Считалось, что рыцарь когда-то был не защитником, не безмолвной тенью королевы, а верным клинком, остро отточенным оружием, покорным ее руке. О рыцарских подвигах, стр. 57
— Выпей, — сказал Йорген. — Залпом, не то подавишься. Сил сопротивляться и задавать вопросы у Скерриса не осталось. Он глядел на протянутую ему деревянную кружку с железным ободком; невольно подумал: мертвые же боятся железа, они отгоняли им слаугов в лесу. Но Скерриса оно не жгло. Он держал меч, поднес к губам кружку. Проверка? Вряд ли. Но на какую-то часть он еще оставался человеком, и потому было особенно гадко от ворочавшихся в глубинах разума желаний. Ему стоило порадоваться, что в кружке была не кровь. Он привык к ее запаху, а привкус на языке больше не казался странным или мерзким. Кровь и вино — больше ничего. Он сглотнул. Маслянистое, тяжелое варево, все равно что траву жевать. Сначала отнялся язык, взяло холодком, потом — горло. Скеррис попытался что-то выдавить, но только захрипел. Будто кусков льда в глотку напихали. Это неясное чувство расползалось по всему телу, медленное, но неумолимое, как объятия неторопливо перекручивающихся змей. Он захотел прижать руку к груди, к сердцу, чтобы убедиться, что оно еще не смерзлось, но едва не повалился с лавки. Наблюдавший за ним Йорген довольно кивнул; видно, все шло так, как должно было. Все хорошо… Нихера не хорошо, но хлестнувший ужас едва пробился сквозь странное, сонливое отупение, которое Скеррис не мог сбросить. Похоже, зелье Йоргена замораживало еще и мысли. — Все хорошо? — спросила Блодвин, как будто подслушала его внутренний голос. Она стояла у лекарского стола без перчаток, заламывала тонкие бледные пальцы. Скеррис не сразу понял, что неотрывно пялится на ее руки. — Ох, чтоб меня… что у него с глазом? А что у него с глазом? Точно, глаз же остался один… Любопытство пересилило волнение, и Блодвин подошла ближе, наклонилась к его лицу. Скеррис так и не мог понять, чего она добивается, но покорно позволил вертеть свою голову, чтобы было больше света. Его силой повернули, а он просто разрешал. Сидел, как обмякшая кукла, как ленивый домашний пес, которого все тискают… Блодвин хмыкнула. — Зрачок, — мягко сказала она, встретившись взглядом со Скеррисом. Даже заправила ему за ухо выбившуюся седую прядь, как будто заботилась о том, чтобы он выглядел прилично. — Мне показалось, глаз почернел, а это зрачок растекся. — Это ненадолго, онемение скоро пройдет, но боли не будет, — объяснил Йорген. — Возможно, придется вливать в него зелье еще раз. Хотя это нежелательный исход. Несколько подопытных умерли — сердце отказало. — Тогда зачем мы его используем? — нахмурилась Блодвин. Прекрасно, она уже угадывала его мысли. Отличная получится жена все-таки… Почему-то Скеррису хотелось самого себя треснуть по лицу из-за таких мыслей, возможно, потому что перед глазами будто бы мелькнули рыжие волосы Роны, ее шальная улыбка. Он сидел неподвижно, скованный странным зельем, которое подмораживало его изнутри. Он сможет хотя бы закричать, чтобы они остановились, если все пойдет не так?.. Прочие подопытные Йоргена наверняка не кричали. — Потому что иначе он может умереть от боли, — пояснил Йорген. Блодвин снова отошла к столу. В блеске свечей Скеррис угадывал там гладкие очертания костей. Блодвин нужно было настроиться, что-то почувствовать. Она простерла над костями ладонь, даже напевала что-то. Шуршание Йоргена и перезвон склянок она будто бы не слышала, и Скеррис уцепился за эту возможность. Цапнул Йоргена за черный рукав, до тошноты напомнивший о вороньих крыльях, потащил на себя, хотя ему казалось, что его рука не слушается, что надсадно скрипят кости. Преодолевая сопротивление своего тела, Скеррис заставил Йоргена склониться к нему ближе. — Следи за мной, ясно? — прошептал Скеррис. — Чтобы я не вцепился принцессе в горло. Я могу не… отвечать за себя. Оно хочет крови, и если его не остановить… Язык едва слушался. Негнущийся, как пеньковая веревка. Сквозь приглушенные шорохи, возникшие в ушах, Скеррис слышал свое сбивчивое, неразборчивое бормотание. К счастью, Йорген понял и кивнул. Вряд ли для успокоения. Этот хладнокровный ублюдок никогда не делал одолжений; вот кому бы подошел змеиный герб лучше Скерриса. — Прекрасно, а теперь перестань дергаться. Подними руку, — приказал Йорген. Не сразу Скеррис понял, что с него хотят стащить рубаху, чтоб не мешалась и не запачкалась зазря, и угрюмо помотал головой. — Что такое, считаешь неприличным обнажаться при принцессе? — поддел Йорген. Он все же схватил его за шиворот и сдернул рубаху. — За такое меня могут и казнить, не так ли? — протянул Скеррис. — Вы, считай, помолвлены. Это смягчит наказание, если я вдруг решу рассказать, — усмехнувшись, покачал головой Йорген. — Тогда придется объяснять, почему эта развратная история случилась на твоих глазах. — Ты слишком много болтаешь. Возможно, стоит подлить еще зелья. Возможно, ему лучше умереть от остановки сердца, чем позволить Блодвин на себя смотреть. Даже если Скеррис способен болтать — единственное, что у него оставалось, — пошевелиться он не мог, закрыться, спрятаться. Шрамы. Он не хотел, чтобы на него глазели. Если раньше Блодвин как бы случайно глядела на руку, на пустой рукав, столь очевидно выбивающийся из привычного вида, то теперь во всем уродстве могла увидеть его бугристые шрамы. К счастью, Блодвин больше думала о колдовстве, а не о его ранах, но все равно Скеррис предпочел бы, чтоб его не видели… таким. Слабым. Ничтожным калекой. — Неплохо зажило за столь короткий срок. Не идеально, но… сносно, — оценил Йорген, оглядев его руку. — Может, стоило забрать больше крови у Гвинна на образцы. — Только, блядь, тронь его, — огрызнулся Скеррис, давя песье рычание. — Лучше скажи: ты делал такое раньше? — Мой отец говорил, что нельзя соединять живое и неживое. К нему приходили калеки со всего княжества — конечно, всегда они будут, все надеются на чудо, но он отказывал. Даже дружинникам, даже самым достойным, тем, кто когда-то говорил на вече. Был непреклонен. Я тогда был малым ребенком, да и вообще мало что понимал в его колдовстве, но это я запомнил. — Тогда почему мы это делаем? — удивился Скеррис, едва продравшись сквозь ворох незнакомых слов. Похоже, лекарь хотел сказать, что его отец отказывал даже тем, кто мог повелевать другими; без причины на такое не идут, не рискнут разозлить сильных мира сего. А у него ничего не было. Не пожалел же Йорген его, в самом деле. — Иногда без риска нет движения. Я не исключаю того, что мой отец был суеверным глупцом, который боялся нарушить какое-то божественное предопределение, — усмехнулся Йорген. — Я подобных предрассудков лишен. И мне любопытно взглянуть, что из тебя получится. — Прелестно. Ты спятил. Блодвин вернулась к ним, кивнула. Йорген одолжил ей начищенный поднос, теперь на нем лежала костяная рука, отнятая у какого-то скелета. Шанса расспросить, где она его выкрала, у Скерриса не было. Старые кости — из семейного склепа, не иначе; вот только лапища скелета выглядела совсем не изящной, не женской. А может, ему только казалось, он не разбирался в костях. Помимо костей, Блодвин принесла странные железные пластины, напоминавшие останки рыцарской латной перчатки. Заметив тухлое любопытство в глазу Скерриса, она пояснила: — Это моего отца. И кости, и перчатка. Хорошая сталь, выкованная во времена Ушедших. И доспехи, и меч хранились Пендрагонами долгие века. Будет справедливо, если они достанутся тебе. Я приказала перчатку… разобрать. Скеррису захотелось рассмеяться. Ну да, они теперь как одна большая дружная семья! После того как он напился крови Гвинна. После того как Блодвин присобачит ему руку своего отца. — Как трогательно, — отозвался Йорген. Ему явно не терпелось начинать. Не терпелось резать. Скеррис никогда не боялся крови, но побрезговал, отвернулся, когда Йорген взял удобный нож, похожий на мясницкий. Задумка в сущности своей была проста: Блодвин попытается соединить обломок его кости с костью скелета. Но загвоздка в том, что до кости надо сначала добраться. Когда они обсуждали это, Йорген снисходительно улыбнулся. Вскрыть рану, доковыряться до белой кости. Не хотелось смотреть. Было жалко — особенно времени, потраченного на перевязки, чтобы обрубок руки скорее подживал; жаль и крови Гвинна, пролитой, чтобы его излечить. Себя Скеррис уже не жалел, от себя было противно, как от больной собаки, которой никак не дают издохнуть. Нет, он должен был выжить. Хотя бы до момента, когда сомкнет зубы на горле — чьем? Материнские синие глаза, вороньи перья, запах крови… Увлекшись этой обжигающей, дикой мыслью, Скеррис совсем потерялся во времени. Он чувствовал, как Йорген делает надрезы. Не боль, которая зазмеилась бы по руке вверх, но холодное прикосновение ножа, от которого расходилась кожа, плоть, изрубленные мышцы… Скеррис знал, что кожа на обрубке свежая, тонкая, блестящая. Такую легко прорезать — и кровь потоком хлынет. Он чувствовал давление ножа. Неумолимое, когда он вонзался в тело. Зелье Йоргена помогало, но не избавляло от тягучего звука капающей в подставленную миску крови, от того онемелого ощущения, когда расходятся края пореза. Кромсал Йорген медленно, вдумчиво, на совесть; видно, хотел не задеть особо значимые кровотоки. Но его не заботил трепет открытой раны, взрезанные клочья плоти, туго бьющая кровь. Спокойное дыхание Йоргена настраивало на ровный ритм. Он только подоткнул тряпками, чтобы отверстая рана не заливала руки слишком уж сильно. Не смог Скеррис удержаться, смотрел, хотя головой направо неудобно было вертеть. Голова кружилась. Он чуял запах крови, ощущал в нем сладковатую гниль, от которой чуть не выворачивало. Осознание было какое-то странное, как будто во сне, не о себе, со стороны. Скеррис вдруг почувствовал, что кто-то коснулся его левой руки — ему разжимали стиснутые пальцы, вцарапавшиеся в ладонь. Помутившимся глазом Скеррис различил тонкие струйки крови на руке — настолько вцепился. Блодвин вздохнула и погладила его костяшки, пытаясь успокоить. Дышать глубже. Спокойнее. Скеррис подавился вдохом, когда нож Йоргена царапнул по обнаженной кости. Не больно. Но все равно, это… то, как сталь задребезжала по кости. Мерзкой дрожью отозвалось внутри, из-под клетки ребер. Там что-то было, в клетке. Пока его тело оставалось сковано, оно рычало и рвалось наружу, требовало крови взамен пролитой. — Блодвин, — позвал Йорген. — Я постарался остановить кровотечение. Попытайся. Она кивнула рывком, будто ее приглашали на казнь. Будто ее сейчас тоже будут пытать. Скеррис оскалился. Захотелось отгрызть себе губы: это еще что, ободряющая улыбка? Он сходил с ума. Блодвин приблизилась к ране, он больше не видел ее, он только мог представлять ее тонкое, бледное лицо. Она вся такая. Хрупкая девочка, собранная из ледяных осколков и лепестков белых цветов. Она должна была превратить его в чудовище. Она обязана преуспеть! Йорген был рядом, Скеррис — уже в дымке безумия — почувствовал удушливый запах трав и чего-то резкого, острого. Не заметив, Скеррис накренился, мир разъезжался перед ним, и только рука Йоргена, толкнувшая его в здоровое плечо, помогла удержаться. Блодвин что-то шептала, ее шепот был единогласным хором из многих женских голосов, и тени изгибались у ее ног. Не как змеи, совсем нет. Как будто что-то живое ножами пришпилили к полу и оно истекает кровью и злобой. Нечто яростное рвалось из него, натягивая кожу в оскале. Скеррис увидел кость, приставленную к его кости. Все мокрое, блестящее от крови. Рука Йоргена, опустившаяся между ключиц, вдавила его спиной в стену, чтобы не дергался. Наверное, ему стоило молиться. Вороньей Богине Скеррис мог бы выдать только слипшийся ком самых грязных оскорблений; Йорген — обойдется. Вот и оставалась Блодвин, принцесса, певица костей, как бы она себя ни называла. И он молился. Где-то глубоко внутри — мысли, вяло текущие в разодранной магией ткани бытия. Он обещал отдать ей кровь, жизнь, свой клинок — все, что у него было… Ему нужна была эта сила. Он не умел жить иначе, кроме как сражаясь. Это было похоже на удар молнии. На меч, впившийся в руку. Нет, что-то страшнее меча, сотни раскаленных игл. Скеррис раскрыл рот — воющую пасть, — но крика не было. Была жажда крови, были обретенные пальцы, которым хотелось вцарапаться в рвущееся мясо. Он чувствовал, как кость скрипит. Хотел впиться. В шею Блодвин, такую белую, такую нежную. Йорген оказался быстрее, втиснул руку в раззявленную пасть. Сам даже не охнул от боли, когда клыки впились глубоко, чуть тоже не скрипнули по костям. Кровь пропитывала черный рукав. Кровь была никакая, просто соленая, безвкусная, не та! От обиды Скеррис подумал, что может рвануть на себя, выдрать из него шмат мяса. Просто так, чтоб неповадно было. Кровь стекала куда-то вниз; внизу, наверное, только бездна — он совсем потерялся. Йорген молчал. Не орал, не ударил его. Глупо как-то получилось. Скеррис разжал зубы; аж до хруста челюстей распахнул, чтобы Йорген сам руку отнял. Тот тускло улыбнулся. Того и гляди назовет хорошим псом. Блодвин держала его за руку — не с той стороны. Он не знал, какие ее пальцы, холодные или горячие, мокрые от крови или сухие от магии, выжигавшей все нутро. Он просто знал, что она его держит. Блодвин еще чаровала что-то, он слышал звяканье стали, ощущал, как перебирают пальцы. Его пальцы. Настоящие. Жажда крови потерялась в этом незамутненном восторге. Получилось, он чувствовал, он… Крови вытекло слишком много — он просто сполз на руки Йоргена.***
— Выпей, — сказала Камрин; губы чуть дрогнули, будто она хотела улыбнуться. Нет. Всего лишь полуденная тень скользнула по лицу. — Лучшее вино, которое наша семья может поставить на королевский стол. Скеррис тогда несмело схватился за резной позолоченный кубок; он, мальчишка, которому едва минуло двенадцать оборотов, уже давно научился различать, когда Камрин в хорошем настроении, когда он может ожидать подачки. В обеденных комнатах было душно, в жаркий летний день хотелось пить вино во дворе, под крышей, увитой лозой со звездчатыми белыми цветами, а не сгибаться над столом под взглядами почивших предков. Не его предки, не его кровь. Он всегда был самозванцем; она сама сказала ему об этом, она шипела, что не может видеть его зеленые глаза — болотные, мерзость, а не глаза. Если бы могла, она бы сама их выцарапала, но наследник Нейдрвенов должен был выглядеть прилично, когда его показывают двору. Камрин хотела всего самого лучшего. Занавеси плыли по воздуху, дышать было нечем от жара. Золотая нить, россыпь жемчуга. Богатство, выпяченное напоказ. Скеррис глотал вино, не чувствуя вкуса, потому что нанятый учитель снова разбил ему губу; возможно, вино и должно быть на вкус как кровь? Место отца пустовало, как и обычно. Камрин сказала что-то служанке — резко, как собаке приказывают. Скеррис говорил с братом, сидящим рядом, губы двигались, губы болели. — Опять будут драться, — заканючил Дейн. — Эти рыцари только и умеют, что драться! Разве это красиво? Кровь на песке, вывороченные блестяшки кольчуги, точно счищенная чешуя. Скеррис видел, что побежденный хватает воздух ртом, как беспомощная рыба, жалкий, никому не нужный. Люди вокруг, даже знатные особы, кричали, оглушая, чествовали победителя. Скеррис смотрел на него, на нагрудник, залитый чужой кровью. Он знал, что тоже должен побеждать. Не только на городском турнире; на всех турнирах, что у него будут. — Сир Ланселот просто украл жену у короля, разве нельзя было поступить честно! — спорил Дейн, вдруг заупрямившись; прежде с такой охотой он доказывал Скеррису только то, что он обсчитался в задаче. — Он просто брал то, что хочет! — Он прав, — откликнулась Камрин. Скеррис замолк от удивления. Что она вмешалась. Что согласилась именно с ним, а не с Дейном, который уже блестел голубыми глазами — чуть не плакал от негодования. — Ты должен брать то, что пожелаешь. Отвоевать это, если потребуется. Если нужно сломать кому-то хребет — таков должен быть рыцарь. Но не ждать, когда на это дадут добро и право. Ты к этому готов? Потому что все зависит только от тебя, не от кого-то другого. И если ты этого не сделаешь — как только ты струсишь, если ты решишь сдаться — ты превратишься в жалкое и ничтожное существо. Такое же, как все остальные. Дейн сидел, уставившись в тарелку, в разводы брусничного соуса на мясе, похожие на кровь. Смаргивал слезы, зная, что Камрин будет только больше презирать его за детскую плаксивость. Скеррис слушал — с надеждой, внимательно. Как будто все обидные удары, полученные от учителя, обретали смысл, как будто он наконец понял. Он должен быть лучше, он обязан завоевать все, что захочет. Он будет бить сильнее, будет сражаться отчаяннее. Он не рыцарь, не дворянин, это не его кровь, не его судьба, но никто этого не знает. Пока он будет лучше, выше их всех, они и не догадаются… — …Какого хера вы натворили?! — сквозь удушливые объятия сна прорвался рычащий голос. — Вы хотя бы подумали, что с ним будет, если ничего не получится? — Он сам попросил об этом, — расслабленно отвечал Йорген. Судя по звуку, он снова что-то писал, изрядно недовольный тем, что его отвлекают. Красный свет плескался под веком. Скеррис чувствовал больной жар в горле. — А если он в следующий раз попросит ему голову отпилить? Мальчишка почти что безумен, а вы решили его послушать? — Голову — вряд ли. Глаза у него уже нет; решит прибить себя к ясеню и провисит там девять дней. Мне всегда было любопытно посмотреть, как получаются боги, — с поразительным спокойствием отмахнулся Йорген. — Он мог умереть! — Глупости. Я не позволю ему умереть до времени… — До времени? — Пока он не удовлетворит мое любопытство. Скеррис был готов покляться, что лекарь улыбается этой своей стылой улыбочкой. — В тебе нет ничего человеческого! Ты только и думаешь, что о своих драгоценных замыслах!.. — Жертвы неизбежны. Он достаточно силен, чтобы выдержать хворь, думаешь, отправился бы к предкам от пары умелых разрезов? Открыв глаз, Скеррис удивился, не увидев прежнего замызганного деревянного потолка, в котором он помнил уже каждый развод. Но ревущий голос точно принадлежал Гвинну, от него колотило в висках… Скеррис сдавленно застонал. Королевский дворец, он попросил убежища у принцессы… Почувствовал под головой набитую пухом подушку. Мягко. На ребра в кои-то веки не давили жесткие доски кровати. Ему хотелось закрыть глаз и снова потеряться в неизвестности, в темноте, но странная мысль ввинтилась в голову: как Гвинн его нашел? Сесть на постели не получилось сразу. Страшная боль прострелила от кончиков несуществующих пальцев до самого плеча, и Скеррис сдавленно зарычал. Ему не хотелось поворачиваться и смотреть. Узнать, что ничего не вышло, что он жалкая тварь, презренный калека. Стоило смириться. Уехать с Гвинном, быть благодарным сыном, начать заново на севере… Но он не мог. Он был чудовищем. Камрин была права. С самого начала права. Скеррис медленно поднял руку, глядя на белую, будто бы каменную кость. Такую же, как афальский дворец. Как лепестки священных яблонь. Она казалась гладкой, такой чистой, такой… новой. Вдоль предплечья вязью текли старые руны. Кость переливалась, соединяясь с рыцарским наручем из доброй стали, такой, что оставалась только у Великих семей. Сидская сталь, теперь он был уверен. Защищала уязвимый локоть, хрупкое сочленение кисти с предплечьем, пальцы. Больше всего завораживали загнутые когти, снятые с боевой рыцарской перчатки. Блодвин намертво врастила кость в эти смертоносные коготки. Его возню услышали. Гвинн оказался рядом, трость грохотала по каменному полу. Он злился — возможно, на Скерриса?.. Скеррис сжал пальцы в кулак, и они послушались, словно искра его отчаянного желания пробежала по костяной руке. Плечо страшно ныло под повязками, крапленными яркой кровью. Звякнули поджатые когти. — О чем ты думал! — прошипел Гвинн. Он не стал бить — опять не стал, — но крепко впился в здоровое плечо. Хотел удержать?.. Скеррис бестолково помотал головой. — Ты мог погибнуть! Блядь, Скеррис, ты снова весь бледный, как мертвец! Почему ты просто не можешь подумать о своей жизни? — Неужели лучше умереть калекой? — пробормотал Скеррис. Гвинн шумно вздохнул, но не ответил. Разве он сам не ухватился бы за любую возможность, которая вернет ему ногу? Он должен был понять! — Кер, мне плевать на твою руку, — признался Гвинн. Обшарив его взглядом и убедившись, что Скеррис не умирает прямо у него в руках, он немного успокоился. — Меня волнует твоя жизнь. Я обещал Роне, что пригляжу… И рисковать снова, когда ты недавно только оправился!.. Ты точно сошел с ума! Мог хотя бы повременить, боги, ты… — А ты как здесь оказался? — вдруг спросил Скеррис. Он не оставил никакой записки — постеснялся карябать левой рукой, все равно получилось бы непонятно. Зато предупредил Линетту, сказав, что идет проведать новую подругу — надеялся, Гвинн догадается, что искать его следы стоило бы во дворце, случись какая беда. Но обычно Скеррис мог пропадать где-то целыми днями, прежде чем его хватятся. — Я волновался, — скрежетнул зубами Гвинн. — Ты сгинул на целый день! Рона должна драться завтра! А ты пропал! Что мне нужно было делать? Я пошел тебя искать! Хорошо, Трису доложили, что ты объявлялся во дворце! Он заметно срывался на крик. Скеррис покачал головой — отупение от варева Йоргена еще, кажется, не прошло. Рона будет драться. Снова может умереть. А он потерял впустую целые сутки — что ж, ему не привыкать, боль и небытие съедали все. — Не волнуйся, я не прыгал через костер, — хмыкнул Скеррис. Судя по бешеному взгляду Гвинна, шутка вышла неуместной. Ну и пускай. Ему не привыкать быть позорищем. — Я могу сражаться, — сказал Скеррис, улыбнувшись. — Я снова могу быть полезен! Я… еще лучше! С этой силой, с этими когтями! Ты же видишь? — он взмахнул рукой. Боль разлилась по плечу, как лесной пожар, губительная и яркая. Но ему она нравилась. Лучше боль, чем пустота. Гвинн скосил взгляд на поблескивающую руку, как будто до конца отказывался верить своим глазам. Она была… неестественной. Неживой. Она идеально ему подходила, она была… прекрасна. Смертоносна. Скеррис самозабвенно улыбался. С такой рукой он может не бояться поединка; да, меч ему не удержать, соскользнет рукоять, но он мог схватить его в левой и защищаться правой, ощетинившейся хищной сталью, он мог!.. Но Гвинн почему-то не коснулся его новой руки, Гвинн сел рядом, сгреб его в торопливом объятии, зарылся пальцами в нечесаные волосы. Старался не прижать раненую руку, но позволил просто ткнуться в плечо и прикрыть глаз. Скеррис вдохнул. Не запах его крови. Что-то другое. То, как он пах жженой древесиной, чем-то домашним. Оно внезапно заставило Скерриса всхлипнуть. — Ты дурак, Кер, непроходимый, — негромко говорил Гвинн, перебирая его вихры. И как-то это у него невыносимо бережно выходило, что глаз резало от слез. — Я должен сражаться, — сказал он. — Теперь я хотя бы знаю, ради чего стоит драться. Я докажу!.. Нет, я все исправлю! — Ну, драться я бы пока что не советовал, — раздался голос Йоргена. Скеррис аж замер; стыд за свое мальчишеское поведение накатил сразу же, как он услышал что-то насмешливое, надменное в словах лекаря. Он хотел было вырваться, но вылезти из объятий встревоженного Гвинна было не так-то легко. — Нужно следить за раной, чтобы она не загноилась. Особенно вычищать у кости. Менять повязки четырежды в день, пожалуй, будет достаточно… Скеррис скривился, но Гвинн деловито кивнул. Кажется, похожие объяснения ему приходилось слушать не впервые, и он ничуть не брезговал тем, что на него снова свалилась забота о больном. От мысли о возвращении в «Мудрый лосось» что-то неприятно заныло, как вскрывшийся нарыв. Эти люди, снова любопытные взгляды, расчесывающие его шрамы. Только теперь они будут судачить еще больше. Он был чудовищем, зверем с когтями и клыками. Пусть смотрят, пусть боятся. Но страшнее другое, что они рассмотрят за оскалом, поймут: он всегда был таким, в нем с самого рождения росло что-то гнилое, грязное, мерзкое. Скеррис знал: если кто-то окажется к нему слишком близко, они догадаются. Все это время гниль была в нем, Воронья Богиня всего лишь вытащила ее наружу. Но он все еще мог все исправить.***
Таверна не изменилась, а Скеррис привык прятаться под мягким черным плащом. Тем более зима с каждым днем подкрадывалась все ближе, огрызалась, как волк, приходящий по ночам к человеческому жилью и рычащий в темноте. Мороз разрисовал окна к вечеру, и Скеррис лениво рассматривал эти переплетения. Подобное Блодвин могла творить своей костяной магией, и это завораживало. Ему бы такую силу — он изменил бы мир… Гвинн отлучился, ему нужно было обговорить что-то с Тристаном; в их дела Скеррис не лез, слишком уж Тристан казался серьезен, когда принимался рассуждать о несправедливости Служителей. Если они станут обсуждать завтрашний поединок в вороньих камнях, только хуже. Рука ныла, старая рана болела лишь сильнее, заново вскрытая. К ночи скучать в комнате Скеррису надоело. Он сидел с кружкой эля; на вино тратиться не захотел. Когда убеждался, что на него никто не глазеет, то протягивал правую руку и подносил кружку. Сначала она казалась слишком большой, тяжелой для искусной поделки принцессы, но постепенно Скеррис к ней привыкал, находил новый центр тяжести. Правда, обмотанные вокруг соединения живой плоти и костей тряпки наверняка пропитались кровью, но с этим он как-нибудь разберется. — Давай помогу, — хмыкнул он, когда к нему подошла Линетта, нагруженная широким подносом, на которым громоздились пустые кружки. Она с любопытством глянула на стальные пальцы, придержавшие край. Скеррис и рад был бы найти неприметные перчатки, да только когти растерзают любую ткань. Он медленно шел рядом с Линеттой, которая прижимала к груди несколько кружек. На кухне носились: две девчонки стряпали, какой-то парень намывал посуду. Скеррис оставил кружки у мойщика, согнувшегося рядом с ведром, в котором вспенивалась вода от частых движений рук, и пошел за Линеттой. — Что, до первого поединка тоже такое столпотворение было? — спросил Скеррис, кивнув на душную, кишевшую людьми комнату. — Было. Как же, все ставили на первого клинка Афала, — улыбнулась Линетта. Она сняла передник с простого зеленого платья, облокотилась у стойки. Блестящие глаза рассматривали Скерриса, яркие, как звездочки в ночном небе. — Я должна поблагодарить… За тот раз, со Служителями? Скеррис пожал плечами: — Да брось, мне просто нечем было заняться. У вас тут, понимаешь ли, мало развлечений. — Как знаешь… — с сомнением протянула Линетта. — Отца твоего не нашли? Я слышал, рыцари искали в Гнезде… — Нет, не нашли, — как-то поникнув, призналась Линетта. — Они хотя бы попытались!.. Не знаю. Может, его им просто не отдали. А может, он… уже слишком изменился, чтобы его можно было узнать. Чтобы он понял, что его ищут. Я-то в самом деле не могу сказать, не был ли он болен, — беспомощно развела руками девушка. Что-то в ней было такое хрупкое, отчаянное. — Изменился? Это было нечто новое; обычно если и говорили о вороньей хвори, то пели о благословении Вороньей Богини, о милости, об очищении грехов через боль. Перья были символом Мор’реин и ее слуг, но в дрогнувшем голосе Линетты слышалось суеверное отвращение. Она понимала, что такое хворь. Проклятие, гниль. Сколько еще людей, пригнувших головы, что-то шепотом обсуждавших, тоже знало? — Рыцари болтали, — сказала Линетта. — О том, что там у них… в Гнезде. Твари, похожие на порождения кошмаров. Черные перья, перепачканные в склизкой дряни, вытекающей из ран, сладкий запах разложения, безумие, зажигающееся в слепых глазах, покрытых мутным бельмом. Говорили, что Служители хватали многих прямо на улице, но костров горело не так много, чтобы сжечь всех. Они прятали их, устраивали свои огненные ритуалы понемногу, чтобы не обнаружить то, насколько все стало ужасно… Скеррис мог представить больных, копошащихся в темноте, в клетках под Гнездом. Он тоже должен был там оказаться. Он почти чуял этот смрад крови, гнили и нечистот… Слухи распространятся, рыцари и стражники не будут помалкивать. Такой ужас надо выплеснуть, поделиться. Служители обречены, если кто-то будет болтать, но их тайны уже не скрыть, как они привыкли. Сознавали ли они, что к гибели их приведет собственная Госпожа, насылающая все больший мор? — Стража говорит, что долго это не продлится, — сказала Линетта. Ей нужно было во что-то верить, но Скеррис знал различие между надеждой и наивностью детей, привыкших к тому, что Воронья Богиня позаботится о них. — Скоро коронация, и… Принцесса должна принести процветание этим землям, обновление, так говорят. С каждой новой королевой начинается новое время. Может, это все оттого, что у нас не было королевы так долго, только наместница?.. — Это оттого, что у нас столько времени была Воронья Богиня. Как будто не слыша его, не желая слушать, Линетта что-то переставляла за прилавком, бессмысленно перебирала кружки. Без ее отца это место и впрямь казалось неправильным, непривычным; обычно Скеррис не обращал внимания на окружавших его простолюдинов, но за проведенное тут время успел привыкнуть, что хозяин стоит за стойкой и болтает с кем-то из завсегдатаев таверны. Но Служители увели его — и стало так пусто. Теперь и разговоры вели полушепотом, таились, и если кто-то прочищал горло перед очередным глотком, то старался быть потише, чтобы не различили в этом кашля. — Так, может, и полагаться на принцессу… королеву, то есть, а не на Воронью Богиню, — негромко продолжил Скеррис. Подошел к Линетте, помог ей откупорить бутылку вина, всковырнул когтем тугую пробку. Делать что-то обретенной рукой было особенно приятно. Кости пели — и кружили голову. — Эта Пернатая Сука только и умеет, что забирать. Берет живую, горячую кровь, а дарит только гниение. Распад, разруха. Сама ведь слышишь, о чем люди толкуют. Их волнует уже не то, как красиво умрут рыцари завтра, а как бы не стало хуже. Еще темнее, еще больше гнили, от которой и так дышать уже нечем. А Служители никак не могут это остановить. Думаешь, если бы это в самом деле было благословение, они прятали бы больных? Они сжигают их, чтобы избавиться от улик. Чтобы никто не видел, как их родные превращаются в чудовищ… Линетта поежилась от его удушливого шепота, но подалась навстречу, как будто зачарованная. Ее взгляд шарил по его лицу, она приняла бутылку с вином, из которой Скеррис отпил, и тоже с небывалой смелостью отхлебнула из горла. За эти разговоры их обоих стоило отправить на костер. Жарко, невыносимо жарко. Прижавшись к нему бедром, Линетта чуть улыбнулась. Скеррис умел понимать намеки. Он только надеялся, что это не из жалости. Когда Линетта увлекла его вверх по лестнице, он не забыл прихватить с собой вино. Скрипнула половица, дверь раскрылась неслышно. Здесь было тихо; Линетта зажгла свечи, хотя он хорошо видел в темноте. Окно закрывала пестрая занавеска с вышитым узором. Скрывала она бедный дворик таверны, свалку, на которой возилась дворовая собака; Скеррис обостренным слухом различал, как ее зубы скрежещут по найденной кости — от супа. Глоток вина обжег горло. Не так, как зелье Йоргена недавно, совсем иначе, но все мысли так же улетучивались. Оставалась только Линетта, ее хрупкое, мягкое тело, прижавшееся к нему в поисках тепла. Кажется, он удивил ее тем, что не набросился сразу, как она привыкла, а долго, взапой целовал, перебирал ее пшеничные волосы. Скеррис слышал, что многие его знакомцы брезговали целовать девушек, с которыми проводили ночи, но ему нравилось: полные губы, бархатный язычок, скользнувший по нёбу, наткнувшийся на его острые клыки. Линетта отстранилась, шумно вздохнула. Потянулась к его лицу руками, обвела острые скулы; в полутьме не видела, но запоминала его черты. Он помог ей справиться с платьем, хотя, кажется, больше мешал. Линетта всхлипнула от прикосновения его горячих пальцев между ног, жадно подалась навстречу, но и оробела от непривычных ласк, бедра дрогнули. Хотела было выпутаться, потянуться к нему, стащить с него штаны, но Скеррис придержал ее запястья над головой когтистой рукой, а сам, хитро прищурившись, глядя на ее раскрасневшееся лицо, ласкал пальцами, собирал горячую влагу, слюдяно блестящие нити. Сдавленно Линетта застонала, не от удовольствия, но от смутной боли, и Скеррис понял, что острые когти вспороли нежную кожу с внутренней стороны запястья. Тонкой алой струйкой кровь скатилась к локтю, он подался ближе. От лихорадочного прикосновения языка Линетта заскулила, от того, как он прижался губами к ране, чувствуя биение жизни. Солоно, горячо. В ней было что-то — искра Великой крови, капля жизни. Иначе, чем с Йоргеном, с его кровью, соленой, как морская вода; эта кровь манила, притягивала, хотя и не сводила челюсть пьяной сладостью. Хотелось большего. Достать, добыть эту искру, выцарапать ее, присвоить. Может, в ней и было что-то от Ушедших, обитателей холмов, одна-единственная капля… Может, он и достал бы до нее. Потянулся бы к шее, к тонкой жилке, но Линетта что-то простонала — жалобное и такое настоящее, человеческое, что Скеррис очнулся, оставил последний обжигающий поцелуй на случайном порезе. От прикосновения когтей к изгибу ее бока Линетта вздохнула, затрепетала, но он только дразнился, следя, чтобы холодная сталь не прорвала тонкую кожу. Обнажать шрамы Скеррису не хотелось, показывать ей, где его резали. Горячие пальцы Линетты лихорадочно лезли ему под ворот, шарили, впились короткими ноготками в загривок. Забавная, как котенок. Тихое урчание, рокот, вырвавшийся из груди, Линетту совсем не напугали. Любопытно блеснули глаза из-под золотистых ресниц, она извернулась, поменяв их местами; теперь Линетта нависала над ним, похожая на лесную ласку, довольно скалила мелкие зубки. Бедра к бедрам, она, узкая и обжигающая, ее влажная нагота… — Значит, вот как это делают благородные? — запальчиво спросила Линетта, подавшись навстречу. Тонкие пальцы вцепились в рубаху на животе. — Плевать на… них, — выдохнул Скеррис. — Это то, как я чувствую себя живым. Живым, нужным. Линетта, застонавшая от его движения навстречу, выгнувшаяся в спине к его руке, придерживающей ее. Бесстыдство — не показное, но такое отчаянное и искреннее, свободное. Их уединение в тесной комнатке на втором этаже, эта нежность, изумительно хрупкая, несмотря на безумную торопливость происходящего. Желание смотреть неотрывно, следить за тем, как поднимается ее грудь в резком вдохе. Страсть, неутолимая и дикая: оставить метки клыков, впиться глубже. И то, как она в изнеможении бросилась ему на грудь. Спускалась по шее поцелуями, касалась припухшими губами лица. Смеялась. Звонкая, ни с чем не сравнимая радость — просто лежать рядом, перепутавшись руками. И даже то, как Линетта, играясь, перебирала его холодные костяные пальцы, ненадолго позволило Скеррису не думать, просто быть. Потом он с ленивой неторопливостью слез с кровати, предпочел вытереться, найти сброшенные штаны. Сидя на постели, Линетта прикрылась одеялом. Она вовсе не была из тех невинных леди, что дрожат от одного взгляда на мужчину, она часто принимала в этой комнатке постояльцев, но почему-то ее скромность понравилась Скеррису. Как и то, что она с любопытством следит за ним, не отваживаясь задавать вопросы. Достав из кармана плаща, валявшегося на полу, Скеррис перекинул Линетте кошель с деньгами. Последнее золото, которое у него осталось, он вытянул из запасов в сундуке. Ненадолго ощутил приступ вины, но вскоре справился с ним: это его деньги, он может разбазаривать их как пожелает. Линетта чуть нахмурилась. — Это за то, чтобы ты до обеда посидела в комнате, — предложил Скеррис. — И говорила бы, что я с тобой, если придут искать. Можешь устроить небольшое представление, чтобы отбить всякое желание проверять твою постель. — Искать? — спросила Линетта. — Кто бы это мог быть? Проблемы ей уж точно не были нужны. Теперь, когда она лишилась отца и в одиночку будет вынуждена тащить на себе таверну, она не стала бы зазря рисковать. — Гвинн. Кому я еще нужен? Повеселев, Линетта кивнула, подхватила мешочек с деньгами и шустро спрятала его под одеяла, застилавшие кровать. Так сразу и не поймешь, куда он запропастился. Удовлетворенно хмыкнув, Скеррис отошел проверить руку. Он долгое время возился, старался не растревожить, поежился от неприятного ощущения, что заскорузлые тряпки насквозь в крови. Чистых на перевязку у Линетты не было, но она изорвала ему свое белье, недавно высохшее после стирки. Стоило добраться до комнаты, добыть мазь от Йоргена… Скеррис пытался извернуться, поправить воротник, когда Линетта подошла к нему, едва заметно улыбнулась. Поправив рубаху как-то особенно бережно, по-женски, она помогла подтянуть черную повязку и надежнее завязать ее на затылке. — И куда ты пойдешь? — спросила Линетта, поцеловав его в угол губ. — Уладить кое-какие семейные дела. Не скучай только без меня. Это было то, что сказал бы Скеррис Нейдрвен, первый клинок Афала, рыцарь, придворный нахал, который привык к вниманию. Он был чудовищем, но ему нужен был тот, прошлый Скеррис. Чтобы разобраться наконец с гнилью, что мучила его с рождения. — Может, хочешь друидский амулет — на удачу? Аррик делает и заговаривает, мой приятель… Не такой приятель! — насупившись, сказала Линетта, заметив его многозначительную ухмылку. — И ты в это веришь? В амулеты, в веточки и травы? Вера творила новых богов. Вера и кровь. Скеррис задумчиво рассматривал Линетту. — Не знаю, это как-то… странно — знать, что ты молишься земле, которая не ответит. Она просто… есть, она больше, чем боги, — сказала Линетта, явно повторяя слова своего просвещенного в друидстве друга. — Но и Мор’реин не отзывалась на наши мольбы, сколько бы мы ни просили. Потому что ей плевать. В чем-то Великая Мать не отличается от его безумной матушки. Скеррис вздохнул. Он не привык сгибаться в поклонах перед алтарями, не хотел лить кровь во имя Пернатой Суки, которая обрекла его на долгую, мучительную смерть. Ему нужно было что-то большее. Что-то настоящее. — Если хочешь молиться, — подсказал Скеррис, — то молись лучше за Серебряного рыцаря. Если он завтра погибнет, нам всем лучше умереть. Ему — так уж точно.