And all you pretty ones, you're sitting still The getting's easy so have your fill, well Nothing compares to the sound of your violence Ain't it funny how the years go by? Nothing changing long as we're alive, but Nothing compares to the sound of our violence, no Nothing compares to the sound of– Somewhere we're laughing in far away places instead You'll say what you will when you know we're just hanging by a thread «Sound of Violence» — Other Lives
Окабе Канаде было принято считать женщиной донельзя загадочной: красивой, но не в эротическом смысле, прямолинейной, но с глубиной, в которой тонут корабли, по-мужски благородной, по-женски чувственной, необузданной и авторитетной — она вызывала уважение одним своим существованием, так что даже какие-нибудь скотины перед её лицом неизменно тушевались. В общем, портрет у неё был такой, что хотелось преклонить колени или хотя бы спину. Суйгецу, знавший её как тётю Канаде с раннего детства, имел, впрочем другое представление, куда более реалистичное — Окабе, в первую очередь, просто было глубоко наплевать, как её кто воспринимает. Во вторую же очередь следовало бы сказать, что она была вежливой, трудоспособной и смелой. Пожалуй, всё. Забавная вообще вещь — имидж. Тётушка никогда на него не работала, именно поэтому он работал на неё. — Ты знаешь, — задумчиво проговорила она, когда Суйгецу поделился своими соображениями по теме. Дело было ещё в Кири, когда-то после местного экзамена на чуунина. — По опыту, самым привлекательным, что находят люди в других людях, это… «самость», если можно так выразиться. — Это как? — Ну-у-у, — она задумчиво почесала затылок. — Я бы сказала, что это когда ты знаешь самого себя и ведёшь себя во всём, в большинстве случаев, так, чтобы это не шло наперекор твоей личности. И при этом не хвастаешься ни своим горем, ни своими тяжёлыми испытаниями, ни своими победами… потому что они, в итоге, не имеют никакого значения. — Как можно хвастаться своим горем? — нахмурился Суйгецу. — Кто этим вообще занимается? Они, что, идиоты? Канаде рассмеялась и взъерошила ему волосы. — Нет, нет, — и посерьёзнела. — Люди, мой дорогой, неизменно ищут смысл своего существования. Если у них есть какие-то победы, они через них обосновывают причину своей жизни. Если побед нет, но много трудностей, много горя, есть трагедии… то они каждому встречному-поперечному норовят про них рассказать, чтобы вызвать или жалость, или сочувствие, или уважение. Но люди если не равнодушны, то завистливы, так что… ни те, ни другие не получают нужного удовлетворения, и звенящая пустота внутри них никуда не девается. Вот они и пытаются рисовать себе образ или жертвы, или героя, не понимая, что это никому не нужно. — Нельзя доказать своё существование миру, балаболя о самом себе, — заметил Суйгецу. — Даже я это знаю, а мне лет-то сколько! — Тебе повезло, — тонко улыбнулась ему Канаде. — Ты окружён людьми, которые отрицают такой… экстравертный эгоизм, да и в самой нашей культуре слава ничего не значит. При всём этом, нам место в истории уже обеспечено. Йоко, например, заказала у известнейшего художника огромную картину, на которой будет пафосно изображена вся верхушка нашего революционного движения… Когда нас всех поочерёдно нарисуют, я наложу печати на обратную сторону картины, чтобы нельзя было уничтожить. Так что нас, глядишь, ещё вспомнят. Но большинству людей никак не остаться в памяти, разве что генетически, вот они и протестуют против мягких рук времени и смерти. Кричат о себе. Жалуются. Им дай возможность, всю подноготную о себе расскажут, хотя их никто не просил, и это абсолютно не нужно. — Им можно велеть заткнуться, — Суйгецу строго скрестил руки на груди. — И на это тоже будут стенать, — усмехнулась Канаде, но улыбка быстро соскользнула с её лица. — Пожалеть их надо. Они просто потерянные. Ни землепашцы, ни ремесленники такой ерундой не страдают… потому что они видят необходимость своего труда. Если фермер умрёт и род его исчезнет, люди почувствуют, потому что оскудеет стол. Если хороший ремесленник сгинет, не передав свои традиции ученикам, его отсутствие тоже ощутят. Клиенты будут бережнее относиться к его работам и ещё не раз вспомнят. То же самое касается, например, работниц салонов Мей, они ведь стали настоящими мастерицами. Можно найти нового парикмахера, но старого всё равно вспомнишь. То же самое с хорошими врачами, поварами, музыкантами… даже с экскурсоводами. — Но вы-то никто из вышеперечисленного, — заметил Суйгецу. — Что Мизукаге, это понятно, но, говорят, вы всегда такой были. — Потому что я откуда-то знала, что человека помнят по его действиям. Или по труду, если угодно. Всё остальное пропадает с течением времени. Вот и всё. — Так ведь это логично. Чего тогда люди из кожи вон лезут, чтобы кому-то доказать своё существование? — Хм, — она задумчиво поглядела на небо. — Наверное, потому что многие амбициозны, а раскрыть себя не могут. Гонятся имитировать своих героев, а самих себя практически не знают. — Или, может, у них таланта никакого нет, вот и бесятся, — фыркнул Суйгецу. — Не говори так, — мягко осадила его Канаде. — Это очень жестоко. — Но это правда! — Талант, хоть какой-нибудь, есть у всех, — строго сказала она. — Трагедия в том, что многие его так и не находят, потому что не слушают своё сердце, или не пробуют, или потому что боятся. И в этом состоит большая человеческая трагедия. Если есть талант, найти смысл жизни ничего не стоит, поскольку он состоит в труде, в честном служении определённой стезе, а поскольку талант связан с вечностью, память о человеке, нашедшем его, останется надолго. Может, даже на века. Суйгецу сник. Тётя всегда ему напоминала о сочувствии, но сочувствовать было тяжело, потому что иногда не хотелось, а иногда не получалось. — Вот Кимимаро, например, — продолжила, между тем, Канаде, — как и его клан, будут помнить теперь по его специфическому фуиндзюцу. Кости — это на века. Так что даже если его не станет, и он не успеет завести семью, останется колоссальный труд, огромное наследие. Кимимаро это знает, поэтому ему тоже, в общем-то, безразлично, как его воспринимают другие. Он никому ничего не доказывает… кроме самого себя и, наверное, меня. То же самое касается близнецов Теруми. У них имеются задатки хороших шиноби, и за себя они постоять могут. Почему тогда кузнечное дело? Во-первых, потому что талант. Во-вторых, как манифест. За ними тоже останется и труд, и наследие. У них действительно потрясающие работы. Так что я нахожу их решение уйти в ремесло очень достойным поступком… У той же Юки Минами свой парфюмерный магазин с изысканными авторскими духами. Аристократы и нувориши закупают себе по дюжине флаконов за раз, на всякий случай, но и средний класс у неё много приобретает. Найти свой аромат — дело довольно трудное, а у неё прекрасно получается создавать особенные духи, подходящие считанным единицам, потому что они меняются в зависимости от естественного запаха. Она тоже останется в истории. У неё дар, и Минами-чан им пользуется. Вот тебе и слава почти выродившемуся клану Юки. Она не смотрела на него, но Суйгецу чувствовал, даже не имея особого опыта, что в тот момент его проверяли. — Хозуки Генгецу был Вторым Мизукаге, это прекрасно известно, — произнёс он, осторожно подбирая слова, — ещё известно, что он был мастером гендзюцу. Я тоже на этом пути, так что одним только кеккей-генкаем не запомнюсь. Мангецу был одним из Мечников… я ни к одному из клинков не тяготею, и замечательно. Лучше пусть будет простая катана хорошего качества. Создам собственный стиль, как вы, раз предрасположенность имеется, и нормально. Мне есть, чем запомниться… А вообще я к этому довольно равнодушен, если честно. Чем больше славы, тем меньше свободы. — Почему ты так считаешь? — будто невзначай поинтересовалась тётя Канаде, по-прежнему не глядя на него. — Да потому что, — он легонько пнул камень, попавшийся под подошву. — Вон, дядя Забуза и тётя Йоко из-за известности не могут жить вместе, а так могли бы тайком. То же самое про вас с дядей Расой. Или, вон, дядя Райга и тётя Пакура… Любовь — это круто. Я посмотрел со стороны, мне понравилось. Что плохого в том, чтобы тихо любить кого-то, быть любимым этим самым человеком и просто делать вместе детей? Строить дом. Сажать, не знаю, синие гортензии в саду. — Мы не можем быть вместе круглый год, да, но, — тётя Канаде ему улыбнулась, — кто сказал, что мы тяготимся этим? — Ну, может и не тяготитесь, но было бы здорово, а? — Вполне вероятно, — она наклонила голову в полукивке. — С другой стороны, так интереснее. Рутина, говорят, убивает любовь, а у нас нет рутины, только борьба за счастье, поэтому и плоды приложенных усилий всегда сладкие. — А как же дети? — Мой народ — это мои дети, — пожала плечами Канаде. — Это не значит, что мне не хотелось бы родить своих. С другой стороны… вся Кири сейчас наследует мои принципы и моё видение мира. Тоже неплохо, в принципе. Суйгецу вдруг нервно облизнул губы. — Тётя Канаде? — его голос звучал почти робко. Он не смог поднять взгляда на её лицо. — М-м? Она научила его в том числе чувствовать Великую Силу. Молиться за мёртвых. Провожать чужие души. И поэтому Суйгецу если не знал, то догадывался о многом, что остальным было неведомо. — Я… я не уверен, — он ещё раз нервно облизнул губы, — что хочу стать следующим Мизукаге. Но я также знаю, что… скорее всего, мне им и быть. Тётя Канаде опустилась перед ним и привлекла его к себе. Суйгецу прижался носом к её груди, будто маленький мальчик. На самом деле, он знал, что от славы ему не спастись. Но и жить хотелось. Свободы хотелось. — Если на то будет воля Силы, — шепнула она ему на ухо, — я останусь достаточное количество времени, чтобы ты ещё успел пожить. И ты не будешь один. Значит, и тётя Канаде знала. В глазах мальчика встали непонятные ему слёзы, и он прижался к чужому сердцу, как котёнок. И успокоился.***
В Конохе, тем временем, шебуршал лес, и осины звенели на ветру почти как волны во время спокойного отлива, и Суйгецу знал, что чему-то должно было быть. В сонной Силе что-то ворочалось; ему было любопытно, но и ведать особо не хотелось. Чем меньше лезешь в чужие дела, тем меньше проблем — золотое правило тёти Канаде, с которым последний Хозуки был абсолютно согласен. Суйгецу хорошо её знал, потому что многому у неё научился. Тот же Кимимаро, любивший по-снобски задирать нос со своим фуиндзюцу, конечно, был первым протеже Пятой Мизукаге, и тем не менее… Тем не менее, именно последний Хозуки являлся её наследником. Кагуя не умел ни думать, ни чувствовать, и хотя руки у него были подвязаны на ремесло, толку-то? Как можно учиться у величайшей женщины эпохи и стать специалистом всего лишь печатей? Тётя Канаде, находясь в Кири, всё время пребывала в работе, даже когда выкраивала время на тренировки; она не могла отмахнуться от всяких вопросов и задач, требовавших её личного участия, как от назойливых мух, спихнув всё на приближенных. Пост Каге обязывал знать очень-очень много всего, а если не знать, то интересоваться и в тему погружаться. В архитектуру, например. Каменщики страны Ветра построили просто чарующей красоты здания библиотеки и больницы, с резными цветами на стенах, с цветным стеклом в окнах. Суйгецу разработал несколько долгосрочных, даже вечных, защитных иллюзий и для того, и для другого — пришлось не без помощи наставницы проштудировать кое-какие материалы, чтобы разобраться в строениях, между прочим. Тётя Канаде вообще никогда не скрывала от учеников своих обязанностей; не вовлекала, но позволяла и присматриваться, и прислушиваться, и даже предлагать свои соображения, и вопросы задавать, о, и участвовать, если есть инициатива. У Суйгецу было полно идей, которые могли бы послужить на благо общества. Какие-то он сам признавал идиотскими через пару дней или месяцев, а какие-то подолгу обсуждал с наставницей, чувствуя её одобрение. Кимимаро никогда ничего не предлагал, занимаясь только новаторством своего стиля печатей. Он вообще был каким-то слишком покорным. Так или иначе, Суйгецу изучал свою Мизукаге не менее пристально и внимательно, чем она его. Как-то так получилось. Может, потому что он всегда был любопытным и задавал вопросы если не другим, то самому себе. И потом, тётя Канаде, как человек великий, вызывала интерес у всех, потому что даже близкие не всегда могли понять ни мотивы, ни причины некоторых её поступков, и уж тем более, как работает её голова. Вечером, после аудиенции с Хокаге, она заметила за ужином в ресторане, будто невзначай: — Очень душно здесь, всё-таки, и локальное давление постоянно скачет, то в сон клонит, то кусок в горло не лезет. Дождя нет, а хотелось бы. Райга и Забуза, занятые барбекю, не стали реагировать на её слова, а вот Ширануи Генма поспешил объясниться. — Его постоянно обещают, госпожа Окабе, но, — джонин Конохи не без иронии улыбнулся, — всё никак его нет! — Жаль, — довольно равнодушно сказала тётя Канаде. — Такая погода вредит работоспособности и пищеварению. Суйгецу, которого вообще не должно было быть на этом ужине (он напросился), навострил уши, беззаботно наливая себе ещё сока. — Влажности много, — сказал. — Кожей чувствую. Ширануи скосил на него удивлённый взгляд. Видимо, он думал, что последний Хозуки собирался молчать. Ха! — Видимо, здесь влажность не преобразуется ни в дождь, ни в туман, — пожала плечами тётя Канаде. — Но куда-то она ведь должна уходить. Ширануи, не особый знаток погоды, что-то пробормотал про лес, а потом сменил тему, прицепившись к поэтическому сборнику Забузы. А Суйгецу искоса глянул на свою наставницу. Она держалась степенно и просто, но какая-то ирония промелькивала в её осторожно телеграфируемых движениях. Первые минуты две дискуссии между гидом и Забузой её язык тела всё ещё был открыт, а потом — раз — и оказался застегнут на все пуговицы. «Ага», — подумал Суйгецу. — «Тётя на что-то намекнула Ширануи, а он ни черта не понял». Вопрос состоял в том, а понял ли что-нибудь сам Хозуки. Он занялся мыслями, тщательно пережёвывая мясо. Ничего особенного в голову не пришло. Не хватало контекста. Вот всегда так было с Пятой Мизукаге, она давала ответы, если имелись вопросы, а если вопросов не было, то и ответов тоже. Тётя Канаде не любила ничего объяснять на пальцах, предпочитая давать возможность другим додуматься самостоятельно; это порой раздражало, потому что думать своей головой периодически оказывалось тяжело, но куда чаще Суйгецу нравилась эта игра. Собственные мысли, превращённые в верные догадки, всегда воспринимались сокровищем. Да и ему самому не нравилось, когда кому-что что-то навязывали. «Ну ничего», — подумал он спокойно. — «Сам сложу два и два. Мне есть за кем понаблюдать». И спрятал гримасу за стаканом с соком. Первый этап экзамена начинался через два дня. Участников было сравнительно мало для Конохи, как он выяснил: генины Листа в огромном количестве, троица Кири, троица Суны, то ли одна, то ли две команды Звука — и всё. Обычно, как он разузнал, участвовали ещё и кандидаты из других малых Деревень, таких как Куса, Таки или даже иногда Аме, но не в этот раз. Вопрос: почему? Неужели дети закончились? Или малые Скрытые Деревни испугались делегации Кири? Между прочим, экзамен на родине прошёл без эксцессов, кровопролития и жути. Тётя Канаде не стала свирепствовать, придумывая бедным генинам огонь, воду и медные трубы. Письменный этап был, скорее, на логику и воображение, чем на всякие правила — никого на нём не завалили, и все через него прошли, потому что он, на самом деле, не имел никакого значения. Мизукаге об этом не сказала напрямую, впрочем; нет, во время инструктажа она заявила, что ответы в тесте играют важную роль во второй части, и что дисквалификация будет как раз на следующем этапе за первые два испытания сразу. Никто из участников, джонинов и Каге не понял её логику поначалу. А потом немного прояснилось. Тётя ведь не свирепствовала. Она, в отличие от того же Райкаге, не превратила второй этап в испытание по выживанию, как это было принято — она просто запустила генинов, по одному, в Волшебную Пещеру. Погулять и подумать о жизни, так сказать. Вообще, экзистенциальный кризис — это очень полезно, а если он учиняется в красивом и абсолютно безопасном пространстве, то даже нужно. Испытуемые дети и подростки сразу про себя решили, кто они по жизни, чего они хотят, и нужна ли им вообще воинская повинность, потянут ли и так далее. Раса и Эй потом сами с большим удовольствием погуляли по Волшебной Пещере, затем вместе с Канаде нажрались в барабан, а утром пошли рыбачить с гарпунами. Ну, Каге — люди опытные, им какой-то там мягкий экзистенциальный кризис, да ещё и в таком красивом месте, скорее благостная медитация, чем дискомфорт. Другая порода людей. В Конохе, Суйгецу знал, второй этап должен был, по классике, являть собой испытание по выживанию, так что экзистенциальный кризис он организовал себе сам. Было ли это глупо с его стороны? Возможно. Зато никто не мог упрекнуть его в безынициативности. После ужина он откланялся и пошёл бродить, как и планировал. Его спокойно отпустили. Всё равно тётя Канаде могла, если хотела, запросто засечь его на сенсорном радаре. Суйгецу нарочно ссутулился, спрятав руки в карманы — он уже начал стремительно вытягиваться, вся пища шла в рост, не откладываясь в бока; не стоило смущать ровесников грамотной генетикой. Последний Хозуки хорошо выглядел, его кожа была светлой, здоровой и чистой, и по телу было видно, что вырастет поджарым и высоким, как огромная дикая кошка или ловкий горный скакун. И одет он был грамотно, с красивой шёлковой юкатой цвета раннего пурпурного рассвета над океаном, от наставницы , и почему-то на ней были изображены черепахи. Причёска у него тоже была как надо, с серебристыми волосами, забранными в пучок, с резной деревянной заколкой, тоже от наставницы. Он не мог сиять чакрой так ярко, как тётя Канаде, но умел. Она его научила. Своего внутреннего света Суйгецу всё ещё не хватало, но он ведь и тьмы настоящей не коснулся. Последний Хозуки знал, тем не менее, что если её коснётся, то порвёт в клочки и изгонит, как умела Мизукаге, как умели Райга и Забуза, даже не имевшие предрасположенности сиять, потому что смерти нет, есть только Великая Сила, в чей океан всем когда-нибудь впасть, словно рекам. Его встретили на пустынном сквере. Кто-нибудь другой, может, постеснялся бы идти на сходку, где некому прикрыть спину перед ровесниками не дружественной державы, но не он. Их было много, но Конохе ведь всегда было свойственно преобладать количеством над качеством. С большинством Суйгецу уже успел познакомиться; собрались наследники кланов Нара, Яманака и Акимичи, ещё Узумаки со светлыми волосами, девочка из торговцев Харуно и, собственно, незнакомое лицо. Легко узнаваемое, впрочем. Учиху было ни с кем не спутать. — Вечер добрый, товарищи белки, — дружелюбно оскалился он. — Вижу, что в полку прибыло. Как условились? Завтра? — Да, — серьёзно кивнул мальчик Нара. — Если не затруднит. План всё тот же. Если повезёт, мы даже припугнём наших учителей. Глядишь, на серьёзные тренировки раскошелятся. Суйгецу старательно не скорчил гримасу. Он не понимал, как можно было халатно относиться к ученикам. С другой стороны, в Кири было мало детей, отобранных идти по стезе шиноби, так что за возможность передать своё воинское наследие путём индивидуального наставничества джонины состязались и даже порой боролись на курируемой дуэли. В Конохе, где народа хватало… впрочем, у них и квалифицированных наставников, в теории, было больше. В общем, он всё равно такого отношения не понимал. — Я всеми руками за инициативность, — пожал он плечами. — Не моё дело, тем не менее. — Разумеется, — кивнул мальчик Нара. Он в компании генинов Конохи был самым дипломатически подкованным и перед иностранцем не робел. Девочка Яманака строила Суйгецу глазки. Он её игнорировал. Ему в будущем предстояло жениться по любви и, желательно, с кем-нибудь без кеккей-генкая, так что наследницы других кланов его абсолютно не интересовали. Тем более, блондинки. Он, глядя на них, вспоминал наставницу, отчасти заменившую ему мать, так что светлый цвет волос никуда не годился. — Единственное, — мальчик из Нара замялся. — Мы бы хотели… попросить об одной услуге. — М-м? — Суйгецу деланно проинспектировал свои ногти, скрывая своё внезапное напряжение. — Что такое? — Ты последний, и я последний, — заговорил вдруг Учиха. Глаза у него непонятно блестели, но Суйгецу знал, как такие взгляды считывать, он ведь вырос в окружении чернооких клана Юки. — А, — посерьёзнел Суйгецу, опуская руку. — Тогда оставьте нас. И строго посмотрел на всех остальных. — Завтра в шесть, — напомнил ему Нара. Группа обменялась с Суйгецу вежливыми поклонами и пожеланиями спокойной ночи и ушла, оставив только Учиху. Молчали, не глядя друг на друга. — Они ушли, — сообщил Суйгецу минуты через три. — Не подслушивают. Пройдёмся? Учиха кивнул. Они пошли по тихим улицам, удалявшимся от центра Конохи. По медленно исчезавшим огням ресторанчиков и магазинов Суйгецу догадался, куда его ведут. Сначала пропал шум, потом начали редеть люди, пока переулки не стали совсем пустынными. Сандалии Учихи шаркали, будто нарочно создавая вокруг себя шум. Суйгецу шёл тихо, как дитя тумана. Он не боялся ни смерти, ни её многоликой тени, потому что смерти не было, только Великая Сила. Они остановились перед тёмными воротами опустевшего клана, когда-то многочисленного, когда-то несокрушимого. Часть оранжевых фонарей на мертвенно тихой улице была разбита. — Как ты живёшь с этим? — тихо спросил его Учиха. Суйгецу проглотил желание неловко отшутиться. Тут требовалась эмпатия, простая и серьёзная. Он мог её дать, ему ничего не стоило, надо было только вести себя достойно. Это в Кири все привыкли к останкам прошлого до такой степени, чтобы даже смеяться, но тут было не до смеха. — У нас целых два «последних», — заговорил он медленно, — я и Кагуя Кимимаро. У нас и «почти последних» достаточно: четверо из клана Юки, четверо из клана Теруми. Но мы все в одной лодке, по сути. Прошлого больше нет, только кровь в жилах. Я снёс дома на территории клана, забрав оттуда что не разграбили, Кимимаро тоже. На месте, где раньше жили Хозуки, теперь городская больница нашего имени, очень, очень красивая. Я сам отдал землю. А на месте территории клана Кагуя не менее прекрасная библиотека, тоже их имени. Второй Мизукаге был из Хозуки, он единственный своей личности не скрыл при правлении. — Дом твоего клана снесли?! — Учиха так резко обернулся, что у него хрустнула шея. В его глазах блестело что-то сложное, болезненное, почти осуждающее. — А что делать? — пожал плечами Суйгецу, пряча руки в карманы. — Я при всём желании себе сто детей не сделаю. А если и сделаю, буду паршивым отцом, который толком ничему не научит. Не, пусть у меня будет любимая жена и трое-четверо детей, и пусть они вырастут хорошими людьми, а там дальше выберут, кем станут, мне не категорично. Что касается территории клана… Её же всё равно осквернили во время геноцида Ягуры. Вещи, которые сохранились, у меня. Что сам забрал, что в закромах Четвёртого и его прихвостней нашли. Дома пустуют, призраки упокоились. Пусть тогда больница будет красивая, на века, с нашим именем. Мелочь, а тоже вечность. Кто-нибудь непременно спросит: «а кто такие Хозуки?». И этому кому-нибудь всё расскажут, потому что мы уже часть истории. — Но… но традиции! — воскликнул Учиха, сжав кулаки. — Так они же со мной, какие есть, а не с территорией клана, — снова пожал плечами Суйгецу. — Архивы тоже на руках. И вещи. Учиха презрительно фыркнул. — Хорошо тебе говорить, — процедил он сквозь зубы. — За тебя уже отомстили. — Ягура меня бы как муху по стеклу размазал, — сухо парировал Суйгецу. — Тётя Канаде его обуздала, конечно, но тоже не без помощи. На злодеев всё равно надо командой идти, а то подохнешь, и всё равно они победят. А толку, если умрёшь? Так вообще от памяти клана ничего не останется, и предки по ту сторону завесы жопу надерут и будут правы. Саске замер, судорожно думая. — А вот я стану великим, — продолжил Суйгецу, невольно мрачнея, потому что чувствовал, что этой участи ему не избежать, — или хотя бы незаменимым, потому что талантлив, схожусь с людьми и работаю над собой охотно, и останусь в истории. И выебу Ягуру за всех Хозуки, потому что я выжил, а он нет, потому что у меня всё впереди. И женюсь на женщине, с которой мы будем одной командой перед штормом жизни, и будут у нас умные, сильные, добрые дети… потому что я буду хорошим отцом, а она будет хорошей матерью. И, по сути, так и выиграю. — Мой брат ещё жив, — отвернувшись, тихо сказал Учиха. — Ну и чтоб ему пусто было, — искренне пожелал Суйгецу. — Пусть у него хуй отвалится. Учиха вяло усмехнулся. — Ты, вот, станешь крутым, да? Выберешь себе стезю, в которой Учиха были знамениты, вырастешь в ней, потому что гены, придумаешь себе наследие… соберёшь команду, закопаешь его… А когда-то между делом надо жену. — Неужели ты не скучаешь? — Учиха махнул рукой в сторону своего страшного тёмного пустого дома. Суйгецу солгал бы, сказав, что нет. Он, скорее, мечтал, потому что ничего не помнил. А Кимимаро не скучал. Ни Мей, ни Ширагику, выросшие при своих кланах, тоже. Матриархи Юки и Теруми вообще мало говорили о своём семейном прошлом, и только если спросят. Видимо, на то были причины. — Если я буду по ним скучать, бесконечно оборачиваясь назад, то всю жизнь пропущу, — медленно, осторожно подбирая слова, проговорил Суйгецу. — Понимаешь… мы все очень многое потеряли из-за Ягуры и из-за Третьего Мизукаге. Многое и многих. У меня, вот, клан, да? Я знаю тех, кто тоже похоронил всю семью, вот только у них даже кеккей-генкая не было. Многие потеряли возлюбленных и друзей. Многие потеряли руку, или ногу, или глаз. Если бы мы бесконечно оборачивались назад и не умели отпускать прошлое, то были бы злобной нацией эгоистичных нюнь. А нам такое претит. Вместо этого… мы стали великими. С нас берут пример. Мы отказались от наследия жестокости и понесли мир. Третий Мизукаге и Ягура наверняка в гробах ворочаются от наших выходок. Да, подобный подход нам никого и ничего не вернёт. Так ведь и так не вернуть. Почему бы тогда не сыграть по-своему? Учиха смерил его озадаченным взглядом. Тени бежали по его бледному лицу, как рябь по воде. — Ты слишком легко об этом говоришь, — прозвучало ровно, но с оттенком осуждения. Суйгецу сардонически усмехнулся. — Я живу в окружении таких же, как и я, только, в основном, с другими обстоятельствами. Тяжело упиваться горем, когда оно не только твоё. И потом… у меня многое есть. Так что я благодарен и за жизнь, и за то, что имею. В конце концов… да, мне нести флаг Хозуки. Надо, значит, идти под ним достойно. — Вот как. — М-хм. И замолчали. Каждый думал о своём. Суйгецу через какое-то время почесал затылок. Надо было возвращаться, пораньше лечь спать. Без него авантюра с Майто Гаем и автографами была обречена на провал. — Ну, я пойду, — сказал он безо всякой неловкости. — Завтра план, надо его в действие привести. До встречи, Учиха. И ушёл, оставив Саске стоять перед тёмными воротами, откуда разливалось мертвенное молчание.