёт кругом. Может поэтому, что я, что ты, поэзия и проза, влюбились неудобно, но не обречённо, и накануне. — После революции и за любовь можно побороться, — кивнула Канаде, чувствуя, как губы медленно приподнимаются в крохотной улыбке. — Если не собьёмся с пути. — Мы же морские волки, — осуждающе глянул на неё Забуза. — Выше нос, твою мать. Если погибнем в попытке, наши голоса останутся в волнах, а вода камень точит. Так что в любом случае победим. — Отнесём тебя завтра издаваться, — кивнула Канаде, чувствуя лёгкость в плечах и растущую решительность в сердце, — а потом будем готовиться побеждать. Говорят, с попутным ветром влюблённым везёт.