Your rhythm, your soul, your style I like the way you make me smile In the middle of the night Chemical into the roost to cross… And everybody knows: When we walk into the room from midair Wearin a grin that says we don't care Make it easy to love, easy to fly, don't have to try It's like you'rer fallen through a velvet honey sky… You know that love can make a mute man speak, make a strong man weak, make a dry girl… Can't believe (it) almost passed me by Now I shine in the light of your presence I surround all my soul to love «The Only Girl on Earth» — Dubphonic
Влажный дурман зелёного воздуха звенел в ушах, норовя вынудить склонить голову. Пахло мхом и плесенью в четырёх стенах, тяжёлый намёк на гниль. Углы не к добру, в них паутина. Плесень не к добру, она к распаду — если её не выжечь, если её не стереть, сожрёт все стены, потом людей. Нет, сухой воздух был ему роднее своей почти девственной чистотой, любой смрад чувствовался на нём ножом под рёбрами — Суна любила белизну, а благовония лишь прикрывали последствия вони, но не факт её существования. Аскетичная свежесть Кумо ему импонировала — ветер в горах был прозрачным, честным. Влажный солёный воздух Кири, тяжёлый, как ноша жизни, с терпкими запахами полыни, вереска и розмарина, убаюкивал его в синих сумерках, подпитывал в пасмурную погоду — приятно посмотреть на солнце другими глазами, когда каждый его чистый луч, падающий на лицо, ощущался надеждой, теплом, благословением, даром. Как и она. О, Раса принимал своё безумие и упивался им; кто бы мог подумать, что главной амбицией и мечтой его жизни станет женщина. Он не умел писать ни стихов, ни песен, и становился немым, когда Канаде смотрела на него нежным взглядом — должны были быть слова, чтобы сказать ей, но те, что вертелись в голове, казались слабыми и банальными, потому что чувство в груди было сильным, и ярким, и нежным, и бессмертным, как небо и золотые пески. Образность его мыслей, их полёт, были поэзией, но глупые пальцы, привыкшие к железу и сухим документам, терялись перед нежностью чернил на бумаге; и голос ломался, когда Раса пел своей возлюбленной, горло то и дело шло трещинами, будто не горло оно, а горлышко, потому что не вино разливалось из сосуда его сердца, а что-то сильное, едва ли обузданное в своей нагой истине. Он не был ни поэтом, ни бардом, всего лишь воином, всего лишь лидером, и потому казался себе неловким и жалким перед лицом красоты, и поэтому всю свою жизнь обратил в поэму и в песню — самое меньшее, что мог бы воздать влюблённый. Но ведь так и складываются легенды, бросающие вызов вечности; не он воспоёт, так их воспоют, и тогда, может быть, он заслужит доверие Канаде, всё докажет и ей, и самому себе, и безжалостному потоку времени. Его белая птица смеялась и качала головой, и глаза её становились круглыми в безмерной нежности. Она говорила, ну что ты, я ведь люблю тебя просто так, и Раса верил, но с трудом, почти неохотно. В стране Ветра не принято отдавать своё сердце кому-либо незаслуженно; ещё в стародавние времена, после Великой войны, уничтожившей нации, но до становления новых государств, кочевники, ставшие торговцами, придумали свои постулаты, на которых построилось новое общество — товар должен соответствовать цене, и наоборот, и нет ничего бесплатного; если бартер, то справедливый; что касается любви, она условна, она требовательна, её надо строить и достраивать, и укреплять, и даже чинить, если требуется, её посаженное семя стоит ухода, трепетного и внимательного, чтобы пожать плоды, познать их вкус, и ведь чтобы плод был сладким, большим и сочным, требуются и знания, и силы. Раса не был глупцом, жизнь даровала ему возможность один на миллион, и он не собирался ничего терять, он и так слишком многое утратил в бесконечной борьбе. Любовь пришла к нему, воину и лидеру, и он сказал: да будет так, быть любви на моей земле; этого оказалось мало, и он провозгласил: да будет так, быть любви и на моей земле, и на общей воде — и Канаде закончила мост на своём берегу, и поплыли корабли с разноцветными парусами. Но и этого оказалось мало, и тогда Раса, уже изменивший и Суну, и страну Ветра, решил: да будет так, пусть весь мир наполнится любовью, вспомнит о ней и не отпустит её — чтобы когда-нибудь в будущем, рано или поздно, они каждую ночь с Канаде засыпали на одной постели, чтобы вместе готовили завтрак, чтобы сплетались лианами в поцелуе открыто и смело. Ради этого он был готов жить, и жить яростно, поэт действий, а не ловкой кисти. Порой его личная битва затягивалась, как сейчас. Коноха со своим лесом уступила место болоту — и хотя Раса знал философию и того, и другого, и имел бесценную перспективу со стороны, это не означало, что он наслаждался процессом. И всё-таки, «Одноглазая маска», главный враг его любви, расставил свои гиблые могильные огни именно там, значит, игра стоила свеч; пусть даже убийца-каратель онемеет, пусть у него не поднимется больше рука ни на народ ветра, ни на народ воды, ни на высокие горы — ни на кого, кто пошёл со знаменем мира. И всё-таки, беседы с Третьим Хокаге и его окружением утомляли. С Расой пытались торговаться, он стоял на своём, и вся авантюра представлялась потерей времени. Куда охотнее он лежал бы рядом с Канаде, особенно чувственной и чарующе сладкой в последнюю неделю перед месячными, куда охотнее посвятил бы своё время беседам с ней и проникновенной нежности. Он беспристрастно слушал предложения Третьего Хокаге, не упуская ничего, но в то же время представлял молочную кожу возлюбленной, её довольные, сонные, сытые белозубые улыбки, завесу распущенных звёздных волос. О, а ведь Канаде ещё и повадилась надевать тонкий браслет из белого золота на ногу — как это сводило с ума, Раса ведь это золото чувствовал. Когда она, какие-то два месяца назад, в первый раз таким образом привлекла к себе его внимание, Казекаге всё совещание сидел очевидно рассеянный, но просторные официальные робы сделали своё дело, и никто ничего не заметил. О, как он потом прижал Канаде к стене, склонившись над её тонкой шеей, а как легко легли её длинные сочные ноги на плечи, м-м, как она под ним выгибалась, раскрытая, словно книга поэзии, искренняя в своём удовольствии, с пальцами, судорожно вцепившимися в простыни, с поцелуями-укусами на дрожащей от толчков груди — раз; потом посадить к себе на колени, сминая раз за разом нежный рот в голодном поцелуе, видишь, что бывает, когда дразнишь, видишь, о нет, твои струны ещё не допели, я буду играть до конца — два; ну что, царица моя, устала от моей ласки, утомилась, не раскроешь надо мной крылья, и не надо, в этом поединке я победил, я сам всё сделаю, о нет, силы мне не занимать, положить её, как корабль, подхватить ногу, чтобы браслет из белого золота блестел под лучом из окна, уже почти всё, моя дорогая, последняя партия, обещаю — три. Раса не зверствовал, четвёртое удовольствие было бы Канаде в тягость. — А если мы вам предложим, вместо части суммы, любую женщину на ваш выбор? — спросила с уставшим вздохом старейшина-старуха. Раса оскалился в презрительной усмешке. — С чего вы взяли, — протянул он опасно, — что у меня нет любовницы? — Может быть ещё одна, — невозмутимо ответила та же старуха. — И это говорит женщина, — Раса был почти зол, но высокомерие в нём превалировало. — Какой прекрасный нравственный упадок. Абсолютный отказ. Он поднялся со стула, подавляя в себе естественное желание размять затёкшую шею. — Оскорбительное предложение, — добавил. И ушёл. Баки и личная охрана последовали за своим лидером. — Неподкупный мальчишка, — выплюнула Утатане Кохару в его спину, когда делегация Суны достаточно удалилась. — Принципиальный, — холодно возразил Сарутоби Хирузен. — Это и слепому должно быть видно. Прекрасная работа, Кохару, ты добавила масла в огонь как последняя дура. В твои-то годы! — он со злостью стукнул кулаком по столу. — Какой, чёрт возьми, от тебя толк, если ты пустилась в старческий маразм?! — Надо было попробовать, — попытался выгородить её Хомура. — Заткнись! — рявкнул Третий Хокаге. — Ты тоже ничем не лучше неё! Где, я тебя спрашиваю, деньги?! Отчёт о краже из государственной казны, где он?! Где расследование?! — Я… — Я вас лично казню, как предателей, если по окончании экзамена у меня не будет этих бумаг на столе! — рявкнул Сарутоби Хирузен, заполняя комнату удушающей аурой убийства. Старейшины побледнели и дрогнули. — И если вы побежите к Данзо, чтобы, не приведи небо, фальсифицировать информацию, я гарантирую вам мучительную смерть, и ему тоже! Ясно?! Хватит с меня пассивного саботажа Конохи! Если придётся начать с ваших деревьев, что ж, вас и срублю, да так, чтобы щепки летели! — Хирузен, — дрожащим голосом проговорил Хомура, — ты… ты забываешься! — Я забываюсь?! Напомнить, кто из нас Хокаге, а кто холоп?! Исполнять! Иначе пеняйте на себя!***
Недалеко от отеля, в котором поселили делегации Суны и Кири, росла чёрная и красная смородина, очень много кустов, и поскольку Канаде даже через три дня после прибытия не пригласили на аудиенцию с Третьим Хокаге, а Раса просто любил вредничать, они оба, наложив на себя иллюзии, основательно спрятавшись от своих и от чужих, смородину и подъедали между обедом и ужином, внаглую и почти в открытую. Сарутоби Хирузен мог бы их в этом уличить или, сбив с себя спесь долгих лет, присоединиться, но он безвылазно сидел в Башне. Смородина была спелой и вкусной, поэтому Раса её ел не без скуки, но с лёгким злорадством, по-хулигански. — Хоть бы Майто Гай сегодня не пришёл, — с безнадёжностью в голосе проговорила Канаде. Она, уже наевшись, лежала на траве, подложив руки под голову, и таращилась на облака с самым несчастным видом. Раса считал, что возлюбленная несколько драматизировала, поскольку он сам не собирался бросать её перед нежеланным общением, но мотивы её настроения были понятны. Когда Раса встретил Майто Гая — дело было днём ранее — то сразу понял, что сумбурный джонин Конохи пытался заигрывать с Канаде; попытки были смешными, и Окабе их в упор не видела, что делало ситуацию ещё смешнее, даже ревности никакой не было. Однако когда Раса сделал замечание, что социальную маску и гендзюцу, для более приличного разговора, можно было бы приспустить, Майто Гай так опешил, что начал заигрывать с ними обоими одновременно. Ширануи Генма и Ямаширо Аоба, сопровождающие, выпали в астрал. Нара Шикаку, находившийся в их компании непосредственно для контроля Майто Гая, контроль потерял. Канаде опять ничего не заметила, а Расе просто стало ещё смешнее. Когда он рассказал ей, за закрытыми дверями, о полутонах ситуации, Канаде сначала побелела, потом позеленела. Непривыкшая к тому, что её кто-то, кроме Расы, может воспринимать как женщину, она весь оставшийся вечер заламывала руки, укоряя себя в том, что, возможно, дала повод для ревности. Пришлось долго утешать и ободрять. Было немного странно, что Канаде мужчин боялась, при её круге общения и близких друзьях, сплошных мужчинах; с другой стороны, она ведь не зря собирала волосы в пучок и носила юкату с печатями. Видимо, страх был старым, настолько старым, что его корни забылись, так что Канаде столкнулась с ним, не будучи готовой. — Всё будет хорошо, — обнадеживающе потрепал её по плечу Раса. — Я тебя с ним одну не оставлю, если хочешь. Он приличный человек, по нему видно, только… безбашенный. Что тоже видно. — Мы разобьём ему сердце, — трагично провозгласила Канаде. — Не разобьём. Ты же сама сказала, что, судя по ауре, он влюблённым не выглядел. — Нет, — со вздохом согласилась она. — Только очарованным. — Тогда всё будет в порядке. Тем более, — Раса съел ещё пару ягод, — что мне почему-то кажется, его ждёт в будущем участь шляпы. — Думаешь? — поинтересовалась Канаде, приподнявшись на локтях. — Почему? Он не знал, как ей объяснить, но в Майто действительно было что-то, что Раса видел и в себе, и в Канаде, и в Эе. Силы Гаю, физической и духовной, было не занимать, он подходил хотя бы по этому критерию, но… было что-то ещё. Что-то справедливое, что-то обречённое на одиночество. Если бы вопрос стоял только в навыках и в боевых заслугах, не представлялось бы трудным выбрать нового Каге. Должность обязывала ко многому: к выдержке, спокойствию, к способности принимать тяжёлые решения и нести за них ответственность, скромности, проницательности, мужественности, полной самоотдаче… Но этому можно было научиться, уже приняв пост. Каге отличались от остальных идейностью; с предрасположенностью к ней рождались, приобрести это качество было невозможно. Идейность же, в свою очередь, с самого детства обрекала их на одиночество. Да, они впоследствии приобретали соратников мысли и союзников действий, но, опять же, Каге вели за собой, и все остальные шли за ними. Максимум близости «со своими» — полшага или шаг. А те, кто по-настоящему поймёт, в той же позиции, что они сами. Майто Гай, в понимании Расы, идеально подходил на должность из-за этих качеств. Более того, «Благородный Зелёный Зверь» выглядел противовесом стагнации Конохи, её антитезой. Вторая столица страны Огня представляла собой ленивое сонное царство, погрязшее в старой скорби; Майто Гай свирепствовал на её улицах неунывающим ярким позитивом и стремлением к движению, будто одним своим существованием желая снять пелену с глаз горожан. Гай, как и Канаде, со своей идейностью родился и не расстался, Раса свою чуть не потерял за первые шесть лет тяжёлого правления, но потом воспрял и навалился на старые порядки с новой силой, Эй прокладывал путь вперёд, рассчитывая силы, как на марафоне — у каждого свой подход, в зависимости от обстоятельств, но один и тот же источник. Но Майто очевидно засиделся без шляпы, в этом состояла разница. — Он безнадёжен в своём одиночестве, в силе своего характера и в проницательности, — наконец ответил Раса. — Хочет дружить, но не знает как. — Поэтому хочет соблазнить? — вскинула брови Канаде с очевидным скепсисом. — Заинтересовать, — поправил её Раса. — Ты нас, мужчин, всё-таки знаешь. Мы не настолько рациональны в определённых вопросах, как может показаться. — И то верно, — улыбка скользнула по её лицу. Она нахмурилась, — но если будет флиртовать, ты ему скажи, что… не надо. А то я опять не замечу. — Не волнуйся, — он щёлкнул пальцами, и ягода легонько стукнула Канаде по носу. — Ты со мной, как за каменной стеной. — Да знаю, знаю, — буркнула Канаде, ложась обратно на траву. Прикрыв глаза, добавила, — ты вообще очень опасный. Мне кажется, дай ты волю своему гневу, мог бы спалить мир дотла. — Не до такой степени, — безмятежно возразил Раса. — Преувеличиваешь. Хотя ему такое замечание очень льстило. — Ну, для эффекта, — Канаде зевнула, прикрыв рот рукой. — Но если бы у тебя был личный враг… конкретный… ты бы его так сразу не убил. Да-а-а, ты заставил бы его пережить все содеянные злодеяния… вынудил бы пожалеть родиться на свет… и ты даже не убил бы его, думаю… м-м, не-а. Доведя до отчаянного беспамятства, — она опять зевнула, — ты бы вынудил его вскрыться самостоятельно. Но это что касается врага. Если противник… убьёшь быстро, без мучений. Раса тонко улыбнулся. Вот это было ближе к правде. На самом деле, Канаде тоже относилась к таким людям, хотя сама этого, наверное, за собой не замечала — ей вообще было свойственно словесно ломать парадигмы и стереотипы, толкать к экзистенциальному кризису, и её рука убийцы была мягкой. Но она врагу давала бы выбор — вскрыться или раскаяться действиями. Было бы милосердием оставить злейшего, пусть и сломленного, врага жить? Раса в подобной теоретической ситуации казнил бы всё-таки. Не из жалости, просто чтобы в своей истории перевернуть страницу; а тело… в какой-нибудь оазис, на компост. У него не было ни малейшего желания упиваться созерцанием какого-нибудь живого мертвеца. Канаде опять зевнула. — Что ж такое, — сонно пробормотала. — Разморило меня на солнце. — Ну поспи, — предложил Раса, погладив её по голове. — Я посижу, помедитирую… постерегу тебя. — М-м. Жаль, что лучше сейчас не обниматься… — Потом. Отдохни. И она послушно уснула. Раса лёг рядом с ней, уставившись на небо, высокое, яркое, ещё не успевшее побледнеть от летнего зноя. Где-то рядом пели птицы, монотонно и звонко, как часы. Лёгкий ветер трепал листья, и шумели осины, и их листья шуршали почти как волны на длинной песчаной косе. По рукаву бело-зелёной робы Казекаге ползла маленькая любопытная божья коровка. Он усмехнулся сам себе — печати Канаде отпугивали всяких неприятных насекомых, иначе говоря, тех, кого она считала противными; на божьих коровок и некоторых бабочек действие её фуиндзюцу не распространялось. Всё в Конохе казалось ленивым и сонным; Раса не удивился, что Канаде с её сенсорным радаром убаюкало. Медленная и вялая манера жителей вести свои дела свидетельствовала о стагнации, он это знал по Суне. До знакомства с любовью всей своей жизни его город тоже был слаб и хил, и никто никуда не торопился, потому что отсутствовала нужда в движении, и день повторялся за днём, и погода висела одна и та же, и ничего не менялось, и часы текли мучительно медленно, и как-то ускорить их ход получалось только с помощью послеобеденной дрёмы. А потом Канаде ворвалась в его жизнь, а потом Раса перевернул не только Суну, но и страну Ветра с ног на голову и обратно — и русло очистилось, ключ снова зазвенел. Люди снова заторопились жить. Раса погладил её по волосам, и уголки губ спящей Канаде чуть приподнялись. Сев, он закурил, тоже улыбаясь. — Я счастлив, — тихо сказал самому себе и не солгал. Где-то через полчаса, когда Раса распечатал себе лимонад и устроил опустевшую стеклянную бутылку под пепельницу, на его сенсорном радаре мелькнуло робкое присутствие, очевидно старавшееся остаться незамеченным, очень напряжённое, нервное от адреналина, любопытное. Детское. «О, неужели нас с Канаде обнаружит не взрослый, а ребёнок?» — не без веселья подумал Раса. Аура была ему незнакома, кто-то из местных. Через какое-то время кусты смородины зашуршали. Раса затаился, немного подыгрывая. Он уже знал, как с детьми общаться — им стоило давать возможность сделать своё дело, и только потом хвалить или журить. Пусть лучше будут уверенными в своих действиях, чем безмерно робкими. Ему вообще не нравилось, когда кто-то принимал детей за идиотов. С собственными у него были… неплохие отношения, несмотря на работу. Вероятнее всего, из-за отцовской совести. Когда Раса позволял себе искренне думать о своих детях ему всегда было совестно. Он не умел общаться с малышами, а возможности научиться у него не было из-за слишком внезапного вступления в должность; к счастью, когда Канаде перепечатала Шукаку, дети уже перешли в сознательный возраст, и с ними можно было разговаривать. Так была разработана схема, которой все были более-менее довольны. Папа виделся с семьёй регулярно, но папа ведь очень сильно уставал на работе, а ещё отлучался в командировки… Но папа был нужен. Дети скучали. Так что Раса придумал следующее — каждые две недели, по расписанию, тратить на каждого из своих детей от четырёх до восьми часов, как захочет сам ребёнок. За это время Темари, Канкуро и Гаара придумывали темы для разговора — про жизнь, про учёбу, про прочитанные книги, и так далее, и тому подобное; или придумывали занятия, на которые папа мог бы согласиться. Так Раса уделял каждому из них равное личное внимание. Раз в месяц они что-то делали вместе своей маленькой семьёй, обычно ходили запускать воздушных змеев; раз в два месяца Раса проводил с ними лёгкий учебный спарринг один-на-один, оставлял критику, потом смотрел на дальнейшее развитие. Он никогда не переносил заранее назначенные даты, он не смог бы, потому что знал, как дети обводят красными фломастерами обещанные дни, поэтому если случалось что-то, требовавшее присутствия Казекаге или его внимания, он брал ребёнка «с собой на работу» — и это им тоже нравилось. К счастью, ещё ни разу ничего не случилось в день, когда они должны были отдыхать всей семьёй. Да, единственное, он не планировал ничего с ними на месяц отсутствия в случае иностранного экзамена на чуунина. Но потом возмещал вдвойне. Раса знал, что этого было недостаточно. Настоящие отцы каждый вечер возвращались домой, настоящие отцы проверяли домашнее задание, настоящие отцы были строги и толкали своих детей быть лучше — таким был дедушка его троицы, например. Но Раса не мог себе позволить участвовать в жизни детей каждый день, для этого у них имелись дядя Яшамару и Баки-сенсей. А иногда он не хотел. Работа порой то злила его, то выпивала все жизненные соки. Раса мог сорваться, мог накричать, поэтому выбирал безопасное отсутствие. Он не собирался вымещать своё раздражение на ни в чём неповинных. Но когда Канаде закончила систему тайного телепорта, в тяжёлые дни Раса перемещался к ней в спальню и засыпал с ней вместе, оставляя за собой с десяток разработанных ей же печатей, чтобы немедленно вернуться назад в случае потребности. Иногда она приходила к нему. Раса знал, что дети знали. Он также знал, что они не обижались и не злились. Иногда это радовало, иногда брала горечь. Простая истина состояла в том, что Раса не любил их так, как любил Канаде. Иногда ему казалось, что он не любил их вообще — это был его самый грязный секрет, который не выдал бы под самыми страшными пытками. Тем не менее, дети нуждались в его любви, и он создавал её своими руками. Во время запланированных дней времяпровождения Раса всегда был с ними ласков и мягок, открыт и мудр, учтив и внимателен. Он никогда не позволял себе ни малейшего неуважения к ним, чтобы дети росли и знали, что папа их любит, даже если это, возможно, не являлось абсолютной правдой — Канаде говорила, что это и есть любовь, когда Раса позволял себе поделиться толикой переживаний, но она ведь не знала наверняка, не так ли? Однако какая-то истина в её словах была. Когда ему однажды приснился реалистичный кошмар, хуже не придумаешь, где нужно было выбирать между Канаде и детьми, Раса сразу решил умереть сам и умер во сне и, проснувшись, только и почувствовал, что облегчение. И всё равно, он считал, что любил их недостаточно, но «достаточно» любить тоже не мог. Раса тяжело вздохнул, стряхивая пепел в пустую бутылку. — Выходи, — тихо и приветливо позвал, когда шорох в кустах приблизился и замолк. Из зелени робко высунулась светлая макушка, потом лицо, потом что-то оранжево-белое и очень яркое. На него уставились круглые голубые глаза. Что-то… смутно знакомое было в этом мальчике. — Здравствуйте, — громким шёпотом, с очаровательной детской наивностью произнёс мальчик. — А вы Казекаге? — Я, — важно кивнул Раса, чуть улыбнувшись. — А ты? — А я нет, — брякнул мальчик. Потом вытаращился и захлопнул ладонями рот. — Ничего страшного. В Конохе недостаточно ветра для такого титула, — заметил Раса. Мальчик моргнул, переваривая. — У тебя какой-то вопрос? — сжалился Раса. — С-скажите пожалуйста, — чуть запинаясь от нервов спросил мальчик, — а если к вам Майто Гай вдруг подойдёт на неделе, можно мы тоже подойдём и, ну, автографы попросим? — «Мы»? А кто вы? — Тайный фанатский клуб вас и Окабе Канаде, — опасливо поозиравшись по сторонам, громким шёпотом сказал мальчик. — А-а-а, — Раса затянулся сигаретой и выдохнул. — А просто так нельзя? — Не-е-е, не-не-не! — мальчик замахал руками. Он всё ещё говорил милым громким шёпотом. — Не по правилам, даттебайо. — Вот оно как, — кивнул Раса. — В таком случае… лучше следовать правилам. Можно. Мы с Канаде будем не против. Она всё ещё сладко спала, их тихий разговор никак ей не мешал. — Устала, — мягко объяснил Раса на вопросительный взгляд мальчика. — Каге тоже люди, не боги. Нам порой надо отдыхать. — А-а-а, — понимающе протянул мальчик. — Ты лучше скажи, тайный фанат, — Раса лукаво прищурился. — На каких основаниях ты нами восхищаешься? Про меня всё понятно, наверное, слышал. А Канаде? Неужели книги читал? Мальчик немного сник, потупив взгляд. — Не, — хотя он всё ещё шептал, его голос казался погасшим. — У остальных… папы и мамы есть, они у них читали. А я сирота. Мне не у кого. А дать почитать не могут, а то родители застукают. Но ничего страшного, — он вдруг приободрился, — мы ещё Саске в наш клуб добавим, а он тоже сирота, так что… что-нибудь придумаем, даттебайо! — Вот как. — Ага. Раса думал не очень долго. На самом деле, он и не думал — для кого-то маленькая доброта ничего не стоит, а для кого-то стоит всего. Книга Канаде и Забузы была уже им прочитана; более того, у Расы имелось целых два экземпляра, один дома оставил, второй взял с собой на всякий случай. Он распечатал его. — Лови, — сказал. И кинул мальчику. Тот поймал. — Возьми и оставь себе. Последняя из вышедших книг Канаде… там про войну и приключения, — и предупредил, — только она мрачная. — Мне?! — ребёнок засветился, прижимая книгу к груди. — Тебе, тебе, — приподнял уголки губ Раса. — Читай на здоровье. Только никому не говори, что я её тебе подарил, ладно? — Ради… ради соображений безопасности? — мальчик всё ещё светился. Что-то очень хрупкое было в его глазах, что-то пронзительное. — Конечно. А ещё, чтобы не украли, — назидательно покачал указательным пальцем Раса. — Это ведь будет твоя книга, не чья-нибудь ещё. Береги её, ладно? Будет жаль, если она попадёт в недостойные руки. Мальчик, всё ещё прижимая книгу к сердцу, всё ещё почти плача, уставился на свои руки, как будто это они были недостойными. — Ты заслужил, — очень важно, с авторитетом своей должности, провозгласил Раса. С Каге не было принято спорить. — Я её тебе доверяю. Обещай, что однажды прочитаешь. — Честное слово! — Ну вот и славно, — он улыбнулся. — А теперь… тебе пора. И мальчик, на удивление почтительно кивнув, снова скрылся в кустах. Раса долго смотрел ему вслед… пока, собственно, не понял, чьё лицо ему напомнил ребёнок.