I was waiting in the dark age Searching for the ones in my life I'm so far away But I had hit the ground runnin' Steady as you go, I don't mind I'm still here today Oh, spouting hymns and all's in them And forever target when it ain't so kind But it feels like forever When your mind turns to fiction «For 12» — Other Lives
Нормальный человек подумал бы, что нет более фантастической картины, чем лицезреть на рассвете, как собственный Каге вылезает из окна другого Каге, чертыхаясь и покачиваясь, путаясь в собственных робах, и почти по-пластунски, по стене, ползёт к окну своей комнаты, как подобие тонкого длинноногого паучка, ещё не разобравшегося с собственной моторикой. К счастью, Райга нормальным человеком не был. — Ай, молодец, — обернулся он в сторону Забузы. — Я же говорил, роковую женщину воспитали! — Куросуки, заткни-ись, — глухо простонал Момочи в подушку. — Блядский жаворонок. — Какой жаворонок! Я ещё не ложился, между прочим! — Ну, блядский лунатик, если угодно. — Во-о, так лучше. Другое дело. Когда Канаде успешно запихнулась в своё место назначения, из пункта отправления высунулась растрёпанная голова Четвёртого Казекаге. Он что-то сначала попытался громко прошептать в сторону соседствующего окна. Потом попробовал тихо свистнуть. И полез следом, тоже по-пластунски, тоже чертыхаясь и тоже цепляясь робами за всё, что только можно. — А, — прокомментировал Райга. — Недотрога в этом тандеме — это он. Хм-м. — А я говорил, — пробухтел в подушку Забузу. — Он с ценностями и воспитанный. Не удивлюсь, если Канаде его соблазняла, а Раса, хоть и соблазнённый, ни хрена не соблазнялся, потому что ещё не успел соблюсти все традиции ухаживаний. — Откуда такая уверенность? — из окна вытянулась рука Канаде, схватила Казекаге за шкирку и втащила внутрь. Раса громко ойкнул, проваливаясь в чужую спальню. За ними захлопнулось окно. — Потому что, — Забуза наконец повернулся на подушке так, что его было лучше слышно, — таков путь нормальных мужиков, хотя многим женщинам хочется, чтобы их прижали к стене и оприходовали. — Не понял, — прокомментировал Райга, наблюдая, как белые руки Канаде решительно задёргивали шторы. — Да что там понимать, — сонно буркнул Забуза. — У мужика благородные интенции? Значит, играть будет по-благородному. У мужика козлиные намерения? Поведение соответствующее. Любишь женщину — сначала сделаешь так, чтобы она почувствовала себя единственной и неповторимой, особенной, уважение покажешь, стихи или песню напишешь, или рисовать её будешь, или сам еду ей несколько раз приготовишь, вкусную, с душой, и не полезешь к ней с приставаниями, пока не будешь уверен, что она сама этого ещё как хочет. Хочешь женщину, а не любишь — давишь, пока не прогнётся, и привет-пока. Ни уважения, ни чести, ни нежности, ни доблести. Пользуешься ей, тратишь чужие силы, любовь, лапшу на уши вешаешь, и так далее, — он поморщился, — я бы въебал. — Канаде вроде как уже всё про него решила, — почесал подбородок Райга. — Можно было бы и… это самое. — Так ведь и ухажёр не кто-нибудь, а Казекаге. — Баки сам сказал, что Раса так быстро провернул государственный переворот в дворце даймё, чтобы быть с ней. Достаточно, не? — Он знает, что этого мало, поэтому я их тандем с Канаде и одобряю. — Мало? Казекаге ведь не только быстро всё сделал, но и успешно. — И что? Это отменяет всё остальное? — Забуза со вздохом сел, потирая лицо. — Понимаешь… мы, мужики, существа идейные. У нас нет этих месячных, и опасности неожиданно забеременеть, и ограниченного периода плодородия, и не приходится постоянно озираться по сторонам, чтобы не изнасиловали, или чего похуже… поэтому они, женщины, бывают мудрее нас. У них меньше заблуждений, и им нужно думать о больших вещах, чем нам. И это мы ещё не говорим об обществе. Нам рога обламывают поменьше, поэтому мы прём, куда вздумается, с той скоростью, с которой хотим. А они — нет. И при этом женщины не ломаются. И при этом они всё равно о чем-то мечтают и даже своих мечт достигают. Вызывает восхищение, не? — Вызывает, — медленно проговорил Райга. В его голове сразу возник образ наставницы, угасающей под бременем загадочной неизлечимой болезни, но непобеждённой, не сломленной. Весь её характер строился на противостоянии обществу, эпохе и миру, даже собственным клинкам; впрочем, особенно клинкам. И даже лёжа на смертном одре она скалилась, потому что успела разглядеть в тёмном лице вечности далёкий свет. — Правильная женщина делает нас лучше, — продолжал тем временем Забуза. — Правильная для нас. Та, которую мы любим, с которой всё взаимно. Она побуждает быть лучше: смелее, добрее, благороднее, мудрее, усерднее — потому что если мы споткнёмся, она нас подхватит. Если любовь настоящая, то женщине и говорить почти ничего не нужно — сами всё сделаем, не сразу, может, шаг за шагом. Вырастем ради неё из мальчиков в мужчин. Мы бы вообще за неё костьми легли, вот только она бы пощёчину отвесила за одну только наглость предложить такое сумасбродство. Сказала бы: «ты чё, ёпт твою мать» — или что-то вроде того. Давай, мол, вместе, я же люблю тебя, идиот. И ты такой: «ну да, сглупил, но было бы красиво, а?». А она бы на тебя посмотрела с эмоцией «хуй на», — Забуза, хрипло рассмеявшись, посерьёзнел. — А потом прижаться к ней… и чтобы она по волосам погладила… и тогда, вне зависимости от обстоятельств, ты уверен, что всё будет хорошо… Он тяжело вздохнул. — Я никогда никого так не любил, — неловко пожал плечами Райга, — поэтому мне нечего сказать. Но ты, наверное, прав. Звучит довольно… здорово, честно говоря. — Угу. Вот поэтому ты, когда влюбишься, будешь пахать над собой, как проклятый. Чтобы заслужить, чтобы не потерять, чтобы не «скозлить», чтобы быть её единственным. А то, если бывалых людей послушать, жила-была вся любовь твоей жизни, и жил-был инфантильный мудак. И любовь ушла, и её нашёл тот, кто уже знал, что это такое, и как с ней обращаться. И всё, — Забуза развёл руками. — Она счастлива. А ты ищешь её тень в других глазах и кусаешь локти. Так что у меня претензий к Расе нет никаких. Он себя переделает, чтобы быть с Канаде. Глядишь, экономику поднимет, только чтобы наши корабли причаливали в гавань страны Ветра. Дюжину каких-нибудь проектов придумает, лишь бы свести к нулю вероятность войны между Суной и Кири. По его глазам видно, он будет денно и нощно работать над тем, чтобы Канаде улыбалась ему, как никому другому. И это правильно, я считаю. Окабе заслуживает всего самого лучшего, не менее. — Но ведь женщины тоже, бывает, изменяют. Или обманывают. Или пользуются тобой… Я к тому, что они неидеальны. — Бывает, если женщина тебя не любит, — пожал плечами Забуза, — а ты слишком слеп или глуп, чтобы это понять. Или она сама не знает, любит или нет, хотя с женщинами тут всё просто; если у неё просто мысли такие, и на поведении это не отражается никак, значит, что-то хреново делаешь, и надо расти над собой быстрее, больше стараться. Если отражается в поведении… в том плане, что она не работает над отношениями, не помогает тебе, не направляет тебя, не перекраивая, тем не менее, всё твоё «я», не обращаясь бережно с твоими страхами, значит, не любит. Но я-то говорю про взаимную любовь. А Канаде своего Казекаге любит. Ты заметил, как она в его присутствии буквально расцветает? Как светится, несмотря на заколки? Как радуется? А видел, как Раса даже глазом не моргнул на её распущенные волосы, хотя нас всех подкосило? Это потому что он её свет и так увидел. Не исключаю даже, что с первого взгляда. Оно всегда щёлкает сразу, хотя осознание может прийти позже. — Н-да, — Райга со вздохом опустился на свою кровать, задумчиво уставившись в стену. — Как, наверное, интересно жить тем, кто влюблён… Кто нашёл этого «своего» человека… Всё это так сложно, но так увлекательно, чёрт возьми, звучит, что очень хочется. — Ты только в погоне за чувством дров не наломай. А то, если через самообман, только потому что любить и быть любимым хочется, потом можно так разочароваться, что птицу счастья проглядишь. — Слушай, откуда ты вообще всё это знаешь? — нахмурился Райга. — С хрена ли ты такой эрудированный при том, что я старше? — Во-первых, — кашлянул Забуза, — я поэт. Во-вторых, Джузо-сенсей меня кормил рисом и книгами. В-третьих… ну да, я знаю, что это такое. Любить. И… подозреваю, что там всё взаимно. Но я пока не заслужил. Работаю, Райга. Чтобы быть достойным, надо исключить шанс провала. Вот и исключаю. — Хрена ты тактик, — вытаращился Райга. — У неё ж шансов никаких не будет! — В этом и цимес, — скромно кивнул Забуза. — Моё почтение, в таком случае. — Да какое «почтение»… мне до неё, как отсюда до Кумо пешком. Но, — в его глазах блеснула решительность, — на полпути можно будет рискнуть. И если она действительно «та самая» для меня, я ей всё докажу. И буду доказывать каждый день, большими и маленькими жестами, чтобы она знала, чтобы чувствовала, чтобы ни капли сомнений. Любовь — это труд, Райга. С нас требуется взросление и доброта, благородство, смелость, а с женщин — терпение, понимание и доверие. И всё в рамках разумного, чтобы было честно. Джирайя со своими порнокнижками безбожно врёт. Страсть горит недолго. За костром любви надо кропотливо ухаживать. И обоим надо порой уступать, и иногда даже жертвовать. Как в бою, знаешь? Твоя спина прикрыта, и её тоже. Посмотри на тех же Ао и Ширагику, на Кисаме и Мей. Кропотливый тяжёлый труд. Но как красиво, а?***
Райга плохо переносил жару. Впрочем, жители Суны тоже, на самом деле, в общем переносили её не очень, хотя казалось бы. Например, магазины в городе были закрыты с двух до пяти, ларьки на базаре тоже, как и ресторанчики, в которых столики были только на улице. Вообще в самые жаркие часы работали только те заведения, которые могли себе позволить вентиляторы, фонтанчики с водой или новейшее чудо техники — кондиционеры. То есть треть мест, в которые можно было бы наведаться. По-настоящему хорошо жару переносили только выдающиеся шиноби, и они ненавязчиво подчёркивали свои навыки, щеголяя в чёрном даже в половину четвёртого дня, когда не то, что думать не хочется, потому что мозги не могут нормально работать, но и жить тоже не очень хочется, поскольку кажется, что ты в лихорадке умираешь или уже умер. И дело было не в употреблении воды (Райге уже надоело пить и потеть) и не в продуваемой одежде (ветра иногда не было) и не в регулярном умывании холодной водой или полоскании в бассейне (Райга даже в Кири так много не освежался), а… в чём-то другом. Хотя Куросуки даже питался по местным традициям: сытный завтрак ранним утром, обязательно сладкий и с крепким кофе, чтобы мозг быстрее начинал соображать, лёгкий обед (фрукты, салат или холодный суп), вечерний кофе со сладостями (чтобы проснуться от неизбежного послеобеденного сна) и затем очень поздний ужин с большим количеством мяса. Канаде, несмотря на свою принадлежность к Кири, так быстро привыкла к жаре, что её самые тяжёлые часы в сон не клонили. Казекаге вообще, если снимал официальные робы, щеголял в чёрном шёлке, хотя, казалось, рыжим следовало бы быть осторожнее на солнце. И это всё означало, что они после обеда работали. А Куросуки и Забуза ошивались рядом со своей Мизукаге, как порядочные телохранители, с самым, тем не менее, страдальческим видом. Момочи был молчалив. Видимо, ему хватило рассветного диалога, чтобы закрыть квоту на сонные разговоры. Райга тоже решил молчать. Во-первых, чтобы не досаждать больше необходимого. Во-вторых, потому что он был скорее предрасположен к философской беседе, нежели к лёгкой. И он думал. Джузо, в его понимании, поступил очень благородно, воспитав своего ученика не под меч. Он знал, что Забузе не было суждено долго прожить с Кубикирибочо — клинок требовал к себе абсолютного служения, исключавшего очень многое, в том числе и любовь, причём неважно какую, отцовскую или романтическую. Вообще, разглядеть в ребёнке, что он на такие чувства в принципе способен, требовало невероятной проницательности. Момочи и сам не стремился унаследовать Кубикирибочо, он был вполне счастлив орудовать хорошим одноручным клинком — тот же принцип боя, но полная свобода. Семь Мечей Кири потому и являлись легендарным оружием: владеть ими категорически не мог кто попало. Самехада пробуждала животные инстинкты, меняя сам облик своих владельцев, и никогда нельзя было предугадать, в какую сторону человек изменится после первого слияния с чакрой меча. Фугуки, например, унаследовав, зацикливался на тех, кто был слабее него, как хищник на жертвах. У Кисаме проснулся инстинкт продолжения рода, как у птицы или волка, несмотря на «рыбный» внешний облик. Насколько знал Райга, Суйказан своего ученика слил с мечом раньше необходимого, когда узнал, что тот потянулся за маленькой Мей. Получалось, что это было неким испытанием, которое Хошигаки блестяще прошёл. И ведь своё получил — они с Теруми собирались жениться через год. Хирамекарей медленно уничтожал личность, превращая своего владельца в отражение власти, эпохи или окружения, поэтому Райга даже был немного рад, что Мангетсу так рано умер, иначе ему предстояло бы стать невольной марионеткой режима Ягуры — к середине правления Четвёртого от личности Хозуки мало бы что осталось. По этой же причине Куросуки был спокоен за нового владельца меча, Чоджуро. Он иногда тренировал его, как старший товарищ. Мальчик был робким и воспитанным, но со стержнем внутри, с принципами. Райге он чем-то напоминал Канаде, когда та была маленькой. Значит, влияние Хирамекарей было положительным; следовательно, Окабе действительно являлась лучшей кандидатурой на роль Мизукаге. Покойная Амеюри как-то сказала своему ученику: «Хочешь узнать, что творится в Кири, — посмотри на владельца Хирамекарей, который при мече около пяти лет или больше. Вот тебе и ответ». Владельцы Кабутовари и Шибуки неизменно становились резкими и даже порой откровенно неприятными личностями в общении за счёт стиля боя, который требовали мечи. И ещё они лезли на рожон, бесконечно заигрывая с опасностью. Точнее, не «лезли на рожон», а шли напролом, поэтому и жили, в среднем, не очень долго, даже если мечи принимали своих хозяев. Кабутовари и Шибуки неизменно вели владельцев к доблестной жертве против сильнейшего противника. Нуибари толкал к безумию хотя бы за счёт механики управления клинком. Хотя убийство не бывает красивым, меч превращал сам акт в ночной кошмар, и никого это так не пугало, как владельцев. Кушимару справлялся вполне неплохо, хотя Нуибари тоже сильно исказил его личность. То, что он решил умереть самим собой, вызывало в Райге невероятное уважение и даже немного зависть, потому что парные клинки Кибы не позволяли этого. Никогда. «Мечи Грома» зацикливали своих хозяев на идее смерти. Никто не мог сказать почему, даже Амеюри не знала. Едва Райга взял Кибу в руки, его потянуло к невидимой пропасти, и он ничего не мог с этим поделать. Взгляд сам собой задерживался на мёртвых, и хотелось плакать, хотелось оплакивать и казалось, что он умирал вместе с ними. И Куросуки повадился во время войны помогать Ринго с телами убитых, чтобы хоть как-то совладать с собой. Писать плохие стихи. Придумывать эпитафии. Помогало, но не очень. А потом появилась Канаде. Из ниоткуда, на затихшем поле боя, как ангел смерти — это ему Ринго всё-таки рассказала. И души, застрявшие в траве, пропитавшейся кровью, полетели ввысь, и Райга начал чувствовать облегчение. Он всё равно себя вёл, как завистливый мудак, разумеется. Во-первых, потому что он завидовал. Ринго никогда к нему не относилась по-матерински, а хотелось бы, да и у Канаде намного лучше получалось справляться со смертью. Во-вторых, потому что он был мудаком. Райга это признавал, и ему до сих пор было невыносимо совестно за своё глупое ребячество. Но потом Канаде научила его своим молитвам — и стало легче. И Куросуки понял, что дело было вовсе не в смерти, как в акте, а в необъяснимой тоске по оборванному земному пути, поскольку раньше он не знал, что там, за печалью, не звенящая пустота, а вечность. Оказалось, дело было в перспективе. Стоило только поверить и уверовать, как груз на плечах растворился, причём так, что Куросуки даже сначала не заметил. Впрочем, ему надо было молиться за мёртвых, чтобы ублажить свои клинки, как будто настоящая цель его жизни, как владельца, состояла не в убийствах, а в великом сочувствии, подкреплённом самыми лучшими человеческими качествами. Прошло много лет со смерти Ринго, а Куросуки ещё не уподобился ни ей, ни предшественникам — значит, он всё понял правильно. Разговор с Забузой всколыхнул в нём, впрочем, новые мысли о своей судьбе, как о владельце Кибы. Как показала жизнь, хозяева Кубикирибочо любить не могли, потому что любовь для них вела только к гибели. Самехада это позволяла. Нуибари… Райга был уверен, что Кушимару любил Ринго, иначе её смерть не ударила бы по нему так тяжело. Значит, любить было можно, но только с расстояния, молча, не выдавая себя. Иначе Куриаре наверняка бы попытался построить отношения с Амеюри. Про Хирамекарей Куросуки не мог ничего сказать наверняка. Кабутовари и Шибуки не позволяли своим хозяевам нежности. Никакой. Возможно, что их владельцы могли любить, но тоже с расстояния, потому что любые романтические отношения закончились бы крахом. Про свои клинки в этом плане Райга ничего не знал. На некрофилию они не толкали, по крайней мере. Даже наоборот, они побуждали безапелляционно вырезать некрофилов. Любила ли Ринго Кушимару, Куросуки тоже не знал, потому что наставница была очень скрытной, и в таких тонкостях не разбиралась. Единственной женщиной, которую Райга вообще по-настоящему по-мужски воспринял, была Ширагику. И то, только в лагере оппозиции. И то, потому что он откуда-то знал, что матриарх клана Юки должна была погибнуть, но почему-то выжила. Райга потом в молитвах всю ночь, с квадратными глазами, каялся, потому что внезапный мужской взгляд на чужую женщину ему категорически не понравился. К мужчинам же его никогда не тянуло, хотя и с ними он откуда-то знал, что они могли бы в какой-то момент погибнуть, но, вместо этого, выжили. Как Джузо, например. И он не сомневался, что с этим была как-то связана Канаде, хотя сам себе не мог объяснить почему. И даже не пытался. Пока Райга занимался медленным перевариванием своих мыслей, Каге наконец окончили совещание и вышли. — Бедняга, — обратилась Канаде к Куросуки, понимающе улыбаясь. — Жара, да? Ничего, сейчас вернёмся, и там окунёшься. — А, — моргнул Райга. — Да нет. Просто задумался. — Вы оба себя достаточно хорошо чувствуете, чтобы участвовать сегодня на похоронах? — спросил Раса, с пониманием глядя на сонную делегацию Кири. — Они пройдут после заката, — добавила Канаде. — Я сказала Расе, что мы с тобой, Райга, можем провести нашу церемонию. Дух Сабаку но Тессы всё ещё не упокоен, как и остальные. — О, это всегда, — заверил их обоих Райга. — Тем более, когда духота спадёт. Забуза, поможешь нам? Ты видел несколько раз, как мы это делаем. — Естественно, помогу. Я даже текст помню, — Момочи размял плечи. — Нам нужны будут благовония, да? Сами купим, или вы, — он глянул в сторону Расы, — предоставите? — Канаде сказала, что лучше подходят те запахи, которые любили покойные. За Тессу я вам организую пачули, — серьёзно кивнул Раса. — Ещё будут хоронить тех жертв Сасори, которые прежде были шиноби Суны. За них… наши популярные традиционные запахи. Сандал, агаровое дерево, апельсин, бергамот, белый мускус, ветивер, иланг-иланг, кедр… Они уже подготовлены. — А нам надо будет какие-нибудь ваши местные традиции соблюсти? — поинтересовался Райга. — Я так, спрашиваю на всякий случай. — Они пройдут в первую и в последнюю очередь, — покачал головой Раса, — и конкретно от вас ничего не требуется, кроме уважения к мёртвым, но вам этого не занимать, так что беспокоиться не нужно. Единственное, я бы посоветовал немного поспать перед церемонией. Народ после неё не быстро разойдётся по домам, значит, и на вас будут смотреть. — Принято потом что-то? — Задумчиво пить, глядя на звёзды, — пожал плечами Раса. — Столик в ресторане я уже забронировал. — А одежда? — подал голос Забуза. — У нас в Кири кто как, но опрятно, если не нарядно. — У нас тоже, лишь бы не откровенно и не весело. — Я вас введу в курс дела и подготовлю, — кивнула Канаде. — Расе тоже нужно отдохнуть, так что давайте-ка пойдём. — Я привык работать без отдыха, — Казекаге приподнял уголки губ. — Это ты молодец, но отдыхать тоже надо, — Канаде легонько похлопала его по плечу. «Ох, как они смотрят друг на друга», — подумал Райга с добротой, без зависти, чувствуя, как в нём самом что-то тает. Как это было красиво…***
Когда великое вечное солнце скрылось за дюнами, обратив золото дня в тёмно-синий цвет ностальгии и молчаливой тоски, народ города вылился из ворот с масками смирения на лицах и спокойствием принятия неизбежного. Люди пустыни, как и моряки, знали, что такое смерть, и отдавали ей должное. Третьего Казекаге когда-то любили. Когда-то он был жив, и тоже встречал рассветы и закаты — теперь ему предстояло стать прахом и звездой, и ветром, и песком. Стать свободным от человеческих сует. Пойти дальше. На подготовленной площадке возложили церемониальный костёр, в центре которого на изысканных коврах возлежала безжизненная марионетка с опущенными веками, одетая в робы Каге. Вокруг неё возлежали другие, в традиционной форме шиноби. Сначала вышел Раса. Обернувшись к смолкнувшему народу, он произнёс речь. Что-то про скоротечность жизни, её взлёты и падения, её красоту и трагичность. Райга не мог сосредоточиться на словах — Четвёртый Казекаге говорил нараспев, на самом деле, он почти пел, и это было красиво, потому что в его голосе звенели решительность, тоска, уважение и смирение перед неизбежным. А потом он запел во весь голос на древнем языке, которого Райга не знал, и по телу побежали мурашки от власти искусства, как во время революции; и народ подхватил, кто тихо, кто громко, взывая, казалось, к самим звёздам. Факелы, установленные в песках, освещали лица, знающие, что такое судьба. Они пели долго. Так долго, что делегация Кири успела прослезиться от пронзительной чистоты многоголосия тоски. Когда Раса наконец смолк, его несколько шиноби, и Баки в их числе, вышли вперёд и с бережной осторожностью облили маслом кострище. Тогда Казекаге, обменявшись взглядами с Канаде, кивком предложил ей подойти. Ему и Пятой Мизукаге передали по факелу — и правители опустили их на кострище. Огонь с жадностью пополз по дереву и дорогим коврам. Канаде и Раса, поклонившись ему, отступили назад, где уже стояли аккуратно воткнутыми дюжины благовоний, и сели перед ними на колени. Райга и Забуза, дождавшись своего сигнала, почтительно подошли к ним и тоже опустились, по другую сторону от Канаде. Рядом с Расой преклонил колени Баки и ещё какая-то молодая женщина. — Созданы из света мы — не из материи грубой, — заговорила Канаде, и хотя голос её был тих, он с оглушающей тихой силой прокатился по пространству, забираясь под кожу. — Сила течёт в нас, и мы едины с Силой, — в унисон с ней произнёс Райга. — Мы приходим из Неё и возвращаемся в Неё… Смерть — это только начало. — Нет эмоции, есть покой, — влился в унисон голос Забузы. — Нет неведения, есть знания… Нет страстей, есть ясность мысли… Нет хаоса, есть гармония… Нет смерти, есть Сила… Она течёт в нас, и мы едины с Ней. Канаде ловким движением зажгла все благовония разом — и вся делегация Кири склонила головы, повторяя вслух молитву. И на дым, потянувшийся к звёздам, с надеждой, с удивлением, с неверием уставились гражданские Суны, и рядовые шиноби, и советники, и приближенные Казекаге, и сам Раса, потому что не было ни одного человека, который бы не увидел, не почувствовал, не ощутил, как освобождённые души уходят ввысь, куда живым дверь закрыта, где продолжается неведомый путь. — Нет смерти, есть Сила… Она течёт в нас, и мы едины с Ней, — проговорил Раса, глядя на удаляющийся силуэт своего предшественника, друга и брата влажными глазами, и его приближенные вторили ему. Ритуальные похороны Суны не подразумевали предание земле, как выяснилось. Самым почётным было позволить пустыне забрать прах и пепел, чтобы дух был свободен. Так что, когда речи, песни и молитвы закончились, люди постепенно начали возвращаться в город. Канаде осталась с Казекаге смотреть на догорающий костёр. Они тихо говорили о чём-то, глядя на языки пламени. И Райга увидел, как Окабе осторожно, не переступая рамок приличия, положила Расе руку на плечо в утешении и ободрении. «Хоть бы они потом, вдали от глаз, пообнимались как следует, — подумал Куросуки. — Хоть бы Канаде его потом по волосам погладила, что ли. Бедняга. Если верить слухам, Третий был ему действительно дорог». Забуза тоже остался смотреть на огонь, и к нему в какой-то момент приблизился Баки. А к Райге вдруг подошла та незнакомая молодая женщина. Он её до этого не разглядел, как следует, поэтому и не признал, хотя она была довольно узнаваема из-за редкого цвета волос. С другой стороны, ему тогда и смотреть было неудобно. Да и потом, они ни разу не встречались на поле боя. — Куросуки Райга, — проговорила она глубоким грудным голосом. И снова странное ощущение отступившей смерти опустилось на него. — Матсубаяши Пакура, — кивнул он, стараясь скрыть свою растерянность. Впервые ему попался человек, не связанный с Кири, про которого клинки Кибы так прямолинейно намекали. Пламя костра и мрак ночи разукрашивали её на фоне пейзажа, словно какой-то миф. Куросуки неловко почувствовал, как смотрит на неё мужским взглядом, и ему стало неприятно за свою пошлость. — Если ты так не выступишь на моих похоронах, я на них не приду, — с ровным выражением лица, но каким-то странным (игривым?) взглядом проговорила она. Райга опешил. — Спасибо, — осторожно ответил. — Я, э-э, могу. Но лучше не надо. Умирать, в смысле, не надо. — Ловлю на слове, — и, поставив руку на бок, она тоже направилась в сторону города. В темноте было плохо видно, но, казалось, Пакура немного виляла бёдрами. Куросуки абсолютно ничего не понял. Через какое-то время к нему подошли Забуза и Баки. — На похоронах знакомишься? — осведомился Момочи. — Это не я! — вспыхнул Райга. — Ко мне подошли! Я тут вообще не причём! — Пакура за вами давно наблюдала, потому что должность очевидная, — заметил «между прочим» Баки, очевидно намекая на невидимую охрану Казекаге. — Но я ей сказал просто так подойди. Нет, ей надо было на похоронах… Ох уж эти женщины со своими тактиками… — Беспроигрышными, — брякнул Райга. Забуза и Баки оба скосили на него взгляды. — Кири, — Момочи похлопал по плечу «правую руку» Казекаге. — Даже не заморачивайся.