Oh, who is she? A misty memory A haunting face Is she a lost embrace? Somewhere across the sea of time A love immortal such as mine Will come to me Eternally Immortal she Return to me «Who is she?» — I Monster
Великая Сила всегда находится в движении, поэтому жизнь всегда находится в движении, и поэтому всё живое тоже никогда не стоит на месте. Как течёт ручей, как сыпется песок, как волны приближают маленькие камни к побережью, так перемещался лагерь, с места на место. А потом прибежал вестник и принёс с собой указания свыше. — Раскалываемся, — сообщил ей Ао-сенсей со строгим от напряжения лицом. Ему куда больше шло улыбаться, поэтому Канаде взяла его за большую мозолистую ладонь. Он смягчил нахмуренные брови, — не волнуйся, ты будешь со мной. «Нет, это вы будете со мной, а я защищу вас от тяжёлых мыслей, как вы меня защитили от тоски», — подумала Канаде, решительно блеснув глазами. Ао-сенсей иногда был таким глупеньким, но в этом не было ничего плохого, Канаде тоже иногда была глупенькой, пока ей терпеливо не объясняли очевидные всем вещи. Иширо-сан как-то сказал, что не знать чего-то не грех, а вот сознательно оставаться дураком — да. Как Райга, например. — Что значит «раскалываемся»? — спросила она. — То и значит. Нас расформировывают, — спокойно ответил сенсей. — Часть вернётся в Киригакуре, часть примкнёт к другом отряду, побольше. Нас перебрасывают в страну Горячих Источников, чтобы соединиться силами с Кумо. Раз мы переходим к большим сражениям, значит, война потихоньку заканчивается. — Разве она не заканчивается, когда… когда всё уже отгремело и успокоилось? — Именно, — кивнул сенсей. — Скоро оно загремит, как морской шторм, а потом успокоится. До этого были маленькие стычки, незначительные, защита границ, а теперь всё будет всерьёз. «Всерьёз оно раньше тоже было, раз столько погибло», — подумала Канаде, но промолчала. С ней не любили говорить о войне, потому что никто не хотел честно отвечать на её вопросы; не то чтобы у взрослых не было похожих мыслей, но в лагере стоило общаться осторожно. А на такие темы — молчать. Иширо-сан научил её гендзюцу, которое мешало подслушивать, но чтобы его поддерживать, требовалось много чакры. У Канаде получалось держать технику почти ровно двенадцать минут, а потом живот начинал урчать от голода. Конечно, размер собственной чакры в ней стремительно рос, но Ао-сенсей сразу сказал, что в её случае биться нужно с умом, не «абы как», чтобы не остаться на нуле в самый нужный момент. — Мы возвращаемся или … идём в Горячие Источники? — спросила она. — Идём, — со вздохом ответил сенсей. — Готовься прощаться с некоторыми из наших, если вещи уже собраны. Джузо-сан похлопал её по плечу и наказал практиковаться с танто в свободное время, даже когда такового нет, и спать с ним под подушкой, и ходить с ним в туалет, и регулярно точить лезвие, чтобы любая скотина смогла уловить опасный намёк незамедлительно. Канаде искренне сомневалась, что выглядела опасно. У неё даже не было заточенных зубов, не говоря уже о татуировках, как у владельца Кубикирибочо, или шрамах, но она пообещала. Джузо было почему-то важно взять с неё клятву. Иширо-сан её обнял. Потом ласково потрепал по голове. Ему не нужно было напоминать о фуиндзюцу и гендзюцу, Канаде и так собиралась посвящать им столько времени и сил, сколько было возможно, чтобы не подвести старого оинина и не забыть его доброту. От предстоящей разлуки с ним как-то странно щемило сердце. Так хотелось попросить его остаться, пойти с ними, ослушаться указания свыше… Но даже если бы она пала перед ним на колени, Иширо-сан всё равно бы вернулся в Киригакуре. Он был старым солдатом, который слишком привык следовать приказам, и задумывался о них только потом, когда очередное задание было выполнено. И всё равно, глядя в его удаляющуюся спину, Канаде испытывала странную тоску, шедшую под руку вместе со страхом, и не могла объяснить самой себе, что творилось с её сердцем. Хороший джедай умел безболезненно отпускать, но почему тогда на душе было так… терпко? А потом к ней подошла попрощаться мама. — Я ухожу, — тихо сказала Амеюри Ринго, глядя на дочь торжественно и печально. Канаде не нужно было спрашивать почему. Волосы цвета засохшей крови, густые, красивые, за долгое время, проведённое в лагере и в бесконечных боях, потускнели. Они медленно теряли жизнь вместе со своей хозяйкой, в то время как в её руки закралась мелкая дрожь, в то время как серела некогда бледная, словно утренняя изморозь, кожа. — Это тебе, — она протянула свиток. Канаде робко приняла его и прижала к сердцу. — Не забывай, кто ты, — тихо продолжила Ринго. — Не забывай, откуда ты. Однажды, — она согнулась от резкого порыва кашля. — Однажды… ты, — прочистив горло, сплюнула кровь на траву, — переживёшь эту эпоху. И тогда… тогда вспомни. Ладно? Мама не была хорошим человеком, и доброта давалась ей так же тяжело, как жизнь с неизлечимым недугом, который всё это время вёл её в могилу. Но она старалась, и она очень хотела, с самого начала, чтобы найденная ей в пустынном поле, среди убитых, девочка выжила. Чтобы те, кто, в отличие от Амеюри, всё ещё на что-то надеялись, поверили в светлое — и уверовали; чтобы их мечты стали реальностью. Сама она давно разучилась мечтать. Может, до диагноза. Может, после. — Л-ладно, — прошептала Канаде, стараясь не моргать, чтобы мама не видела её плачущей. — Мы… мы ещё встретимся. — И одними губами сказала, — смерти нет. — Я знаю, — слабо улыбнулась Ринго. — Теперь знаю. Она не притянула к себе дочь для последних объятий, не позволила ей вдохнуть запах грядущего конца, спрятавшийся у неё на шее, который не перекрыть никаким духами, а Канаде не хватило смелости, чтобы схватиться за исхудавшую талию, как за спасательный круг, и просто, хотя бы минуту, стоять так, молча, без лишних слов. Ринго только кивнула своей дочери и, развернувшись, пошла в сторону собравшихся домой, мимо непривычно молчаливого и серьёзного Куросуки, следившего за разговором с почтительного расстояния, уходя всё дальше и дальше, становясь первой в процессии возвращавшихся. Канаде смотрела ей вслед с застрявшими в горле слезами, крепко сжимая свиток, поджав губы — и молчала. Рука сенсея опустилась на детское плечо. Сквозь одежду чувствовалось тепло чужой ладони, но на сердце было холодно, пасмурно и тоскливо, как в самом густом утреннем тумане по дороге в Академию. Это был последний раз, когда Окабе Канаде видела в мире живых свою приёмную мать, Амеюри Ринго. В свитке девочка найдёт, когда разберётся с печатями в нём, деньги, много денег, хорошую катану на вырост из чакропроводного металла с красивой голубо-серой рукоятью, шёлковую лазурную юкату с чайками, которую можно носить поверх одежды, тоже на вырост, рукописи с техниками ниндзюцу стихии воды, ветра и молнии (последнее — на всякий случай), свиток призыва, (никто не знал, что у Ринго он был) и одну личную запись: Я украла твоё первое имя, подарив тебе новое, но никогда не забывай, что Окабе Канаде раньше была Оби-Ван Кеноби. Я знаю, что ты пришла к нам, бессовестным грешникам, из храма ангелов. У тебя есть в этом мире дела. Не отворачивайся от них. Я верю в тебя. Твоя горемычная приёмная мать, Амеюри Ринго***
Они двигались быстро и тихо, не останавливаясь. Пролетели мимо шумящие прибрежные сосны, чьи сухие опавшие иголки съедали шаги. Пролетели мимо глубокие овраги, раненные сражениями, до сих пор испещрённые кунаями и сюрикенами, покинутыми и брошенными, как грязные кости своих хозяев. Каждая гора, мимо которой они неслись вперёд, махала вслед пушистыми деревьями, провожая на возможность благородной смерти и вечной славы. Полная луна освещала путь людей, вскормленных океаном, и они стремительно неслись по её дорожке, зная, что в скором времени многих она уведёт наверх. Кровь стучала в ушах торжественными барабанами войны, подбадривая держать ритм, беречь дыхание. Все были напряжены и натянуты, как струна, как тетива, в предвкушении настоящего времени жить и умирать, предугадывая о встрече с самими с собой в зрачках побеждённых, в лужах крови и будущего дождя. Они неслись вперёд тише прибоя, тише бриза, тише оставленных далеко позади знакомых прибрежных сосен, тише живых горных рек, тише шелеста осины и ясеня, словно бешеные хищники, выпущенные из клетки, снятые с поводка, взявшие след. Канаде болталась на спине учителя, крепко держась за его плечи. В её глазах уже высохли невыплаканные слёзы, и она не могла думать о маме, почти физически ощущая общий голод, нечеловеческий в своей страшной решимости раскраивать ножами чужие грудные клетки. Они неслись в сторону победы и поражения, жизни и смерти, чтобы сорвать куш, чтобы получить честь и лавры, которые никто из них не заслужил, чтобы победить в битве, которая их не касалась, чтобы возвыситься в чужих глазах и обрести славу или чтобы пасть и кануть в мертвенное забвение истории, чтобы стать ещё одним именем, которое унесёт молитва. «Что я здесь делаю? — с ужасом думала Канаде. — Зачем я здесь? Почему это происходит?» Эти вопросы были забыты в спокойствии и защите лагерной жизни, а теперь они скалились на неё, обнажая клыки. Канаде забыла, что детям Киригакуре полагалось убивать или быть убитыми. Забыла, что чтобы молиться за павших, надо пережить их. Забыла, забыла, забыла, а на поле боя её ожидало много таких, как Хозуки Шигетсу и Куросуки Райга, и Кушимару, и Фугуки Суйказан. Там много всех и всяких, каких-то и никаких, а ей, Канаде, предстояло отстаивать своё право на жизнь, а потом сторожить сны сенсея, чтобы его не мучили кошмары, и разбираться со свитком мамы. От ужаса хотелось плакать, но она молчала, поджав губы, потому что смерти не было, нет и не будет, потому что все возвращаются туда, откуда пришли, в природную чакру и Великую Силу. <i>«Почему тогда так тяжело убивать, если души бессмертны? — подумала Канаде. И ответила себе самой: — Потому что по ним кто-то будет скучать и плакать. Я… я не хочу убивать. Мне не нравится это делать. Какая честь в убийстве? В чём она?» Ответов на последние вопросы не было, поэтому только и оставалось, что забыться беспокойным сном, слушая колыбельную шелеста листьев, воя горных рек и барабанов войны в чужих сердцах.***
В нескольких километрах от фронта был разбит лагерь объединённых сил Кумо и Кири, и он был огромен. Канаде не видела конца бесконечных палаток, занимающих собой весь горизонт. Хвала Силе, что Ао-сенсей давно научил её блокировать собственные сенсорные способности, иначе она могла просто сойти с ума, было так много людей, столько шума… — Эй! Эй, ты новенькая, да? Канаде обернулась на звонкий голос. Сенсея рядом не было, он отошёл ненадолго за водой, так что рука инстинктивно легла на рукоять на танто. Рыжая девочка ярко улыбнулась на чужое замешательство. Её бандана ниндзя указывала на принадлежность к Кири. — Да, — медленно ответила Канаде, не почувствовав в ауре незнакомки плохих намерений. — Мы только прибыли. — Вот здорово! — хлопнула в ладони девочка. — А то всё взрослые, да взрослые! Так здорово встретить своих, а? Меня Теруми Мэй зовут, я обучаюсь у Юки Ширагику. Слышала о ней? — Не-а. Я… я вообще никого особо не знаю… Меня зовут Окабе Канаде, я при Ао-сенсее. — О-о-о, он крутой! Я о нём столько слышала! — Да? Он очень хороший. А Юки Ширагику хорошая? — Конечно! — закивала Мей. — Потрясающая! Я вас как-нибудь познакомлю! Будем вместе ходить, давай? А то тут всяких, — она презрительно скривилась, — много. Только сначала мне тебя надо Ширагику-сенсей показать, а ты меня своему покажешь, чтобы они не волновались. — А что тут за всякие, которых много? — шёпотом спросила Канаде, невольно стрельнув глазами по сторонам. Мей, приобняв её за плечи, тихо заговорила на ухо: — Ну такие, знаешь, извращенцы, и тому подобное. А ниндзя Кумо ещё смотрят так, оценивающе… Ширагику-сенсей говорит, что они к кеккей-генкаям присматриваются. У тебя есть? — Нет, но у меня чакра, — Канаде нервно прикусила губу, — особенная. Я её прячу, чтобы никто не обращал внимания. — Вот-вот, правильно, а у меня аж два кеккей-генкая, и мне запретили их в бою использовать, если наших там мало. Ширагику-сенсей говорит, что ниндзя Кумо любят похищать особенных детей… Канаде передёрнуло. — Ужас! — А я о чём?! Ужас! Поэтому и говорю, давай держаться вместе! Я тебе спину прикрою, а ты мне. Идёт? — Идёт! — заявила Канаде. — Я знаю, в теории, как… как кастрировать! — Отлично! И я знаю! — Тогда мы всех победим! — Ага, ага! — Девочки, — раздался мягкий женский голос со стороны. — Я смотрю, вы уже познакомились. Юки Ширагику вплыла в их маленькое пространство на двоих, словно самая изящная на свете лодка. Высокая, с белоснежной кожей, черноволосая и темноглазая, она в своём сером шёлковом кимоно выглядела в лагере так же нелепо, как произведение искусства в борделе. У Канаде упала челюсть. Ей впервые в жизни стало стыдно, что она смотрится так просто в своей бледно-голубой хлопковой юкате, с сенбонами в пучках вместо изящных заколок. — Ширагику-сенсей! — воскликнула Мей. — Это Канаде-чан, что при Ао-сане! Мы теперь дружим, и мы будем держаться вместе, вот! И всех-всех победим! — она подняла кулачок вверх. — Рада знакомству, — пролепетала Канаде, глубоко поклонившись. — Вы такая красивая, Ширагику-сан… Как сказка! Ласковая улыбка, словно бутон красной камелии, расцвела на лице женщины, и она элегантно прикрыла её длинным рукавом. — Боги, милая, — и голос, словно серебряные колокольчики, — я растаю от таких комплиментов, если продолжишь. Ао хорошо тебя воспитывает. Где он, кстати? — За водой отошёл. — И оставил тебя одну? — Угу. — Ох, эти мужчины, — Ширагику прижала тыльную сторону ладони ко лбу, блеснув фарфоровой кистью. — Ступай с нами обедать, м-м? Вы, наверное, были в пути всю ночь. Тебе нужно подкрепиться как следует, чтобы восстановить силы. — Но Ао-сенсей… — Он нас найдёт, — элегантно отмахнулась женщина. — Выдающийся охотник не упустит из вида мою чакру. Тем более, что мы с ним хорошо знакомы. Пойдём… Нам, красавицам, надо держаться вместе, — и подмигнула. Мей хихикнула, а Канаде покраснела. — Я ещё не красавица, Ширагику-сан… — Неудивительно, раз с тобой не было рядом настоящих куноичи, опасных в своей женственности, — Юки улыбнулась, обнажив ровной ряд зубов. — А у нас с Мей-чан есть лакомства, между прочим. Ао найдёт нас, не переживай. И Канаде пошла с ними. Как оказалось, кеккей-генкаи очень полезны в быту. У Ширагику-сан были мороженые фрукты, которые она лёгким движением руки, не запачкавшись, могла превращать во вкусный прохладный сок. А Мей-чан умела готовить овощи и мясо на пару. У них было столько вкусной еды с собой, из-за способности хранить её подолгу, что у Канаде разбежались глаза, когда дорожный столик, поставленный у палатки, которую те делили на двоих, был накрыт. Там был и холодный сок из клубники и бананов, и гёдза с креветками, и суп с акульими плавниками, и онигири с тунцом… Она очень давно так вкусно и сытно не ела и не пила, когда каждый кусок, каждый глоток ощущался, словно взрыв фейерверка. От чувства невероятного умиротворения у неё даже встали слёзы в глазах, на которые очень понимающе и ласково взглянула Ширагику-сан, как будто она знала, что это такое, потерять и вернуть ощущение красоты в жизни. Мей-чан же болтала без умолку, к счастью, не заметив сильную и нагую благодарность в ауре Канаде: — И вот мы сидели на этом острове, всё сидели и сидели, и было так скучно, ты не представляешь! Одно только развлечение — собирать фрукты и охотиться, а, ну и учиться! В патруль нам было нельзя, потому что кеккей-генкай, а в бой можно было только Ширагику-сенсей, а мне нет, я сначала долго заведовала лагерем, и только потом в дозор пустили, но не в патруль, так обидно, знаешь! И детей никаких не было сначала, а потом был этот Кисаме, он мне подножки ставил, представляешь, вот это сволочь! И поговорить с ним нельзя по-человечески, потому что мальчик, а у них только одно на уме, у мальчиков, мечи и всякие пакости, фу, ужасно, а потом он и его учитель дальше отправились, и, ох, как этот противный Кисаме глумился, что в бой пойдёт, а я нет, а я ему как затрещину — на! А он такой: «ну ты сама напросилась!». А я ему — бам, бах, и всё, с фингалом ушёл! — она залилась звонким смехом. — Так-то, знай наших, нельзя нас, девочек, недооценивать, правда, Канаде-чан? Так вот, а потом нас перекинули на другой остров, там не было фруктов и овощей, зато рыба хорошо ловилась, и, конечно, нельзя особо рыбачить, но мы ведь даже были не на границе, так что решили, что можно, я на крабов охотилась, представляешь? Они такие смешные, и ходят боком, на пауков и на отрубленные кисти похожи, о-о-очень вкусные, мясо у них потрясающее. А потом к нам прислали птицу с приказом, мы снялись с якоря, ну и сюда, на день раньше вас прибыли, потому что та-а-ак уже хотелось, ну, чего-то интересного!.. А вы где были? Неожиданный вопрос застал Канаде врасплох, она чуть не выронила чашку с соком. — А, мы… на границе. Ничего интересного, — промямлила она. Но вдруг вспомнила, — а у нас был тоже вредный мальчик! Райга Куросуки, — её глаза невольно сощурились, — вредный и злой, и, говорят, трус, и завистливый! Вечно со своими дурацкими стихами, и ещё он на меня нехорошо смотрел, так что Ао-сенсей, Иширо-сан и Джузо-сан редко оставляли меня одну. У него какие-то нехорошие пакости были на уме, я их почти кожей чувствовала. И маме он постоянно досаждал, а она умирала, между прочим, а он со своими этими стихами про члены и плены… — Вот как? — вежливо осведомилась Ширагику. Какое-то холодное чувство опасности мелькнуло в её в теле, хотя чашка с травяным чаем в фарфоровых руках даже не дрогнула. — Будем иметь в виду. Спасибо, Канаде-чан. Я и раньше подозревала за ним… нехорошее в сторону нас, женщин, но было полезно получить этому подтверждение. Таким собакам, как он, не место среди красоты. — А что он за собака? — с интересом подалась вперёд Мей, чуть не утопив кончик рыжей косички в своём ещё недоеденном супе. — Претенциозная, — холодно улыбнулась Ширагику. — То есть? — не поняла Канаде. — То есть скотина, — с готовностью объяснила Мей. — Жалкая, — добавила Ширагику-сан. — Я надеюсь, это вы не обо мне, — сухо пошутил Ао, возникнувший из ниоткуда рядом с пиршеством. — Мы о Райге, — благостно улыбнулась женщина. — Присаживайся, поешь с нами. — Куросуки? А, да, он жалкая претенциозная скотина, даже не собака, — легко согласился Ао, послушно опускаясь рядом со своей ученицей. Мей поспешно налила ему супа и вручила палочки и ложку. Ширагику передала чашку, жестом приглашая ко всему, что лежало на столе. — Он нехороший глаз положил на Канаде. Из-за зависти, не из-за педофилии, хотя, поскольку зависть была очевидной и чёрной, мы за ним следили. — А как же Ринго? — мягко осведомилась Ширагику. — Она всегда себя позиционировала скорее как шиноби, нежели куноичи, но никогда подобного не терпела обычно. — Понятия не имею, — помрачнел Ао. — Откуда мне знать? Я ведь не женщина, — и принялся за суп, ставя точку в дальнейшем развитии темы. — И хвала богам, потому что твоё прекрасное тело вкупе с привлекательном лицом и мужественным характером невероятно скрашивает пейзаж, — игриво улыбнулась Ширагику, превращая точку в точку с запятой. Бедный сенсей чуть не поперхнулся, покрывшись румянцем. — Ширагику! — воскликнул он, стараясь сделать лицо серьёзным и недовольным, и не преуспевая в этом. — Ну не при детях! Мей, легонько пихнув локтем Канаде, хихикнула в кулак. Сама Окабе, даже не заметив, заулыбалась во все щёки — с аурой двух учителей творилось что-то невероятное и светлое. — Как будет угодно, зая, — подмигнула Ширагику. — Прекрати! Дай поесть! — Можешь потом заставить меня замолчать, моя прелесть. — А можно ты, — Ао запутался в том, что хотел сказать, но потом кое-какие слова всё-таки нашёл, — ну почему красивым женщинам свойственно мучить мужчин именно за обеденным столом? — В музыке это называется «прелюдия», милый, — с почти не наигранной нежностью ответила Ширагику. И Канаде тоже захихикала, сама не зная почему. Они с Мей обменялись понимающими заговорщическими взглядами, хотя сами ещё многого не понимали. Ао-сенсей выразительно продолжил есть, но краснеть не перестал. Ширагику-сан прикрыла глаза с добрым видом великодушной победительницы. Канаде и Мей в ту ночь уложили спать в палатке Юки с посылом «ну вы там продолжайте дружить, всё такое, косички плести и сплетничать» после того, как Ао по периметру зоны сна и отдыха развесил всевозможные печати защиты, потому что «взрослым надо кое-что обсудить, а тем для разговора очень много». — Они занимаются любовью, — заявила Мей, когда оба учителя наконец удалились. Она выглядела ликующей и довольной. — Ширагику-сенсей очень давно имела на него виды, хе-хе-хе, а Ао-сан всё стеснялся да стеснялся, а потом война началась, и разные фронты развели. Вот это любовь! Да! Она всё побеждает! — А что значит «занимаются любовью»? — округлила глаза Канаде. — О, это когда взрослые люди, которые не семья, танцуют горизонтально в постели, — с готовностью поделилась Мей, — разделяют тела, сердца и души вместе. Насильники потому и мрази, что пытаются красть любовь, а её нельзя украсть, только вот так взаимно подарить, с поцелуями. — Ого-о-о, так вот оно что, — задумалась Канаде. — Звучит здорово! Когда я вырасту, тоже так хочу. — И я! Но Ширагику-сенсей говорит, что для этого надо найти особенного человека, который полюбит твоё вот это всё, что ты есть: тело, лицо, сердце и душу… И которого ты так полюбишь, целиком. Говорит, это сложно, но когда найдёшь его, то сразу поймёшь, или почти сразу, или… или не очень сразу, но обязательно, знаешь? А ещё мы можем заниматься любовью не раньше шестнадцати, она мне так сказала, а в двенадцать мы к этому начинаем готовиться, потому что появляются месячные. У меня уже есть, а у тебя? О, о, о, а ещё от такой любви дети рождаются! — Так Ао-сенсей станет папой, а Ширагику-сан мамой? — Канаде растерялась от перспективы стать старшей сестрой. Это что же, придётся зарабатывать, чтобы помогать, защищать ребёнка… Им с Мей предстоит много-много работать, чтобы всё было хорошо. Она решительно сжала кулаки. Да, можно. Она справится, они справятся, и никакая война им не помешает. — Да нет! Не хочешь детей, их не будет, если им только им не суждено родиться! — отмахнулась Мей. — Кому же хочется рожать на войне? А как за малышом ухаживать? — Мы им поможем, если что, — решительно заявила Канаде. — О, ну, если суждено, то конечно! Но вряд ли, знаешь. — Но мы их поддержим! — А то! Они порывисто обнялись. — Боги, как хорошо, что вы сюда прибыли, — вдруг расчувствовалась Мей. — Я так рада! — И я, — улыбнулась Канаде. — Наконец-то можно поговорить с кем-то умным и понимающим! — Вот-вот! — закивала Мей. — Наши сенсеи молодцы, но это не совсем то. — Да! Другое дело, ты, — Канаде вдруг замялась. — Слушай… а эти месячные, это что? — О-о-о, — протянула Мей с понимающим видом. — Готовься, сейчас раскрою все-все их тайны! Ты, главное, не волнуйся. Значит, э-э-э, с чего бы начать… И несмотря на то, что обе палатки, в итоге, угомонились только к рассвету, вид у всех четверых утром был счастливым и полным сил. Девочки за ночь успели друг друга удочерить, сплетя из ниток браслеты дружбы с локонами волос. Ао на завтрак пришёл таким расслабленным, довольным и умиротворённым, каким Канаде его никогда не видела, а Ширагику-сан сияла ярче любой изморози поутру — и в аурах обоих переливалась нежность. Кто знал, что на войне есть место и такому свету тоже? «Любовь, — решила Канаде, — это прекрасно».