When the leaves Go floating away In the pale moonlight of day Bury anchors in our ghosts And we can let our heartbeats go Love was all that it could give But it died so other towns could live They don't bury bodies from the drowned But they drowned our little town «Buried in Water» — Dead Man's Bones
Когда-то давным-давно, в прошлой жизни, он хотел быть моряком; за домом бабушки, не опоздай к ужину, милый, а то остынет, был пруд, и, стоя по колено в воде, а-а-а-а, пиявки-пиявки-пиявки, он пускал самодельные кораблики, и были пираты, полу-у-ундра, свистать всех наверх, и храбрый капитан обнажал катану, у-у-ужи-и-ин, и плюхался в воду, пфе-фе-фе, дурацкая тина, и бабушка потом спрашивала, как твои кораблики, а он говорил, что все погибли, всё пропало, кораблики сгорели, потому что всегда приходил какой-нибудь дядя или дальний кузен и постоянно жёг, и тогда хотелось его самого сжечь, потому что не надо огня на воде, не надо топить детские мечты, вот так он думал, вырасту и всем вам ещё покажу, вы ещё все попросите прощения и скажете: «извини, мы были неправы, и не надо было топить корабли, они слишком красивые, сделанные с любовью!» — он мечтал и плакал в подушку перед сном, когда бабушка уже пожелала спокойной ночи, и она потом говорила родственникам: «ну что же вы, мальчик просто играет, дайте ему» — а ей говорили, что в войне нет места ни играм, ни уж, тем более, корабликам, какими бы они красивыми ни были, с какой любовью ни были бы сделаны, нет, надо жечь, надо, чтобы он понял, в жизни таких детей не место заоблачным мечтам, и нечего жалеть плаксу, а бабушка всё равно жалела, гладила по волосам — и молчала. Он похоронил её в осиновом гробу, гроб сожгли, часть пепла — к уже почившим родственникам. А ещё часть отдали ему. Половину он закопал под её любимыми синими гортензиями у крыльца, четверть распустил над рекой — бабушка всегда мечтала попутешествовать немного, так пусть течения помогут — остальное он развеял над прудом. Себе ничего не оставил. И хорошо. Больше никто не звал его домой к ужину, и со сковородкой ему никто не помог, всё сначала пригорало, и никто не спрашивал, сделал ли он уроки, и кораблики перестали ходить по пруду, и их перестали жечь, и кто-то даже заметил, что мальчик наконец взялся за ум хоть сколько-то, правильно, нет места иллюзиям в этом мире, а он потом плакал в подушку и ходил ночью к пруду, баюкал бабушку, приглядывавшую за поломанным обуглившимся деревом на дне. Только потом он всё понял, потому что последнее слово осталось за ним. Он сидел на скале, свесив ноги. Океан бурлил, белые гребни пытались до него дотянуться, пытались схватить за лодыжку и утащить за собой, вода была злая, злющая, яростная, гневная, как ты посмел, как ты только посмел, и чайки кричали, как ты посмел, как ты только посмел, а он сидел и не чувствовал ни-че-го, кроме некой злорадной иронии, и хотя на стенке горла зудела какая-то горечь, лицо застыло в странной ухмылке, то ли мрачной, то ли сардонической, но какая кому была разница, как он выглядел, его лицо не видело света уже много лет. Хватило всего двух Огненных шаров, смех и только, чтобы поставить крест — две вспышки, разрезавшие темноту ночи. У парусов не было никаких шансов, у людей тоже, но их он убил заранее, неразборчиво, выискивая во мраке по ауре, одни сплошные гражданские, как и хотел, как и планировал, довольно скучное нападение, тела покидал за борт, портал над водой, портал в глубине, чтобы наверняка, и кто не умер сразу, не дотянулся до света. Первым догорел средний парус, и его мачта упала. Пламя перекинулось на палубу, и поползло, голодное и дикое, медленно загорелся трюм, и раздались взрывы, они везли в том числе алкоголь. Пылающий корабль со стоном, скрипом и треском наклонился на бок, зачерпывая воду. Маленький Учиха Обито никогда не видел прелести ужаса, а потом он повзрослел. Наблюдение за торговым путём велось долго. Долго-долго-долго. Надо ведь было сначала найти каких-нибудь два мыса вдоль береговой линии, посмотреть на ближайшую деревеньку, чтобы решить, резать или нет; им, рыбакам, повезло, конечно, домики стояли далеко от воды, из опасений перед штормом и приливом, а бухта, из которой расходились по воде маленькие лодки, находилась как раз за одним из мысов, но не между ними, как удобно, как славно, спаслись, сами того не зная. И надо было разузнать, на каких кораблях ходили шиноби — нельзя было допустить смерть того же Куросуки Райги, а он постоянно мотался туда-сюда, туда-сюда, неугомонный, да и песчаников не хотелось трогать, и пристальное внимание Кумо было бы не на руку. Нет, ему был нужен корабль каких-нибудь глупых торговцев, решивших не платить за защиту и сопровождение, но безумцев ведь всегда хватало. И Тоби нашёл. Тоби вы-ы-ыследил. Капитан, не успев обнажить катану, с предсмертным хрипом схватился за горло, плюхнулся животом прямо в портал — и завис в тёмной пучине. И следом, одна за другой, погасли человеческие жизни, как свечи. Корабль просел под тяжестью огня. Наклонился ещё, и ещё. Повалился на бок, как смертельно раненый. Волны попытались дотянуться, слизнуть с него боль древесины, но Тоби целился метко, прямо как дяди и кузены, к которым он несколько лет назад заглянул в гости — и корабль, наконец, упал обугленными мачтами в сторону единственного зрителя, своего убийцы. Деревянное дырявое дно потянуло вниз. И встал он, мёртвый, почти ровно, почти как на выставку, и только флаг, чудом уцелевший, болтался пародией на надгробие. Над водой простирался дым, догорали какие-то ящики, бочки, но всё уже было кончено. Когда-то в прошлой жизни маленькому мальчику было невдомёк, что убийство, как акт, проходит очень, очень быстро, раз — и уже; и только сознание играет шутку с замедлением времени, когда мимолётные секунды превращаются в долгие минуты. Но корабли горели медленно, даже маленькие, и тонули тоже медленно, и между водой и пламенем можно было разглядеть руки смерти, почти заботливые. Учиха не могли не смотреть, как огонь пожирает дерево, в этом было их общее маленькое сумасшествие, и когда у кого-то горел дом, выходили все, и у кого был пробуждён Шаринган, те его активировали, и стояли, и смотрели, и никто ничего не тушил. Горит — и пусть. Лучше построить новый дом. Злые волны вынесли к его ногам тело, и Тоби, приосанившись, опустил взгляд вниз. Передёрнуло. Он ведь убивал неразборчиво. Не заметил, что на борту находилась беременная. — Так надо было, — упрямо сказал Тоби океану. — Ничего ты не понимаешь. Обязанность зла — разрушать. Иначе никто ничему не научится. Волна, налетевшая на скалу, обдала его ноги брызгами. — Пф, — фыркнул Тоби. — То же мне, стихия. Откуда тебе, водица, знать про человеческие грехи? Если никого не пугать, люди совсем от рук отобьются. Не-е-ет, — он назидательно покачал перед волнами указательным пальцем, — нет-нет-нет. Вот когда познают ужас, будут вести себя правильно. Неприкаянных надо прикаять! — и хрипло рассмеялся. Что-то живое было в воде. Что-то яростное. Но Тоби от одиночества с чем только не разговаривал, и что ему только не мерещилось. Он не стал обращать внимания. — Посмотри на Кири, — продолжил, разводя руками. — Ну разве не здорово! Покошмарил я их, так ведь и к лучшему! Все, кто нёс в себе чернь, умер, и добро пришло к власти. Разве Окабе Канаде могла написать свои книги, если бы не я? Стала бы она Мизукаге, если бы не я? Волны зашипели пеной. — Ну-ну-ну-у-у, — протянул Тоби, — не стоит сердиться. Я ведь прав. А с даймё страны Ветра как получилось, а? Это ещё старик накладывал иллюзии, они, в отличие от моих, куда незаметнее. И как удачно Сасори убил Третьего Казекаге, м-м? Даже гендзюцу не понадобилось, я ему всего-то польстил. Ох, хлебнула тогда Суна горя. Но, видишь, выкарабкались. Сабаку но Раса какой получился, с характером. Но ты не волнуйся, его я не трону. Как и её. От них новый мир и пойдёт. Но надо же дать им дорогу, верно? А остальных, — он рассмеялся, и в его голос закралась нотка безумия, — за борт! На этот раз волна брызгами дотянулась до маски. — Ну да, ну да, — покивал головой Тоби. — Виноват, забыл про Кумо! Я постоянно про них забываю! Нынешний Райкаге и его даймё, видишь ли, здравомыслящие. В их огороде и резать-то нечего. Почти, — он хихикнул. — Но этого я тебе не скажу. Пламя на воде медленно гасло. Чайки всё ещё выли и плакали, носясь над флагом. — А что Ягура умер, ну и ладно, — продолжил он. — И что кланы умерли, тоже ладно. Не велика, так сказать, потеря! Всё равно бы выветрились, — он посмеялся над собственной шуткой. — Зато сейчас как там у них хорошо, а? Невинным и глупым же в принципе свойственно, знаешь, оказываться в неправильном месте в неправильное время. Опять же, что проку от дураков? Только место занимают. Этому миру не нужны хитрые, ему нужны честные. И подлецов надо косить косой, чтобы дать место благородству, а оно, между прочим, закаляется жизнью. В моём существовании есть смысл. Кому-то, понимаешь, надо жечь корабли. Волна снова попыталась дотянуться до лодыжек, но Тоби только рассмеялся. Бессилие стихии его забавляло. Напоминало ему Трёххвостого. Ох, как он вцепился в сознание Ягуры, когда Окабе Канаде покидала Кири! Но ведь Тоби и так собирался позволить ей сбежать. Он не стал бы убивать девочку, попытавшуюся спасти Рин. — Вот Коноху я не жгу, — задумчиво проговорил Тоби, подперев рукой щёку. — О нет, я её душу. Давно-о-о. Не вижу там ни-ко-го, кто заслужил бы пощады. Как с ними закончу, займусь Ивой. У меня там уже всё посажено. М-да. И знаешь что! — он поднялся на ноги и потянулся. — Никто не ценит! А надо бы. Я ведь очень добрый. Столько грязной работы делаю — и всё бесплатно. И, не попрощавшись, шагнул в портал, покидая останки корабля, волны и птиц. Не было смысла дальше сидеть, никто не спасся. На хорошо знакомом кладбище цвели камелии. Город, из прокажённого и обречённого ставший благословенным, спал, накрытый пеленой белого тумана. — Привет, Рин, — сказал он, со вздохом опускаясь рядом с её надгробием. Тоби прислонился к холодному камню, позволяя себе в очередной раз вспомнить о прошлом. Как он замер тогда, застыл. «Тогда будь ты дважды, нет, трижды проклят, — зазвенело в ушах так же ясно, как много лет назад. — Не найти тебе покоя, пока не искупишь вину! Не найти тебе мира в душе, пока сторицей не посеешь его в сердцах других!» Сколько бессильного гнева было в голосе маленькой Окабе, сколько горечи и тоски, как она уговаривала Рин не совершать грех, как она плакала, что, успев спасти душу, не спасла жизнь! Обито стоял тогда, как остолоп, сокрытый ото всех, ни живой и ни мёртвый, потому что его маленькая любовь хотела сделать страшное, непоправимое, покарать, наказать за себя и свою семью, за него, и он онемел от ужаса, не в силах шевельнуться, и возник Какаши, и решил всё за всех, никого не спросив — вой тысячи умирающих птиц. Обито осыпался, как старая штукатурка, обнажив сущность Тоби, а Тоби хотел крови — и первой расплатилась Кири. Он проконтролировал, чтобы смерть Третьего Мизукаге была долгой и жестокой, и оставил Ягуру мучить Деревню дальше. Единственное, уничтожил документы Окабе Канаде в Башне и запретил её каким-либо образом преследовать — она всё-таки попыталась спасти Рин. Позволил ей и горстке детей спастись. А потом… у него не поднялась рука. Он хотел этот мир покарать, а она… она хотела… Тоби с тяжёлым вздохом покачал головой. Гибель Рин убила Обито. Какаши, за которым он наблюдал, не был ни жив, ни мёртв. Застрявший в круговороте бесконечной вины, Хатаке несколько лет приходил к осознанию, что ему стоило проявить милосердие, и, когда пришёл, треснул. Тоби помог ему в пути не заблудиться — смерть сенсея и его жены добила старого друга. Впрочем, друга ли? Обито, в отличие от своей новой ипостаси, умом не отличался. Так или иначе, Какаши мучился, и Тоби наслаждался его страданиями, и не собирался позволить ему умереть, хотя, находясь под маской Пса, Хатаке очень старался. Жаль, что Данзо шепнул на ухо Третьему Хокаге убрать бравого капитана с передовой, ах, хотя как будто это не Тоби подёргал за ниточки. Только Окабе Канаде начала по-настоящему жить после гибели Рин. «Нет, этого больше не будет», — решила. И, в итоге, сделала. Хотя бы в Кири. Как будто ей была необходима по-настоящему несправедливая, бессмысленная и трагичная смерть, чтобы осмелеть и расправить плечи. С другой стороны, только она действительно оплакала Рин. И только она попыталась сделать хоть что-то в ту роковую ночь. Жизнь благосклонна к добрым и храбрым. Обито тогда струсил, поэтому умер, и на место ему пришёл Тоби. Какаши ошибся, только с годами осознав, что был жесток, но, самое главное, глуп. И наказание им с ним пришло соответствующее. Окабе Канаде прокляла тогда двоих, а не одного, сама того не зная, и Тоби нёс свою ношу, как знамя, а Хатаке, как груз, надеясь когда-нибудь под ним утонуть. Ему хотелось думать, что это Рин осталась в них троих, что Обито взял её гнев, что Какаши перепала апатия, что Канаде получила раскаяние и надежду, но верилось едва ли. В жизни так не работало. Каждому досталось по поступкам. Если проклятие действительно висело на нём и Какаши, или то было пророчество, ни он, ни старый товарищ не собирались расставаться с клеймом. Что толку в раскаянии? Хатаке раскаялся, но жить дальше не мог, а в смерти Тоби ему отказывал. Обито умер. Новое «я» было, скорее, демоном, а не человеком. Рин хотела покарать, он карал. Рин хотела простить и начать всё сначала, а он не мог. Окабе Канаде оказалась смелее. Тоби искренне считал, что отвагой она превосходила сотню благородных мужей. Она ведь ничего не знала, когда бежала из Кири, когда собой заслонила остальных от Ягуры; не могла не думать, что наверняка погибнет, и всё равно расправила плечи. Может, потому что верила, что смерти не было. А может, её подначивала несправедливая гибель Рин вместе с громким желанием никого больше так не терять, несмотря на страстное желание жить — Тоби не знал. Обито знал. Какие-то остатки старой личности на периферии сознания. Но Тоби от них отмахивался. Обито, в отличие от Окабе Канаде, был трусом. Он хотел спасти мир, отказываясь принять его тёмную сторону, вот Тоби и стал ей. Пятая Мизукаге, кажется, не страдала синдромом героя. Сенсею, вот, было свойственно. Нет, Окабе не хотела никого спасать, но научить? Посеять семена? — На чём же сеять, если не на пепелище, — усмехнулся Тоби. Подсознательные аграрные метафоры страны Огня забавляли его. А потом, нараспев подумал он, придёт жнец с очень-очень острой косой, ай, да пойдёт по головам, эй, срежет колосья, вжух, и семена посыплются! Ох, как посыплются! И тяжёлый дождь их придавит к земле, и взойдут только сильные и смелые, добротные, слабые пахарь сам выдернет, сорняки сожжёт, пеплом-прахом почву удобрит, а на огне он себе пожарит… Картошку. Тоби облизнулся. Захотелось есть. Картошку да с рыбкой… — Или не с рыбкой, — поправил он себя. — Ну да, не из этих краёв и не из Суны. Про Кумо не уверен, но я пока благосклонен. Надо или на севере поискать, или из реки выудить. Костлявая она там только. Но ладно, могу же разделанную купить. Поесть бы досыта, чавкая, чтобы масло по подбородку стекало, а потом можно и к Какаши наведаться, посидеть на ветке с чаем и чем-нибудь сладким, посмотреть, как он плачет без слёз и звука, чтобы не слиплось, облизать напоследок пальцы. Может, вырезать что-нибудь неприличное на дереве. Поправить ловкую недоиллюзию на Данзо, установленную самим Мадарой много лет назад, чтобы старый хрен продолжал действовать так, как было выгодно Тоби. Может быть, заглянуть в бордель к очень милой Юми-чан, специально для своего главного клиента надевавшей то каштановый парик, то светлый, то красный. Он к ней всегда хорошо относился, не бил, баловал оргазмами, оставлял «на чай». Юми-чан копила на лечение старшей сестры, надорвавшейся, чтобы прокормить семью, и Тоби уважал её усердие и сообразительность. Она не знала ни лица его, ни имени, и не задавала вопросов. — Люблю я только тебя, милая Рин, — Тоби нежно погладил аккуратное надгробие, — но, сама понимаешь, скучно, да и я не евнух. А мечтать о тебе нельзя. Я вырос, а ты всё такая же маленькая. Педофилия, знаешь ли. Так нельзя. А все романтические интересы Какаши сами поумирали, честное слово. Я не позволял ему с ними взаимности, чтобы его шрамы оплакивали и лелеяли, с чего бы ему такая честь? А? Но умерли сами. Не повезло. Так тоже бывает. Хотя, наверное, стоило один раз позволить, если все равно им было предначертано погибнуть, чтобы он прочувствовал, каково это. Что думаешь? Говоришь, я скотина? М-м? Да-да. А не надо было отчаиваться, моя путеводная звёздочка. Видишь? Ты отчаялась, и я отчаялся. Ты дала слабину, а я рухнул. Нехорошо. Всё из-за тебя, Рин. Надо было только подождать ещё немного, поверить ещё чуть-чуть. Женщинам полагается, в конце концов. Но ты ведь и не женщина, а так, девочка, тебе не вырасти уже. Ты искушения не вынесла, моё прекрасное червивое яблоко. И вот, погляди, три дерева растут. Одно бесплодное, одно ядовитое, а последнее — волшебное. Он поднялся на ноги и наскоро отряхнулся. Потоптался немного у могилы. Прошёлся взад-вперёд перед остальными. Все ухоженные. Перед каждой влажная пыль от благовоний. Видимо, вчера приходила Окабе Канаде. — Жаль, что разминулись, — вслух заметил Тоби. — Давненько я её не подслушивал. Ну, — он махнул рукой безмолвным мёртвым, — не скучайте тут без меня. Поздний ужин не ждёт. И исчез.***
Канаде сначала резко села в кровати, с бешено колотящимся сердцем, и только потом проснулась. Наспех выпутавшись из одеяла, она кое-как влезла в сандалии, накинула на себя шаль и, как была, с растрёпанным пучком, выбежала из дома; точнее, вылезла из колодца. И стремглав понеслась к пляжу. Шёлковую пижаму, а также сандалии на каблуке с каким-то пухом ей подарила Ширагику, чтобы даже в экстренной ситуации хорошо выглядеть; в конкретном случае «хорошо» равнялось с образом внезапно овдовевшей богатой любовницы. Однако, если кто-то в Кири бодрствовал в последний час перед рассветом, то Канаде выглядела достаточно презентабельно. Она об этом, впрочем, совсем не думала, пока неслась шуншином к пляжу. Сердце всё ещё бешено билось в груди. Приземлившись в воду по колено, она сразу же взвыла, прижав кулак к зубам. — Исо-о-обу! — выдавила из себя, стараясь произнести имя как можно тише. — Холодно! Очень, очень холодно! «Готовься, сейчас будет ещё и страшно», — тон голоса звучал отнюдь не обнадёживающе. Он объяснил ситуацию и прокрутил в её голове односторонний диалог. Канаде чуть не села. — Разбудил ты меня, — медленно проговорила, — обоснованно. Она прикусила палец и призвала несколько маленьких чаек. — Будите наших, — попросила. — Собираемся через пятнадцать минут в моём кабинете, кофе поставлю. Скажите, если кто будет возражать, вопрос международной безопасности. Канаде мерила шагами комнату, когда в неё ввалились остальные, включая Райгу. Тоже в пижамах, с халатами-юкатами, неловко наброшенными, но с бодрыми и настороженными глазами. — Садитесь, я заварила кофе, — бросила она через плечо, продолжая нервно ходить взад-вперёд по комнате. — Молоко в том холодильнике, сахар сверху. Только когда каждый молча расселся со своей кружкой, она остановилась, уставившись невидящим взглядом в окно. — Слушайте меня внимательно, — проговорила властно и сосредоточенно. — Вопросы задавайте, когда я закончу. Не факт, — она искоса посмотрела на собрание своих лучших друзей, товарищей, шиноби, — что на них у меня окажутся ответы. Итак, — и снова зашагала по комнате, медленно, с прямой осанкой, сложив руки за спиной, как генерал. — Около полутора часов назад произошло страшное преступление. Один из кораблей торгового альянса был атакован и потоплен. На его борту находились исключительно гражданские, в том числе одна беременная женщина. Выживших нет. Она, круто развернувшись на каблуках, зашагала в противоположную сторону. — Мне это стало известно, — продолжила, — около двадцати минут назад. Как? Очень просто. Трёххвостый запечатан только наполовину в ту самую вазу, которая хранится в сейфе. Остальная его часть была возвращена океану. Он бдит свои владения и сотрудничает со мной. Трёххвостый и сообщил, собственно, о нападении. Канаде, развернувшись, бросила взгляд на собравшихся вокруг стола. Информацию восприняли спокойно. Она продолжила медленно шагать. — Он не мог рассмотреть нападавшего, — заговорила после паузы, — но узнал его. Остановилась. — Мы ведь с вами даже не пытались искать того, кто контролировал Кири и страну Воды, не так ли? Ао медленно нахмурился, наклоняя голову вбок. — Именно, — кивнула Канаде. — Исобу, так зовут Трёххвостого, даже предоставил воспоминания монолога этого негодяя. Будьте любезны, не сопротивляйтесь, я покажу. Увидев кивки, она сложила печати для гендзюцу и подождала несколько минут. Пока остальные прослушивали, налила себе ещё кофе, щедро разбавила молоком и опрокинула кружку в три больших глотка. Поморщилась от горечи, невовремя осознав, что забыла положить сахар. Подойдя к окну, распахнула его. На небе медленно начинал брезжить рассвет. Услышав шевеление позади, она обернулась. Выражения лиц у собравшихся были почти одинаковыми в первые секунды после окончания иллюзии; а потом началось переваривание. Мужчины, как один, стиснули кулаки и зубы. Ширагику сначала побледнела, потом позеленела. Мей от бессильной злости залилась краской, глаза у неё блестели. — Помимо голоса и пола, — заговорила Канаде, пристально глядя на свой самый близкий круг, — Исобу смог дать только одну деталь внешности. Одноглазая маска. Из способностей — неизвестное гендзюцу и телепорт. Через последнее он спрятал тела убитых поглубже в пучину. Забуза, медленно откинувшись на спинке стула, поднял руку. Канаде ему кивнула. — Что делать будем? Даже из того, что нам известно, понятно, что его быстро не схватить. — Всё очень просто, — с убийственным спокойствием начала Мизукаге. — Утром я беру с собой Ао, и мы летим на моём призыве в Суну. У тебя, — она посмотрела на сенсея, — есть опыт со вскрытием. Ко всему прочему именно ты исследовал тела тех, кто находился под иллюзией на нашей территории. Необходимо узнать, является ли правдой сказанное про двор даймё Ветра. А я всё расскажу Расе, он заслуживает знать. Ей медленно кивнули. — Далее. Райга отправится в страну Чая, именно на её территории и произошла трагедия. Тебе, — она встретила взгляд названного старшего брата, — предстоит успокоить местные власти, а заодно начать прогибать их и всех остальных к идее обязательно нанимать шиноби для сопровождения кораблей. Куросуки кивнул. — Кисаме, ты подготовишь отряд для поиска тел погибших. — Есть, — мрачно осклабился он, — я сам отправлюсь с парочкой людей, если ты не против. Попробую поискать улики. — Прекрасно. Мей, пока Кисаме в отсутствии, безопасность Кири целиком на тебе, не позволь народу впасть в панику. — Будет сделано. — Ширагику, ты напишешь письмо Райкаге с просьбой о срочной встрече, не раскрывая мотивов. Когда мы с Ао вернёмся, полетишь со мной. — Хорошо, — она наклонила голову в знак согласия. — Забуза, ты отправишься в столицу. Возьми с собой Чоджуро. Надо уведомить Йоко, а также составить новый протокол её безопасности. — Без проблем. — Джузо… Он вздохнул, помассировав виски. — Да понял я, понял… Опять за твоим столом сидеть. — И, если вдруг опять объявятся странные шпионы Конохи, действовать по схеме. — Что мы будем делать потом, Канаде? — задал самый животрепещущий вопрос Ао. Он сидел хмурый, темнее тучи, со скрещенными руками. Канаде расплылась в оскале. — Охотиться. Полагаю, — она блеснула глазами, — никому из нас не импонирует безумец, возомнивший себя богом? Информация секретная. Если он вездесущ, мы не будем себя выдавать. Но мы выследим. И, рано или поздно, поймаем… Не ему решать, кому жить, а кому умирать. И не ему править нами. — Тебе тоже не мешало бы сменить протокол безопасности, — заметил Джузо. — Или, ещё лучше, можно его просто постоянно обновлять и искажать, но так, чтобы со стороны это не казалось подозрительным. Этот тип, — он помрачнел, — очевидно знает о нас больше, чем мы о нём. Но этим уже мы с Кисаме займёмся. Я разработаю, — Хошигаки ему кивнул, — а он интегрирует. — Тип в маске, конечно, сказал, что тебе лично опасность не угрожает, но надо бы, — согласился Забуза. — Вообще в принципе надо изменить протоколы безопасности в Деревне, — покачала головой Канаде. — Причём в первую очередь. Мне лично, возможно, пока ничего не угрожает, однако это не значит, что меня нельзя шантажировать, допустим, вами. — Разберёмся, — вздохнул Кисаме. — Лучше начать с очевидного и понятного. — Верно, — она устало потёрла лицо. — В любом случае, быстро взять его не получится… Так что играть будем по-моему. — «Неспортивно», да? — попытался пошутить Райга, но и обстановка не располагала, и сам он выглядел слишком решительно и мрачно. — Марафон, а не спринт, — ответила Канаде. — Переждём его. Заманим в ловушку обманчивой беззаботностью, неосведомлённостью и лёгкостью, а потом набросимся, — она улыбнулась, блеснув клыками, — и за всё, всё-ё-ё потребуем расплатиться.