Серебряный рыцарь для принцессы

Один ворон — к скорби, два — к радости, три — к девушке, четыре — к юноше, пять — к серебру, шесть — к золоту, семь — к секрету, что никогда не будет раскрыт, восемь — к желанию, девять — к поцелую, десять — к вечному блаженству Детская считалочка

Клюв птенца распахнулся. Острые зубы скалились неровным частоколом, липкий алый язык трепетал. Скеррис не слышал истошного крика, слишком шумело в ушах. Этого всего — слишком. Тварь ринулась на него, пригнув голову, как бешеный бык. Перед глазами плыло. Они стояли с Роной, разговаривали. Рядом ошивался Невилл — наверняка хотел что-то спросить, но не отваживался подлезть, как нетерпеливый, но трусоватый щенок. Скеррис растягивал губы в улыбке, в углах они ныли и лопались до крови. Ему всегда приятно было, когда кто-то добивался его внимания, потому он пацана не замечал. Роща предсмертно шуршала облезлыми ветками. Рона. Рона была рядом, чем-то обеспокоенная. Она плохо спала последние дни, но Скеррис не спрашивал, не настаивал, лишь бы она не заметила, что он сам стал чаще просыпаться от мерзко-горячих, лихорадочных видений. Он видел кровь на своих руках — липкими перчатками к пальцам. Он чувствовал кровь на языке и вздрагивал, пробуждаясь. Рона возилась во сне рядом. Слишком близко. Впервые ему хотелось не поцеловать изгиб нежной женской шеи, а вцепиться в него зубами и вырвать кусок горячего окровавленного мяса. Зубы стали острее. Скеррис хотел проверить, не чудится ли ему, а спросить не мог. Проверял пальцем клыки, когда никто не видел; зубы кололись. От еды тошнило, и он перебивался вином и маковыми булками. Ему снилось всякое. Сны то оборачивались кошмарами, то возвращали его в детство, когда они с Дейном носились друг за другом в саду. Дейн был легче и слабее, поэтому Скеррис никогда не колотил его всерьез, только налетал вихрем и с хохотом падал с ним в кусты, в которых они возились, как шипящие котята. Дейн был единственным, кому он был важен просто так, потому что он есть. Не потому что он наследник состоятельной семьи, не потому что он сын, о котором ты вынужден заботиться, не потому что он жертва, которую нужно принести. Дейн просто был рядом, сверкал своими синим звездными глазами — Скеррис втайне завидовал им, ярким и пронзительным. Ему досталась болотная зелень. Но это было единственное, в чем его мучила зависть, потому что брата он любил. Любит. Он все еще жив, чтобы не говорить о себе в прошлом. Скеррис лежал подолгу, не мог заснуть из-за ноющей боли в руке. Теперь еще что-то болело в глазнице, прямо внутри. Он вспоминал брата, — а может, ему снилось. Спать хотелось постоянно, он подолгу лежал, будила его Рона, иногда больно касаясь плеча. Просыпался Скеррис таким же усталым и вымотанным. Никогда с ним такого не было; прежде даже после самых разгульных пиров его не мучили ни боли в голове, ни тяжесть похмелья. Скеррис мог бы сдавленно отшутиться про старость, но до старости он никогда не рассчитывал дожить. Нечто прорастало в его теле, захватывая все больше, сковывая кости болью, разрывая мышцы. Правый глаз начало печь; он чувствовал, что там, в темноте под веками, в темноте за глазами, зарождается что-то темное и гнилое. Оно смотрело на мир из его глазницы. И оно было голодно. Рона не теряла надежды, куда-то ходила, заглядывала к Йоргену, расспрашивала Скерриса о Джанете и его друзьях. Джанета он знал плоховато; после той их последней стычки Джанет его избегал, обходил десятой дорогой, а когда им приходилось пересекаться в столовой или у тренировочной площадки, презрительно кривился. Джанет слишком много говорил о чести. Считал, что сражается ради принцессы, которую он никогда не видел. Злость, поднимающаяся в груди Скерриса, была незнакомой, кипучей. Звериной. При Джанете держались несколько парней. Искали сильного вожака. Филип и Брин были такими же — и что с ними стало? Успели ли они понять, что умирают? О, у Скерриса было довольно времени, чтобы прочувствовать и смириться. Эньона Скеррис мельком встречал тоже на каком-то турнире, но тот тогда был еще оруженосцем. Мелкий, лопоухий мальчишка. С тех пор он вымахал, а уши остались прежними. Не ошибешься. Еще был пухловатый, но сильный Рорк, с его отцом торговала семья Скерриса, он помнил их бестолковый герб с лупоглазой рыбой. Кого вообще может впечатлить рыба? Бесполезная глупость. Оставался еще Тир, тоже откуда-то с побережья. Неплохой стрелок, тощий, как осинка. Вечно трясущийся. Он предпочитал прятаться за спинами товарищей, и Скеррис надеялся, что Джанет высказывает приятелю о чести — это было бы справедливо. Чуть позже Скеррис замечал Рону мелькающей возле Хельди и Куэйда, оставшихся участников. Они с самого начала держались подальше от других, поодиночке, так что общаться с Роной особенно не хотели. Скеррису было слишком больно, чтобы рассуждать. Наверно, Рона хотела проверить всех возможных противников перед поединками и присмотреться к их слабостям. Разумный подход. Больше всего Скеррис не хотел, чтобы кто-то обнаружил его слабость. — Мне жаль Бедвира, — сказала Рона, сидя рядом и наблюдая, как Скеррис штопает разодранную слаугом тунику. — Он горюет по Гервину. Они были хорошими друзьями, знаешь? И… я все еще думаю об Иворе. О том, что мы могли бы дойти досюда вместе. Скеррису казалось, что это милосерднее. Не придется драться с тем, кто тебе нравится. Гораздо легче убивать того, кого ты ненавидишь. — В горе нет ничего плохого, если ты продолжаешь сражаться, — сказал Скеррис. — Может, оно, напротив, заставит бить сильнее. Рона куталась в свое горе по ночам. Родители, друзья, первая любовь — кого еще Роне надо было потерять? Кто он вообще для нее?.. Он боялся обнять ее, чтобы она не услышала хруст перьев, но смертельно хотел прижаться ближе. Иголка кольнула. Он смотрел на кровящие пальцы, задумчиво склонив голову. Его кровь ничем не отличалась от той, что проливали в честь Вороньей Богини, так почему?.. За гордость, за нахальство, за распутство — за все, за что клеймил его честный Джанет? Рона вздохнула. Ночью она беспокойно ворочалась, зная, что им придется встретиться с настоящим ужасом. Корак подтвердил, проскользнув в рощу в зыбких сумерках. Скеррис даже задумался, что будет, если однажды чародей столкнется с другим гостем — с принцессой, крадущейся в ночи. Ее магия была темной, теневой, она закутывалась в нее, словно в богатые одежды. Магия Корака пугала — полная темнота, глухая, беспробудная. Глубокая, как сама бездна. Как то, что поселилось у Скерриса в глазнице. Принцесса больше не появлялась, видно, добытых книг ей было довольно. Нужно ведь время, чтобы их прочитать… Время — сколько времени прошло? Скеррису было жаль. Ему не нравилась Блодвин, но умереть, защищая принцессу, было все-таки лучше. Достойнее. Перед кем он пытался совершить подвиг, перед мертвыми предками, которые ждут в чертоге Мор’реин? Они плюнут ему в лицо. — Готов? — спросила Рона. Сумерки обнимали их, они стояли на поляне. Корак говорил, что тварей трое, всего-то трое… Сильных, быстрых, два человечьих роста в холке. Три тени. Три лика Мор’реин. Один — к скорби. Два — к радости. Три… Кажется, к девушке? Детская считалочка колотилась в висках. Губы у Роны дрожали. Ему хотелось сказать, как-то подбодрить ее, утешить, но вокруг были рыцари, окружали их тесной толпой, словно они пытались напоследок разделить общее тепло. Как от костра. Лучше бы Скеррис шагнул в костер. Он не стал говорить, боясь обнажить слабость перед чужими, показать, насколько дорожит. Он только кивнул Роне, жалея, что они не встретились раньше. Может, он бы на ней даже женился. Просто был бы рядом, жил в древней северной глуши и ткал свою легенду из мелких подвигов, как Артур — на севере его, помнится, звали Урсом. Главное — чтобы Рона. Живая, счастливая. То ли жена, то ли сестра, то ли брат. Богиня, он точно умирал. Мысли о честном браке приходят перед смертью. — Не споешь напоследок? — тихо хмыкнул Тарин, повернувшись к Бедвиру. Тот был бледен, как мертвец, как слауг, как тварь из озера. — Не могу, — просипел Бедвир. — Голос пропал. От страха. От боли. Скеррис чуял — как одна из ночных тварей. Страх обнимал их всех, колебался, растекался по роще, отравляя ее еще сильнее. Кто-то прерывисто, со свистом вздохнул. Они вышли на отгороженную площадку, лишь напоминающую арену для турниров, словно в издевку. Отзвуком в ушах шуршали голоса зрителей. Никто не смотрел. Всем было плевать, если он умрет. Он отправится на костер — умерев или став чудовищем. Плечо ныло, что-то ворочалось внутри него. Что-то живое. Чудовища. Служители окружили их, как торжественные тени. Может, это они шептали? Скеррис уже мало что понимал. Он судорожно вдохнул, в груди было тесно и горячо. Перья, проросшие у него в сердце. Он оглянулся, посмотрел на Тристана. Глаза серые и тусклые, мертвые. По ком он горевал? Уж точно не по нему. Оставлять горевать Рону он не мог, не хотел. За возведенным деревянным заслоном стояли железные клетки, в которых что-то копалось, сдавленно выло — как будто жаловалось на то, что его вытащили сюда, на убой. Скеррису тоже хотелось завыть, но он стоял и смотрел. Три клетки, вделанные в ограду ворота. Ограда эта казалась не такой уж высокой, перемахнуть можно, однако ее заволокло знакомым белесым туманом, от которого пахнуло холодом и чем-то подгнившим. А ворота распахнулись — словно от резкого порыва ветра. Все разом. Грохот оглушал. Чудовище оказалось напротив, он и не заметил. В руке — меч, на нем — кольчуга. Все правильно. Все хорошо, так он и хотел сдохнуть. Ты должен умереть во славу семьи, говорила Камрин, сладко улыбаясь, это единственное, на что ты годишься, щенок. Единственное, чего он был достоин, — это хищная пасть, из которой несло гнилым мясом. Клюв щелкнул прямо у его лица. Скеррис отскочил. Его тело двигалось само, отказываясь сдаваться. Рона закричала, предупреждая о новом броске. Рона была рядом, и он не мог ее оставить. Всего мгновение у него было, чтобы рассмотреть тварь. Она напоминала бы огромную ворону, если бы не искаженная морда, в которой угадывалось что-то смутно человечье, спрятанное под перьями. Глаза были яркими, как звезды, и яростными, как боль, мучившая его. Глаза горели среди густых перьев — на тощих боках твари. Они все смотрели на него. Скеррис снова танцевал, вспоминая все движения, которым учил его нанятый матерью учитель. Он не был милосерден, как и Камрин, поэтому память отпечатывалась на нем суровыми ударами. Но Скеррис стал лучшим клинком Афала. Разве оно того не стоило? Тело ныло, что-то рвалось наружу сквозь кожу. Он ударил снизу. Его противником был не обученный рыцарь, а чудовище, потому Скеррис не думал об умелых хитрых приемах, окунувшись в горячность бешеной рубки. Тяжелое крыло рухнуло рядом с ним, выбивая сухую пыль из земли. Скеррис перекатился, вскочил. Тварь обиженно заклекотала, возясь. Проехалась животом, не могла подняться. Хороший момент, чтобы напасть, но Скеррис мог достать только до растрепанного крыла. Оказавшийся рядом Тарин метнулся вперед, нанося удар по вытянутой клювастой морде. Меч соскользнул, лишь рассек плоть между шеей и плечом. Хлынула кровь — темнее и гуще, чем у человека. — Может, поможешь? — на выдохе сипло рявкнул Тарин, когда тварь заревела, кидаясь на него. Скеррис хотел кивнуть, но что-то его удержало. Оглянулся в поисках Роны. Она вместе с Невиллом пыталась отбиваться от птенца поменьше и послабее, зажать его к ограде, к колдовскому туману. Разумно. Отрезать дорогу и добить. Он мог бы бросить Тарина, оставить его одного — на растерзание. Зачем ему сильный соперник? Зачем ему вообще драться? Может, лучше выронить случайно меч, сдаться, отдаться на милость этим тварям? Интересно, не подавятся они его гнилым мясом? Захотят вообще жрать, как распробуют в нем отраву? Он словно почувствовал удар плетью, обжегший плечи. Он не мог сдаваться, он не посмел бы. Шепот застилал уши — змеи с глазами и голосами Камрин обвили его горло, душили, мучили. Скеррис почувствовал слабую боль в пальцах, услышал звон кольчуги. Отдернул Тарина от удара, потянул назад в последний момент — зачем? Он мог бы отдать его в жертву. Его же отдали. Расплатиться за свою жизнь — нет, это не сработало бы, он не божество, чтобы приносить ему жертвы, чтобы пролитая им кровь имела хоть какой-то ебаный смысл. Он задыхался. Тарин пробормотал слова благодарности, которые были ему не нужны. Слова — лишь шелуха, бред. Бред тяжело больного… Рона говорила, что им нужен свет, и мыслей Скерриса хватало только на то, чтобы думать об этом. Об огне. Нечего и надеяться, что кто-то бросил на арену кремень как единственное спасение. Им просто нравилось наблюдать, как они умирают. Тарин, кажется, крикнул ему зайти справа и отвлечь птенца, который никак не мог уследить за двумя мелькающими рыцарями. Позади его отвлекал Хельди, воя, как неупокоенный дух, и гремя мечом об содранный шлем. Тварь дергалась, елозила подогнутыми крыльями по земле. Сияющие глаза на боках среди всклокоченных перьев жмурились, словно от страха. Должно быть, оно провело все свои дни в темном и тихом месте, а теперь грохот и блеск настоящего мира казались оглушающими и ослепляющими, настоящей пыткой. Что ж, у них со Скеррисом много общего. Раз, два, три. Он — четвертый. — Давай! — отрывисто, с яростью проорал, словно пролаял, Тарин, мотнул головой. Лоб был рассечен и припорошен песком, кудри слиплись, превратились в грязный жуткий колтун. — Ты не будешь мне приказывать, — слабо огрызнулся Скеррис, чувствуя, как в горле клокочет болезненный кашель. — Кер, нас же сожрут! — безнадежно взвыл Тарин. — И ты не можешь меня так называть!.. Возможно, их ссора была тоже неплохим отвлечением — очень шумным. Птенец кинулся на них, взревел. Скеррис кошкой отпрыгнул в сторону, метнулся, вскинул меч. Тарин упал — вокруг него растекалась кровавая лужа из разодранного плеча, но он был жив. Пытался подняться, припадая на левую руку, стиснул зубы — он еще мог сражаться, но терял силы. Скеррис замер. Он без раздумий бросил бы его на смерть, но… Но Рона не бросила. Она ринулась вперед, мелькнула перед Тарином ярким огненным всполохом в закатных приглушенных лучах. Рона ненадолго вернула миру четкость и ясность, и Скеррис снова почувствовал себя живым. Слаженно действуя с Роной, по задним лапам твари ударил Хельди, пытаясь взрезать сухожилия тощих птичьих лап. Это не помогло: тварь не шла, а ползала, упираясь согнутыми крыльями в землю и отталкиваясь с силой. Хельди сражался вместе с Роной. Острая ревность пробила Скерриса насквозь — больнее, чем хворь. Рона подхватила Тарина, помогла подняться. Он пошатнулся, но устоял, яростно глядя на тварь. Он был рыцарем — и хотел сражаться до конца, и Скеррис ненавидел его за эти вспышки благородства, рядом с которыми он выглядел просто больным чудовищем, ничуть не лучше этих отродий, которые ползали рядом. Меч Скерриса впился в крыло птенца, липкая горячая кровь потекла по пальцам. Части его хотелось припасть к ране и завыть, как волк на луну. Воронья кровь казалась другой — тяжелой, железной, невыносимой. Но и в ней были растворены крупицы силы. Где-то заголосил Бедвир — тонко, как побитый щенок. Рона испуганно дернулась, удар лишь скользнул по тяжело вздымающемуся оперенному боку. Она бросила его, чтобы помочь… Бедвир с Невиллом едва сдерживали натиск твари, которая встала на дыбы, когда поняла, что ее приперли к стенке. Мелькавший рядом Куэйд сунулся ближе, рискнул, пытаясь клинком пробить сердце птенца. С чего он взял, что сердце там? С чего он взял, что у твари вообще было сердце? Он лишился головы, не успел Скеррис и моргнуть. Просто огромный тяжелый клюв сомкнулся вокруг, клацнуло, хрустнуло что-то, словно сухая ветка, и головы просто не стало — тело стояло, покачиваясь, а потом рухнуло, заливая все кровью. Невилл заверещал, кинулся прочь. К границе из белесого тумана, похожей на ту, что охраняла лес в злосчастную ночь, когда Скеррис впервые увидел слауга. — Назад! — закричала Рона, побежала за ним. — Стой, тебя же убьет! Туман хотел пожрать его, переварить и выплюнуть кости. Рона бросилась на Невилла, повалила на землю, сгребла тощего сопротивляющегося пацана. Они перекатились по земле, не достигая колышущейся голодной границы, а над их головой пронеслось, прокатилось существо в черных перьях, сминая все на своем пути. Больше всего Скеррис боялся увидеть вместо Роны груду переломанных костей, но она вскочила, отряхиваясь, и волоком потащила прочь плачущего Невилла. Они научились сражаться друг за друга. Никому не нужные мальчишки, отчаявшиеся, никогда не бывшие рыцарями или только мечтавшие ими стать и прославиться. Еще недавно он только рассмеялся бы, издеваясь над ними. Он сражался за Рону. Ему оставалось только умереть ради ее мечты. — Эй, ты, тварь! — рявкнул Скеррис, кинувшись за птенцом. — Да, блядь, я про тебя! Ебаная пернатая мразь!.. — пролаял он, задыхаясь. Страха не было. Ничего — не было. Этот птенец, поменьше, оказался напротив, от него пахло кровью и гнилью. Они были словно два больных порождения одного источника. Скеррис застыл, зачарованный светом птичьих глаз, меч дрожал в его руке. Но — он хотя бы отвлек, ведь так? Позади полыхнуло светом. Тварь, уже наклонившаяся к нему, чтобы мощным рывком перекусить шею, вдруг отчаянно завизжала и упала на землю, словно пытаясь зарыться в песок, спрятаться от этого разящего света. Скеррис заглянул в ее испуганные глаза и потерялся в них. В глазах были звезды. Он ударил — в шею. Не думал, просто бил. Кровь бурлила под пальцами, а он все резал. Птенец был мертв, и Скеррис совсем не чувствовал себя рыцарем, победителем чудовищ. Он медленно обернулся на ту вспышку, словно звезда сорвалась с небосклона. Меч Джанета сиял, как в долбаных песнях про славных воителей, которые сражались с демонами. С него бы фреску сделать. Скеррис сипло расхохотался, глядя на этого напыщенного ублюдка, который будто бы светился изнутри. Это сияние не исходило от меча — Скеррис на мгновение даже подумал, что Джанет пробрался в сундук Роны и забрал зачарованный клинок принцессы. Нет, оно стекало с его рук, как капли воды. Он чуял, как магия бурлит в крови Джанета. Как же сладко, как же близко… Как же хотелось впиться ему в горло зубами-клыками, разорвать плоть, напиться досыта. Эта жажда переполнила Скеррису череп. Его плоть ныла и скрипела, словно зажатый в кулаке осколок льда. Он слышал, как сила Джанета хлынула в кровь, сделала ее кипучей и горячей, и ему хотелось попробовать ее на вкус. Но надо было сдерживаться. Нельзя было поддавать голоду, неизвестно, что там ждет их впереди. Надо было просто быть… просто самим собой. Ведь это и есть смысл. Потому что… Потому, собственно, ничего больше у Скерриса Нейдрвена, лучшего клинка Афала, наследника богатого и славного рода, не осталось. Сияющий рыцарь вонзил меч в шею обездвиженной твари перед ним и провернул его. Она умерла тихо, даже мирно, распласталась по земле. Свет теперь озарял и лицо Джанета, какое-то холодное, незнакомое, а на кончике клинка еще дрожали синие огоньки. Рыцарь наклонился и разбил воронью голову пополам — меч, напитанный светом, взрезал кости и плоть, словно масло. С боков павшей твари на него смотрели слепые мертвые глаза. — Что… как это… — слабо спросила Рона. Ее голос казался неправильным, слишком тихим, и Скеррис едва расслышал ее сквозь шелест в ушах. Колдовство, дремлющее в Великой крови. Когда-то таким обладали они все — каждый род, каждое дитя крови. Может быть, в Роне тоже спала древняя сила, которая могла выплеснуться. Ее кровь пахла так сладко… Скеррис отвернулся, посмотрел на Джанета. И молился невесть кому, чтобы ночью ему просто не хватило сил, чтобы встать и поползти к палатке Джанета. — Ллеуг, — прохрипела Рона, и в ее взгляде горело какое-то безумное, странное восхищение, — бог света Ушедших, он… я слышала о нем сказки… Скеррис сдавленно зарычал. Джанет не был никаким богом — просто ублюдком, владеющим тайным знанием. Магия досталась ему так же, как остальным, по праву крови. Скеррис на это права не имел. Ни на магию, ни на жизнь. Они уже успели забыть про последнюю тварь, которая затаилась, прижавшись к земле, но все еще была жива. Теперь Скеррис понял, что отчетливо слышал ее натужное дыхание, клокочущее в груди. Он словно смог прочесть ее мысли, прочувствовать, соединившись с этим комком первородной злобы. Рот наполнился голодной слюной. Он точно знал, что произойдет, словно заглянул в будущее. И выбрал ничего не делать. С визгом птенец кинулся на Джанета и окруживших его рыцарей. Скеррис остался стоять. Что он мог? Остановить тварь в бешеном отчаянном броске? Птенец перед смертью тоже лишился страха. Он бросился грудью прямо на Джанета, беспорядочно щелкая клювом. Где-то в мешанине тел и перьев раздался отчаянный вопль неповоротливого Рорка, не успевшего отбежать. Кинулись вместе. И Эньон, и Тир, заливающийся слезами, как девка. Даже Бедвир, который поразил тварь в бок, прямо в распахнутый глаз. Так, видно, они с Невиллом и хотели убить того птенца. Изрезать понемногу. Меч Скерриса тоже испачкался в темной густой крови. Они свалили обмякший труп птенца, увидели Рорка со сдавленной грудью, смятой, словно на него упал тяжелый камень. Он дергался, бился, как рыба с выпученными глазами на его тунике. Он быстро затих, не пришлось страдать еще дольше. А вот Джанет был жив, он громко стонал от боли, что-то ревел. Ноги ниже колена у него не было — птенец оттяпал. Прямо с сапогом проглотил, отрешенно подумал Скеррис. Бок залило красным. Кровь пропитывала серый песок. Лужи, кровавый океан. — Все кончилось, — прокаркал Скеррис. Джанет еще был жив, он жалобно стонал, зажмурившись, пока не утих — забылся ненадолго. Его друзья, лишь поцарапанные, растерянно мялись рядом, словно не могли поверить, что сияющий рыцарь превратился в этот обрубок человека. Меч, горевший так ярко, что Рона приняла его за божественный клинок, остался между ребер птенца. Никто не отваживался его достать. Рона замерла. Взглядом она избегала тел рыцарей — словно они были слепым пятном. Смотрела в неземные глаза птенца. Звезды в них потухли, залитые кровью. — Я… Может быть, у них тоже были имена… — растерянно бормотала Рона, рассматривая тушу в черных перьях, глядя на темную, словно больную плоть. Скеррис знал, что эти чудовища явились не из леса, они где-то жили, их кто-то прятал. Не остается сомнений — кто. Черные перья, злобный комок ненависти. Служители, Птицеголовые, кто же еще. Кажется, Рона что-то пыталась ему рассказать бледными губами о птенцах, только Скеррис забыл. Или это ему приснилось? Ему вдруг захотелось ударить себя по лицу, чтобы убедиться, что это не очередной мерзкий кошмар. Эти твари были слепым оружием в руках Служителей, как и сами рыцари. Нет, это было настоящее; в кошмаре птенчик зубастым клювом откусил бы Роне голову и проглотил. Как Куэйду. О нем Скеррис не жалел — они перемолвились едва ли парой слов, он ничего не значил. Рона готова была разрыдаться — то ли из-за всех этих смертей, то ли из-за птенцов. Кто ее знает. Скеррис рассеянно похлопал ее по плечу. Губы склеились кровью, слова не выходили. — Убейте меня! — взвыл очнувшийся Джанет, захлебываясь. — Вы трусы, вы… Он знал, что никогда не сможет быть рыцарем. Что калеки никому не нужны, что его изгонят из рода. Если ты слаб, то тебя ждет только смерть. Рука ни у кого не поднялась. Скеррис ступил было вперед — один удар меча решит проблему, но Рона почему-то упрямо вцепилась ему в руку и не отпускала. Краем глаза Скеррис заметил, что молочный туман вокруг начал понемногу рассеиваться. Значит, испытание окончено, а нападение на соперника карается смертью… Сдохнуть на плахе, умоляя, совсем не хотелось. — Блядь, — тихо пробормотал Скеррис, оборачиваясь на Джанета. Не мог смотреть на обрубок ноги. Не потому что его пугала кровь — он давно к ней привык. Потому что выжить после такого — хуже всего. Эньон наклонился над ним, говорил что-то, пока Тир туго затягивал кровящий трясущийся обрубок своим ремнем. Тощий мальчишка едва не остался без штанов, но отчаянно пытался спасти товарища. Они мельтешили рядом, ругались, спорили, и даже Рона решила поучаствовать… Голоса стихли, когда они увидели спешащих к ним Служителей и Тристана. Чуть позади, на ходу копаясь в большой сумке через плечо, шел Йорген. Судя по мрачному настроению лекаря, он тоже не видел в судьбе Джанета ничего хорошего. Потянувшись к одному из бледных Служителей (Скеррис их не различал, они все превращались в размытые черные пятна), Йорген бормотал что-то о носилках. Скеррису вспомнилось, как волоклась по земле безвольная рука Гервина, которого они тащили к лагерю. Другой он обнимал меч, который теперь был спрятан на дне сундука. Место не такое надежное, как дно озера, уж точно. — Нужно было все-таки добить, — вдруг негромко сказал Тарин, мрачно оглядев остальных, и Рона возмущенно зашипела. Сквозь дикий, захлебывающийся вой Джанета Скеррис услышал глубокий рев рога. Объявление поединков.