Живая вода

Красное солнце сгорает дотла        День догорает с ним        На пылающий город падает тень        Перемен!        Требуют наши сердца        Перемен!        Требуют наши глаза        В нашем смехе и в наших слезах и в пульсации вен        Перемен!        Мы ждём перемен!        «Хочу перемен» — Кино

              После трагедии клана Учиха собрания кланов всё чаще проходили внеурочно. Было не до сна и не до отдыха. Казалось бы, едва начали оправляться от атаки Кьюби, только восстановились, из траура вышли — ещё один удар. Шикаку порой днями не видел жену и сына, ночуя на работе, устало задремав на кипе бумаг. И это ему ещё повезло. Тот же ученик Минато, как и бывшая команда генинов Чозы, не вылезали из-под масок АНБУ. У всех был завал. Вражеские шпионы не спали, так что и защитники Конохи тоже. Как обстояло с полицией, что творилось в бедных районах, Шикаку даже думать не хотел — эти задачи числились не под его ответственностью, так что и ломали голову над решениями другие. Как обычно, отдушиной стали старые верные друзья. Собраться с ними в ресторане Акимичи понадёжнее, даже не для разговоров, а для молчаливой работы с бумагами, дорогого стоило. Того же Иноичи постоянно дёргали обратно в отдел шерстить воспоминания сомнительных личностей, пойманных за нос недалеко от Конохи. А он ведь собирался уходить оттуда, чтобы проводить больше времени с дочерью… Второй отдушиной для Шикаку неожиданно стали книги. Он никогда не любил чтение, предпочитая ему медитацию за шоги — любовные романы, как у того же Джирайи, он на дух не переносил, приключенческие быстро приедались, а в детективах он быстрее необходимого разгадывал преступления. Оставалась только классика, старьё с россыпью маленьких вечных истин, но и она в какой-то момент надоела. А потом, с разницей в несколько лет, появились «Проблематика эпохи правления Третьих и Четвёртых Каге» и «Рассвет после синего часа». Сборник статей Шикаку исписал заметками острым карандашом, оставляя яркие закладки почти на каждой странице. Он возвращался к этой книге почти еженедельно, каждый раз, когда предстоял разговор с консерваторами или либералами, потому что все необходимые аргументы и контраргументы были там. И ещё потому что даже собственная жена не понимала Шикаку, когда он, выпив, начинал говорить о проблемах общества. В сборнике было всё, в том числе и спасение от одиночества; хотя главе клана Нара грех было жаловаться, он всегда находил поддержку в Иноичи и Чозе. А потом, как ни странно, обнаружил её в Цуме и Шиби. Вот кого бы он не уличил в чтении запрещённой литературы! И даже Хиаши в итоге присоединился к редким обсуждениям книги после собрания глав кланов; или приобрёл сборник позже других, или долго переваривал. Книга «Рассвет после синего часа» вызвала в Шикаку противоречивые эмоции. Во-первых, закончив её читать, он всю ночь молча и задумчиво пил сакэ, глядя на тонкий месяц, а потом два дня мучился похмельем, потому что не мог проспаться из-за завала на работе, вызванного трагедией клана Учиха. Во-вторых, мысленно вступая в диалог с автором, Шикаку говорил себе «да, но», а потом злился на самого себя и на мир в целом. Автор, описывая духовную и метафизическую подоплёку эпохи, взывал к добру, благородству и красоте. Говорил между строк, что люди намного больше, чем ячейки общества, и что их души намного важнее тел, потому что тела смертны, а души вечны. Что люди тратят свою жизнь на то, что в итоге не имеет значения. И Шикаку инстинктивно не хотел соглашаться, поскольку брала гордость, а всё равно соглашался. Учиха вымерли. Кто о них, как о живых существах, по-настоящему вспомнит через столетия, думал он. Где будут их техники и традиции, если род прервётся на Итачи и Саске? Кто-нибудь помнил о народной медицине Нара, которой они славились до создания Скрытых Деревень? О торговых связях клана Акимичи в ушедшей эпохе? А потом к нему попал в руки сборник стихов Момочи Забузы, и Шикаку пришлось смириться с мыслью, что бежать от фактов было бессмысленно. Если даже демон, убийца, шиноби, воспевал любовь, естественную красоту тела и души, жизнь как короткий миг между прошлым и будущим и тихую вечность в смерти, то разве можно было махнуть рукой? Он озвучил всё то, через что проходил каждый ниндзя, который когда-либо любил. Джирайя ему со своей эротикой в подмётки не годился. Жалость только брала, что по-настоящему хорошую книгу Жабьего Отшельника успели забыть. Перед очередным внеурочным собранием кланов он в тот раз не стал перелистывать «Проблематику». Недосып брал своё, и кофеин не спасал. Ко всему прочему, стремительно опускавшиеся на Коноху сумерки располагали к сонливости. Шикаку собирался говорить только по существу, не вступая ни с кем в умные диспуты, чтобы собрание побыстрее закончилось, а потом — спать. Долго, хотя бы часов семь, а не пять, как в последнее время. Войдя в привычный зал, он обменялся приветственными кивками с теми, кто уже расселся в мягких креслах. Он на миг задержался в дверях, заметив на стене без окон растянутое белое полотно и, в другом конце комнаты, проектор, как в кинотеатре, только маленький. Брови сами собой полезли на лоб. Иноичи, уже находившийся на своём месте, молча пожал плечами. Ждали недолго. Минут пять спустя в комнате появился Какаши; Хокаге его обычно не привлекал на клановые собрания по очевидным причинам, хотя на каких-то голосованиях слово Хатаке всё ещё что-то значило. Следом за ним появился и сам Сарутоби Хирузен. Закрыв за собой дверь, он погасил свет. — Приветствую, — произнёс, не обращая внимания на недоумевающие взгляды, направленные ему в спину. — Я вас сегодня продержу недолго, обещаю. Но, — он и сам уселся поудобнее, разворачивая кресло в сторону белого полотна, — я хочу вам кое-что показать. Шиби, ты ближе всех к проектору и колонкам. Будь любезен, включи. Оно само начнётся и само закончится. Абураме послушно выполнил просьбу. Первым, что они увидели на полотне, была широкая серая улица, подёрнутая то ли дымкой, то ли туманом. Первым, что они услышали, был взрыв, далёкий и глухой, звук битого камня и стекла. Шикаку растерялся, не понимая, почему Третий Хокаге, уронив голову на сложённые ладони, поджав губы, напрягся, как мальчишка. Им ведь показывали всего-то… авторское кино? Ещё один глухой взрыв за густой пеленой, и ещё один. Камера дёрнулась — её, установленную на штатив, оттаскивали, и было слышно, как дребезжат колёса, переезжающие щебень и каменную крошку. Перед ней мелькнуло лицо, покрытое пылью и копотью. Молодое, бледное, напуганное, взбудораженное. Гражданскому юноше, рыжему и с веснушками, нельзя было бы дать больше двадцати лет. — Не повредилась, хвала богам, — пробормотал он, обеспокоенно стрельнув глазами по сторонам. Взрывы сместились дальше, куда-то левее. — Нас немного раскидало, — нервно протараторил, зрачки в его глазах казались почти бешеными от адреналина, — но, если меня вдруг убьют, вы не волнуйтесь, — серьёзный кивок в камеру, страх пополам с благородной храбростью, — заменят. И будут заменять, пока мы не кончимся. Сатору с его камерой уже не стало, я второй, запасной. Лишь бы оборудование не пострадало… И, когда он исчез из зоны видимости, камера, дребезжа колёсиками, снова поехала, направляясь в сторону взрывов, мимо серых домов и серых лиц за окнами. — Не ходи туда, милый! — крикнул откуда-то со стороны старый женский голос. — Там смерть! Погибнешь! Пожалей молодую кровь! — Нельзя не идти! — громко ответил тот самый юноша, пыхтя. — Вы не волнуйтесь! Смерти нет! Но если и жизни нет никакой, то чего уж тут! Старуха, которой не было видно, запричитала, как плакальщица. Ещё один взрыв. Прямо на той улице, где-то в конце. Взрывная печать, не иначе. Облако пепла и щебня следом, но не обвал. Камера ехала прямо туда, неловко переезжая битое стекло, дёргаясь и дрожа. И вдруг за ним, за страшным грохотом… барабаны и трубы? Бодрые крики, как на марше старой аристократии? Шикаку нахмурился, откидываясь на спинку кресла, сложив руки на груди. Музыканты шли. Отгоняя туман дробью барабанов и звонкими трубами, стуча сандалиями на деревянной подмётке, они шли прямо на камеру, человек двадцать-тридцать, почти все мужчины, кто-то в шелках и парче, кто-то в хлопке разного сорта и качества. Аристократы, бюрократы, торговцы, ремесленники, фермеры — все шли вместе, с одинаково сосредоточенными и решительными лицами, как союз, единство, братство. К спинам некоторых было прикреплено расшитое серебром знамя, лазурное, на фоне которого белела птица. И хотя глава клана Нара ничего не понимал ни в музыке, ни в музыкальных инструментах, у него внезапно пропало дыхание, и он забыл, как дышать, потому что он понял — это было не кино, это была жизнь, и он видел людей, которые шли не просто с рожками и знамёнами, он видел… Неистово дули трубы; руки, натруженные, белые, всякие, яростно били в барабаны разных размеров; ноги шли, чеканя шаг — и на них, высовываясь из окон, смотрели серые люди, забывшие в своей тоске по смерти, что такое жизнь. У Шикаку невольно пробежали мурашки по коже, как у мальчика, впервые увидевшего поле боя. Позабылось, где он и с кем, позабылась усталость, и комната собраний оказалась в восприятии где-то далеко-далеко. Он не заметил, как замер Хьюга Хиаши, вцепившись пальцами в ручки кресла; как Чоза выпрямил спину, сжав кулаки и зубы; как Иноичи подался вперёд с выпученными глазами, будто загипнотизированный; как Цуме жевала до крови губы, не пряча оскала хищника; как окаменел Шиби; как опасно затих глава клана Курама; как раскрыл Шаринган Хатаке Какаши — как у Сарутоби Хирузена блестели глаза. Они все оказались под властью невероятного спектакля жизни и музыки, противостояния громкого, чистого, мажорного, смелого и серости скудной на краски унылой жизни. Музыканты шли, чеканя шаг, и бодрая, весёлая музыка подстёгивала их, заставляя держать спины ровно и прямо, а над их головами свистела кунаями, сенбонами, взрывными печатями великая роковая опасность. И они, беззащитные, шли гордо, как на казнь, как на параде, как на свадьбе — и почему-то хотелось плакать, и танцевать, и подпевать, и быть рядом с ними, тенями защитить от оскала смерти, вытащить старое знамя клана, и идти рядом с камерой, потому что неродившийся крик царапал глотку желанием несказанной доблести. В какой-то момент над музыкантами мелькнул Куросуки Райга, точечным ударом заряженных молнией клинков отбивая атаку невидимого противника — процессия не пропустила ноту, и глазом не моргнула, и не сбавила шага, продолжая продвигаться вперёд и только вперёд, а камера всё подавалась и подавалась назад, и Шикаку мог представить, как дрожали руки рыжего мальчика, который двигал её, потому что он сам дрожал, не понимая почему, абсолютно растворённый в происходящем на экране. На языке мерещился вкус пыли, пота и крови. — Ту-ру-ру-у-у! Ту-ру-ру-у-у! — выли трубы. — Та-ра-ра-а-а! Та-ра-ра! — отвечало им что-то большое и блестящее, чему Нара не знал названия. — Ба, ба, ба, ба, — били на больших барабанах. — Пр-р, п-р, п-р, пр-р-р-р, — вылетало из-под тонких палочек. — А-хой! Бой! Бо-о-ой! — ревели голоса в нужный момент. — За свободу и за радость! В бой! В бо-ой! И было ещё много, много звуков, и все они сливались под кожей во что-то бурлящее и кипящее, беспокойное, что когда-то, Шикаку был готов поклясться, он слышал в своих ушах, когда в первый раз в жизни, сорвавшись в бег, нёсся на врага во время большой масштабной битвы, подстёгиваемый желанием вечности, славы и облачных обещаний юности. Музыканты и мальчик с камерой упрямо шли, и всё чаще вокруг слышались взрывы, всё чаще мелькали вокруг ниндзя, в которых Шикаку смутно узнавал туманников, но он не придавал этому значения, потому что в своих мыслях и в своём сердце он был там, где-то далеко, в незнакомом месте, с сердцем в горле. Каждый миг пролетал быстро, но длился вечно, и лоб покрылся испариной, и холодный пот будоражил разгорячённую кровь. Шикаку не чувствовал своего существования, своего «я», оно было потеряно в чеканной поступи музыкантов. Ещё один резкий взрыв — осколок стекла отлетел прямо в горло какому-то барабанщику. Тело, покосившись, испуская последний дух, как подрубленное дерево, упало вниз. «Нет», — с ужасом подумал Шикаку, остолбенев, потому что он уже верил в бессмертие музыки, и что-то в нём умерло вместе с барабанщиком, и что-то в нём продолжило шаг, не колебнувшись, не прекратив игры. Забыв, где он и кто он, Шикаку ощутил искреннее всколыхнувшееся бессилие и пришедшую за ним благородную свирепость. И к телу, наперерез, спотыкаясь, не пойми из какого серого дома, выбежала девочка, ровесница дочки владельца Ичираку, со смелыми решительными глазами; процессия шла вперёд, потому что жизнь не ждала; и девочка, осторожно и быстро, почтительно сняв с убитого барабан, встала в ряды, стараясь попадать в ритм палочками, стараясь чеканить шаг своими маленькими сандалиями, не предназначенными для такого шага, такого ритма. «Куда ты?! — с ужасом подумал Шикаку. — Ты же чья-то дочь! Ты же гражданская! Куда тебя?! Погибнешь, убьют!» Где-то сбоку всхлипнула Цуме, то ли от гордости, то ли от жалости, то ли от уважения, и всем телом вздрогнул Иноичи, будто желая встать рядом с девочкой, потому что у неё было бесполезно отбирать барабан, но можно было бы защитить её или умереть рядом с ней — но Шикаку не обратил внимания, потому что он и так мысленно шёл рядом, он и так, под властью музыки и отчаянной доблести, с размытыми рамками мировосприятия, поклялся защищать их всех, позабыв про жену, сына, клан и обязанности. Но за девочкой вышли другие, один за другим, старики, и взрослые, и подростки, и дети, мужчины и женщины, как на казнь, у всех сталь и огонь в глазах, а в руках у кого что — кастрюли, половники, станки для стирки, ножи, — и они встали сзади, как будто на подхвате, словно перебежчики, решившие отказаться от серости домов и укрытий. И за музыкантами собралась стена из живых душ, потому что они играли с такой силой и искренностью, с такой отвагой, будто за всех, кто никогда не имел голоса. Шикаку не заметил, как налились влагой глаза, потому что в мыслях и в сердце он был с ними. И когда процессия, медленно, но решительно петлявшая по переулкам, собирая в себя всё больше людей, осыпаемая смертью со всех сторон, наконец вышла из лабиринта улиц, из резких серых поворотов, и оказалась на площади, мальчик вдруг развернул камеру. С возвышения, сложив руки на груди, на них глядел Ягура. У Шикаку встали волосы дыбом от нечеловеческого, равнодушного, пустого выражения лица Четвёртого Мизукаге. Миг — и перед камерой, спиной к ней, оказалась женщина в лазурной юкате с чайками, с обнажённым мечом, с распущенными волосами. Она, казалось, сияла на фоне серого разрушения. Музыка смолкла. Не в нерешительности, не в страхе, но в том почтении, в котором замирают полярные волны фронта перед атакой. Шикаку забыл, как дышать. — А вот и ты, — протянул Ягура, не изменившись в лице. — Какая встреча. Камера не уловила ответа загадочной женщины, и мальчик поспешно отбежал в сторону, чтобы было видно и её, и Мизукаге, и музыкантов. — Что ты знаешь о страданиях? — вкрадчиво спросил Ягура после паузы, в абсолютной тишине. — Ну, — абсолютно спокойно пожала плечами женщина, — что-то знаю, что-то не знаю. Она выглядела чарующе красивой. Как из сказок. Как скульптура. Как с картины. — Это не ответ, — ровно и холодно произнёс Ягура. — Это релятивизм, если угодно, — она наклонила голову в бок. — Компаративистика за счёт субъективного восприятия реальности. — А если мне не угодно? — Вот поэтому, — она развела руками, — мы здесь сегодня собрались, — её лицо посерьёзнело. — Пора заканчивать, Ягура. Тебе ли не знать, как Туман не любит лжецов. Несколько фигур, мелькнув, появились за её спиной. Некоторых Шикаку узнал сразу. — Пора, — расплылась в кровожадной улыбке Теруми Мей, отряхивая серую пыль со своего платья. — Пора, — осклабился Бива Джузо. — Пора, — кивнул Куросуки Райга, скрестив руки на груди. — Заканчивай, — усмехнулся Хошигаки Кисаме, опустив ладонь на рукоять Самехады. Остальные молчали. В воцарившейся на экране тишине Шикаку слышал только, как неистово бьётся собственное сердце в ушах. Миг — и шиноби унеслись вдаль. Ещё один миг — и оркестр грянул вновь, с ещё большей силой. Погас экран. Шикаку неверяще уставился на него. «Это всё?» — хотел спросить, но не мог, потому что разучился говорить, разучился быть самим собой, разучился думать. Наваждение отпускало медленно, из него не хотелось уходить. Хотелось остаться на бой. Но он был уже завершён. Запахло сладким дымом трубочного табака, и только зацепившись сознанием за него, удалось заземлиться. — Гениальное подтверждение парадоксальной сущности человеческой, — медленно проговорил Сарутоби Хирузен, разворачивая кресло в сторону собравшихся. — Не так ли? В темноте помещения, с проникающими через окна глубокими сумерками, только его трубка светилась в общей безмолвной ошарашенности. Ощущение реальности бытия возвращалось в голову медленно и неохотно. Шикаку, разгорячённый, взбудораженный, упрямо цеплялся за увиденное и услышанное, хотя требовалась концентрация для разговора, потому что какое имело значение их сегодняшнее собрание, зачем были нужны слова, когда всё уже спели, когда отмаршировали, когда люди из самых разных сословий вместе заглянули в глаза чудовищу и не дрогнули? Какой был смысл жить, если не так, как они? Зачем все эти формальности, зачем бумажная волокита, если, как оказалось, есть самое главное, объединяющее, не нить, а тысячи нитей, то есть целый канат, или цепь, проходящая сквозь всех и вся, наплевав на рамки и границы, которые выдумали злые умы, чтобы разбить доблесть, уничтожить храбрость? И ведь есть же триумф хотя бы в попытке. Они, разномастные люди Кири, с дрожащими коленями и усталыми спинами, глядели вперёд так храбро, так благородно, будто их с молоком матери кормили легендами о лучшем будущем, на которое только стоило осмелиться. И Шикаку был не с ними, никто из присутствующих с ними не был, и никто из Конохи не смог бы побудить своих на такое ни на каком фронте, потому что сила восставших, их отвага, была антитезой и гиблого тумана, и густого леса, и социальных границ. — Мне прислала это… видео новая власть Киригакуре, — выпустив несколько колец дыма, проговорил Сарутоби, выждав паузу. Шикаку не заметил, как облегченно выдохнул вместе с остальными. Невероятно. Люди Кири добились. Они смогли. Вот так и побеждают мрак. В голове всплыл нечеловеческий взгляд Ягуры, и главу клана Нара невольно передёрнуло. Он смутно догадывался, что ему приснится в следующем ночном кошмаре — врагу не пожелаешь подобной конфронтации. И ведь к Четвёртому Мизукаге этой музыкой воззвали. И одно только выражение лица Ягуры было ответом, от которого шли недобрые мурашки по коже. Нет ничего страшнее такого холодного равнодушия, ведь даже у отпетого негодяя, упивающегося своей кровожадностью, есть хоть какие-то ценности. — Мы с вами имели честь не только узреть парадоксальный феномен, которого ранее не было, но и получить подтверждение изменившейся политической ситуации в Кири, — как ни в чём ни бывало продолжил Хокаге. — Да и в стране Воды. Вдруг взгляд Сарутоби стал по-доброму лукавым. — И в мире, в принципе. — Что вы имеете в виду? — прочистив горло, спросил Шикаку, потому что остальные главы кланов всё ещё молчали. — Новый даймё, — Хирузен выглядел и довольным, и ликующим, — женщина. — Не может быть! — воскликнула Цуме, резко подавшись вперёд в своём кресле. — Это же… — Теперь возможно, — просиял Хокаге. — Разве не удивительно? — Нет, — пробормотал Хиаши, — нет, не верю… так не бывает… женщинам ведь нельзя… — А теперь можно! Но вы повремените падать в обморок, новый Мизукаге — тоже женщина. На Сарутоби вытаращились в абсолютном ступоре. — Да ну не-е-ет, — неверяще протянул Иноичи. — Не-е-ет, вы над нами шутите, да? — Не-а, — совсем по-хулигански, что со старческим образом не вязалось, огорошил Хокаге. — Она, вступив в должность, решила разослать задокументированную революцию тем, с кем были подписаны мирные договоры после Третьей войны, чтобы мы сами решили, иметь нам с новой властью Кири дело или нет. Потрясающий ход. — Я бы посмотрел на лицо Цучикаге, — задумчиво потёр подбородок Чоза. — Да и на остальные тоже… — Моего вам должно быть вполне достаточно, — отмахнулся Хирузен. — Но, справедливости ради, скажу, что я посмотрел присланный материал уже раз… шесть. Или семь. Хочется верить, что они музыкальный альбом выпустят. Очень, всё-таки, бодрые композиции, не говоря уже об исполнении. — Кого в Мизукаге-то назначили? — нетерпеливо спросила Цуме. — О, — улыбка на лице Хирузена стала ещё шире. — Вы, полагаю, не прошли мимо недавних подпольных шедевров литературы? Скажем, сборника стихов Момочи Забузы? Как насчёт «Проблематики эпохи правления Третьих и Четвёртых Каге», от которой Данзо рвал и метал, потому что не мог решить, следует ли найти автора и убить, или, наоборот, приставить к нему невидимую охрану? Или, может, вы уже приобрели «Рассвет после синего часа»? Главы кланов коллективно сделали вид, что запрещённую литературу никогда в руках не держали и что некоторые, организовавшись в ресторане понадёжнее после собраний, не ломали головы, кто, чёрт возьми, написал очень честный социально-политический анализ обстановки эпохи, а потом ещё и манифестом припечатал. — Так это тоже женщина?! — «сдал» всех Хиаши, неаристократично вытаращившись. Главы кланов неоднократно спорили о половой принадлежности автора, поскольку «Канаде» являлось нейтральным именем. Впрочем, куда чаще они спорили о сословности создателя текстов, потому что он, казалось, или принадлежал ко всем, или к никакому. Оба варианта озадачивали. — Куноичи, — улыбнулся Хирузен. — Любопытно, да? Напоминает мне те времена, когда самые мощные шиноби Кири, великие, не просто выдающиеся, не появлялись на страницах книги Бинго. Какая дань истории, с учётом того, что они сами решили показать, как прошла их революция! Реформаторское противоречие. Я даже выпил за здоровье Пятой Мизукаге. Шикаку почувствовал, как потяжелела голова. Страшно захотелось чего-то крепкого. Или плеча, чтобы опереться, или бутылки, или удара по голове. — Видели бы вы сейчас ваши лица, — усмехнулся Сарутоби. — Нет, нет… стойте! — Иноичи с силой протёр лицо ладонями. — Это правда? — Правда, — кивнул Хокаге. — Приятно вспомнить, что мир склонен к парадоксам, не так ли? И, опустошив трубку, поднялся с кресла, направляясь к выходу. — И если я узнаю, что за моей спиной кто-нибудь решит испортить отношения между Конохой и новым режимом Кири, — он дёрнул губами в подобии улыбки, остановившись в луче коридорного света, проникавшего в тёмное помещение из открытой двери, — пеняйте на себя. Спрашивать буду с вас. И ушёл. Хатаке Какаши медленно опустил бандану на Шаринган. А потом исчез в шуншине, ни с кем не попрощавшись. Шикаку обменялся взглядами с оставшимися. У всех было примерно одно и то же выражение лица. Абураме Шиби вдруг прочистил горло. — Глагол «выпить» нерезонным считаю я, — проговорил. — Но «наебениться»? Как ни странно, ему ответил Хиаши, потирая виски. — Знаешь, старый друг, — пауза. — Иногда… не то, чтобы можно. Но даже нужно. — А недосып? — не смог не спросить Шикаку. — А и чёрт с ним, — махнул рукой Иноичи.