Красавица и чудовище

На сколько сильна его любовь? Настолько, что готова рассказывать правду обо всем. Нужно иметь великую смелость, чтобы не врать. Правда не всегда бывает хорошей, даже чаще всего она ужасна и слышать ее вовсе не хочется. Но… Тем не менее правда, лучше лжи. Лучше знать что происходит в реальном мире, а не в иллюзорном, который так лелеют многие. Настолько, что никогда не пьет перед ней кровь и не говорит о неприятных, для нее, вещах. Настолько, что оберегает от всего и всех в этом мире, относиться к ней как к фарфоровой куколке, которая боится всего, даже мельчайших трещинок. Настолько, что готов был отдать ей все свои деньги, но из-за того что она не согласилась бы, сделал ее своей экономкой. Настолько, что терпел несколько недель ее капризы. Настолько, что самостоятельно лечил от простуды и спас от маньяка. Настолько… Что сделал собственной женой. Его вели по темному узкому коридору. Вот и наступило ненавистное «завтра». Неизбежное. Из-под ног летели брызги из небольших луж. На лице застыла маска недовольства и брезгливости, хотя в душе он все еще истерил, и слезы было сдерживать сложно. Он морщился от каждой, упавшей за шиворот, капли, что действительно не было приятно, старательно ровно дышал, пытаясь успокоиться. Пальцы сомкнувшиеся в замок за спиной сжимались сильнее с каждым пройденным метром. Страх сковывал изнутри, не давая думать ни о чем другом, кроме предстоящей…пытки. Ведь телесные наказания для него были чужды. А тот единственный раз был так давно, что почти испарился из головы. Помнилось все смазанно отрывками. Было тогда страшно, больно… Он это помнит, но не физически. Сейчас представить сложно, как все тогда было! Все мысли были только об этом и ни о чем другом. Что он будет чувствовать? Насколько долго это будет для него? И сколько времени пройдет в реальности? Может ли он потерять сознание от боли? И что если он… Нет. Он же пообещал себе не умереть. Ради Жени… Спустя всего полминуты, как его вывели из камеры, начала болеть голова. Новая мигрень обещала быть жутко болезненной. Как же вовремя!.. Любой звук, даже самый тихий, был неприятен. Стук каблуков об пол. Или капель. Гулкое эхо от этого стучания, что создавало шум в голове. Болтание людей. Так больно, что даже смысл их беседы непонятен. Только обрывки фраз: »…на улице такое яркое солнце! …», «…Аленушка была бы рада, …», «Масленица скоро…». Да неужели сегодня у всех все хорошо, кроме него? Солнце светит. Это в Питере то? Ну, и подавитесь. Так больно, что перед глазами все танцует и кружится. Так больно, что кажется, будто левый глаз сейчас расплавится и вытечет. И тошнит. Невыносимо. Больно. А ведь они еще даже не дошли до нужной камеры. Хотя… Вроде уже подходят. Скрип. Противнейший, ужаснейший скрип. От него разнеслись мурашки по всему телу, и будто молния ударила в голову, прошивая резкой болью. В этой камере было не так темно, как в той что он находился до этого. Но от лучшего освещения она не становилась привлекательней ни на каплю. Скорее даже наоборот, свет показывал то, чего видеть вовсе не хотелось, как например: свисающую с потолка паутину, ошметки кожи и литры крови на стенах, какую-то противную липкую жижу, которая, кажется, была на всех поверхностях в этом месте, из-за чего прикосновение к чему-либо было самым ужасным для изнеженного и брезгливого князя. Хотя… Может быть… Хотя нет! Даже если бы где-то в этих стенах был спрятан сейф, в коем лежал бы ключ от камеры или лучше, от решения всех его проблем, он все равно не стал бы искать. Лучше перетерпеть, чем прикоснуться к этому! Жуть какая. Во рту пересохло, дышать стало труднее, а глаза блеснули слезами, когда его попросили раздеться. По пояс. Но все-таки… Это унизительно! Да и элементарно — холодно. На дворе февраль месяц, в конце концов. Да, не человек, но ведь все равно он чувствует! Холод пробирал до костей даже в одежде, но сняв ее стало понятно, что может быть и хуже. Пальцы в последний раз нервно прикоснулись к золотой сережке с тремя крохотными рубинами, она была Жениной. Страшно. Вот сейчас, когда серебряные кандалы, цепи которых идут к потолку, застёгивают на запястьях. Он невольно жмурится, посильнее прикусывая губу. Ожоги останутся на долго, а может и шрамы. Он не почувствовал еще ни одного удара, но ему уже очень плохо и больно. В глазах снова стоят слезы. Так хочется закричать: «Заберите меня отсюда!». И это ужасно. Он не может, он выше этого. Пока что. Пока ему не настолько больно, чтобы кричать подобное, зато спустя час это мнение кардинально изменится. Он боялся в этой жизни слишком многого, чтобы боль не входила в этот список. Снова скрип. Сейчас зашел Столыпин с… кем-то. Не особо интересно кто это был, но так или иначе лицо знакомое… — Феликс Феликсович Юсупов, вы обвиняетесь в поддержке революции, то есть помощи анархистам и управлении массовых терактов в Петербурге. Сегодня вас должны были казнить, но из-за того что вы с женой ждете ребенка, условия вашего наказания смягчаются. Это будет телесное наказание с высшим количеством ударов. Ваш приговор… — Феликс так сильно впился в губу, что кажется прокусил. Лицо все еще выражало недовольство ко всему миру, а легкие будто сжало цепями. — …три сотни ударов серебряной плетью по спине. — Приступайте. — Чуть ли не торжественно объявил Столыпин, глядя в глаза князя. Тот смотрел пристально почти не моргая. Первый удар был неожиданный, прилетел практически сразу после слов Петра Аркадьевича, но может это и хорошо. Ждать в такие моменты ужасно страшно, просто до тошноты и головокружения. А так… хоть от, сводящего с ума, ожидания избавили. Второй. Боль прошивает все тело насквозь. По позвоночнику идет электрический заряд бьющий в мозг, с такой силой, что заставляет вздрогнуть и вдохнуть больше. По щеке катится слеза. Если он плачет уже сейчас, что будет дальше? Третий. Из трещины на губе сочится кровь, так же быстро, как текут прозрачные слезы. С каждым новым ударом дышать становиться сложнее, как впрочем и сдерживать всхлипывания. Пальцы невольно дергаются, сжимают серебряные цепи, пытаясь не отключиться хотя бы таким образом. Переключить внимание на боль на запястьях и кистях, от спины. Ужасно больно. На третьем десятке он позволяет себе тихо всхлипывать. Слишком больно и страшно. Голова хочет взорваться от каждого нового удара, который оставляет за собой жуткое жжение и алую полосу, из которой медленно-медленно течет кровь. Это буквально сводит с ума. Неприятно. Она течет по спине, липкая и горячая, затекает за пояс, пропитывая ткань брюк. Как хочется перестать чувствовать! Все это не только физически тяжело. Но и психологически. Каждый новый удар — это громкий свист, рассекающий воздух, а потом и плеть рассекающая кожу. Море слез и глубоких вздохов. И легче от этого не становится! Еще и перерыв между ударами десять секунд. Если правильно считать, то есть медленно… Это тоже вполне может свести с ума. «Я ведь живой… Не бейте, прошу! Хватит!» — Хочется вопить. На восьмом десятке он закричал. Перед глазами все расплывалось не только от слез, а еще и от нестерпимой боли, бившей молниями. Резко. Сильно. Безжалостно. Так хотелось домой. Хотелось обнять Женю. Или хотя бы просто увидеть. Но ей лучше не видеть, того как он выглядит сейчас. Она испугается, не дай бог плохо станет. Ей ведь нельзя волноваться, а она еще и приходила к нему вчера. Лучше бы она вообще не знала, что с ним сейчас и где он. Как же жалко себя и ее. Она сказала, что что бы ни случилось она всегда будет его поддерживать, всегда будет о нем заботиться, всегда будет ему помогать во всем (в чем он скажет). И этот раз — не исключение. Она помогла ему, и очень! Если бы не пеночка, то сейчас его тело оплакивала бы его мать. А так она вовсе не знает об этом. Да он ей и не расскажет. Если она узнает об этом сама, то он не станет оправдываться, но если она не будет этого знать, ничего кардинально в жизни не изменится. Сто пятьдесят. Ровно половина позади. Осталось столько же. Но кажется, еще десяток и он сорвет голос. Опять. Хотя уже сейчас он хрипит. И через каждую минуту горло раздирает лающий кашель, а во рту все время столько крови, что только успевай сплевывать. Слишком долго и сильно били по ребрам, чтобы этого не было. Но внутреннее кровотечение было не так ужасно. Это просто неприятно. До тошноты. Но в принципе, если вовремя выплевывать — терпимо. А вот полосы от этой плети… Они быстро не пройдут. Их нельзя будет залечить ничем. Это почти человеческие раны, серебро делает вампиров людьми. Обычными. Уязвимыми. По щекам текут слезы. Да как вообще все это случилось? Как же плохо. Но сознание терять ни в коем случае нельзя. Соленой воды, еще, на ранах не хватало. Новый удар и… Крик. Он волной мчится по коридору, откатываясь назад эхом. Таким же громким и страшным. Кашель. Сейчас глухой. Мокрый. Феликса трясет, он захлебывается. При этом еще и пытаясь дышать. Вдохнуть… больше чем помещается в легкие. Удар. Крик. Боль. Она ударят в голову с такой силой, что перед глазами все окончательно темнеет. И пол уходит из-под ног. *** — Не переживайте, не умрет. Если вы сможете ему помочь. — Сообщает Руневский Карауловой, помогая уложить князя на кровать. А Юсупов, он в полуобморочном состоянии и чувствует себя столь ужасно, что еле двигает даже пальцами. Девочка, вся белая, как мел, быстро просит горничных принести бинты, полотенца и теплую воду для обработки ран. Садясь пока рядом с мужем, на край кровати, легко перебирая его кудрявые волосы. — Голова тоже болит, да? — Тихо спрашивает она. — Откуда знаешь? — Хрипит, так же тихо, князь. — Догадалась, но вообще мне показалось, тебя тошнит. — Не представляешь насколько! — Крови?.. — Не знаю… Вроде я хочу есть, но… Мне настолько плохо, что кажется, вывернет даже от вида чего-либо съедобного. Не надо. Мира, принесшая поднос со всем необходимым девушке, прервала разговор. Женя получив его, сразу же начала суетиться. Совсем как ее супруг, он выглядит так же, если не хуже, когда волнуется. Решила начать с промывки. Так всегда. Сначала ты убираешь грязь, вместе с лишней кровью, только потом начиная производить дальнейшие действия. Но вдруг остановилась. — Мира, стоять! — Голос такой злобный, что Феликс сам вздрагивает, опасливо смотря на жену, а та сверлит глазами служанку, которая уже почти вышла из комнаты. — Как здесь оказалась серебряная ложка? — Простите!.. Я случайно уронила ее туда! — Быстро принеси абсолютно чистую воду, без серебра. — Да, княгиня. — Девушка быстро выбежала из спальни, громко всхлипывая и вся трясясь. Пришлось ждать еще несколько минут. От каждого прикосновения к ранам, Феликс все время жмурился, кусая губу, рвано дыша в подушку. Ужасно неприятно. Особенно, когда понимаешь, что там все еще есть соль… Слезы текли ручьем, но как бы не было плохо, кричать перед Женей от боли, он точно не собирается. — Пару придется зашивать. — Пару? Это сколько? В переводе на твой язык… — Пять-шесть… пар. Я постараюсь аккуратно. — Юсупов судорожно выдыхает. Пальцы крепко сжимают простынь. — И расслабься. Так будет не настолько больно. — Он подчиняется. Полностью доверяясь пеночке. — Плакать будешь? — Спрашиваешь… — Фыркает он в ответ. Ее ручка зависает, на пару мгновений, над его спиной, но после пальчики аккуратно и быстро втыкают тонкую иглу. Она не спешит, старательно накладывая каждый шов. Не хочется причинять ему боль, но это действительно необходимо. Ей жалко его, до слез. Но сейчас ей нельзя плакать, ему плохо, и она должна быть сильной ради него. Должна поддержать его. Должна помочь. Когда Алина с Сашей только приехали с ним, Женя чуть не потеряла сознание. Феликс был весь в крови. Еле переставлял ноги, и то не без помощи. Его шатало и трясло. Он жутко замерз, да и голова раскалывалась. И что голова? Спина горела, на ней, будто, вовсе не было кожи! На щеках не высохли слезы, а около рта та же кровь. Вязкая и липкая. Видно было насколько ему плохо, как больно. От любого движения он морщился, прикусывая губу. Жмурился. Смотреть на него было страшно. Особенно в глаза. Что она должна будет сказать ему? А что он ей скажет? И скажет ли вообще, если она не поможет ему прямо сейчас? После этого вопроса, она и собралась с мыслями. Отбросила все лишние в сторону. Глубоко вдохнула. Выдохнула. И сейчас зашив одну единственную рану, сердце снова сжимается от жалости. Видя как глубоко он дышит, как неровно. Как его пальцы цепляются за простынь и подушку, представляя их спасательным кругом. Низ живота вновь неприятно стягивает, что заставляет приступить к следующей ране. Поэтому существует запрет на оперирование близких: родственников, друзей, знакомых. В общем всех, кто тебе хоть как-то дорог. Тяжело не жалеть, сложно не прекратить все на середине. Смотреть на то как чужой человек терпит боль — сложно, а с близкими все в разы хуже. Если откажешь в помощи, будешь винить себя всю жизнь, если попробуешь, и вдруг, не получится… Если умрет… Да это будет ужас. Так и с ума сойти можно. Как много раз на практике в больнице, она слышала как врачи говорят чьим-то родственникам: «Извините, мы сделали все что могли…» или «Мы сделали все, что было в наших силах». Она тогда и близко представить не могла, что чувствуют эти несчастные люди. Как на самом деле им больно. Ее часто просили успокаивать плачущих. Без особого энтузиазма, она заваривала им чай, капала валерьянку в чашки, некоторых и коньяком поила. Если тем совсем плохо было. Но девушка никогда не могла представить, что хоть когда-нибудь ей придется пережить похожие эмоции. За рассуждениями время текло иначе, так что думая о разных вещах, кроме того насколько плохо мужу, она уже приближалась к концу, что не могло не радовать. Солнечные лучи, за все время, проскользили по комнате вперед, значит прошло около часа. Помещение было залито рыжеватым светом, что не удивительно. Саша с Алиной привезли Феликса где-то в три часа. Так и должно быть, в четыре, солнце начинает садиться. Стемнеет уже скоро. На это не потребуется много времени, всего-то минут сорок и на небе появятся первые звезды, похожие на веснушки Феликса, и месяц… Он будет отражаться в Мойке, на вид всегда кажется, что это кувшин, из которого льется молоко. Прямо в речку. Оно растекается по ее ледяной глади, стараясь покрыть всю. Как-то супруги гуляли ночью вдоль воды, она тогда только начала затягиваться льдом. Гуляли долго. Но это было так чудесно, что хотелось навсегда остаться в этих двух часах. Они танцевали. Без музыки. Просто так. Кружились по набережной, не замечая ничего вокруг. Смотрели друг на друг и улыбались, потому что так хотели. Подолгу смотрели в небо на звезды и Луну. И было тихо. Они молчали, просто созерцая ночь. Прекрасную и тихую. Им было о чем говорить, они знали друг друга и могли не ломать голову над темой для новой беседы… Но возможно, именно потому что они всегда могли обсудить что-то, и всегда могли поговорить в другой момент, тогда они решили помолчать. Тишина бывает разной. Бывает холодной и пугающей, прямо как в камерах и длинных темных коридорах Петропавловки. А бывает… доброй, душевной, теплой, настолько, что все тревоги в момент исчезают. Между ними тогда висела тишина. Не давящая, угнетающая, страшная и звенящая — нет. Это была та тишина, что повисает в воздухе над колыбелью ребенка, когда произнесено последнее слово сказки: «конец». Или же когда заканчивается колыбельная. — Любимый, я закончила. Как ты? — Молчание, поселившееся в комнате на час, прервали вопросом. Князь устало вздохнул, перекладывая подушку удобнее, за это время мигрень ослабла, сменившись пульсацией в висках, тоже больно, но терпимо: — Получше. — Голос все еще был вялым, это волновало, хотя девушка знала своего мужа прекрасно, так что надеялась на его скорейшее выздоровление, которое произойдет из его вредности и нежелания лежать ровно. — Не вставай пока, ладно? Хотя бы неделю полежать нужно. Но сначала, думаю еще забинтовать все, чтобы точно стерильно и швы не разошлись. — Девушка подвинулась ближе, так чтобы взять за руку. Ее ладонь легко легла поверх его, чувствуя как сильно, до сих пор, пальцы сжимают подушку. Снова повисло молчание, в нем было слышно только сбивчивое дыхание Феликса. Ему действительно настолько плохо, что он плачет при ней? Всегда у него были истерики раньше, случающиеся, по слухам узнанным от горничных, раз в два месяца… Ну, бывает. Но в это время он просто закрывался в своем кабинете и никого к себе не пускал. Никто и никогда не видел как он плачет, кроме родителей и гувернантки. Он мог кричать на всех сколь угодно долго, но показать кому-то слезы было для него чем-то из ряда вон выходящим. Тем более женщине с которой у него отношения, и по сути вообще не важно какие! Она не должна видеть. Однажды Караулова видела как он плачет, он забыл закрыть дверь в кабинет. А он тогда как раз истерил, да так что слышали все этажи: грохот, валившихся со стола вещей, звон, в дребезги, бьющейся посуды и крик сотрясающий воздух. Что-то не получилось у него там, кажется Распутина убить… Первый раз. Девушка вошла к нему, хотела успокоить, а он так громко потом кричал на нее, что голос сорвал. Не на долго, конечно, но зато она была почти уверена, что вполне могла оглохнуть. — Если хочешь я могу уйти… — Нет! — Вскрикнул князь, продолжая уже шепотом. — Пожалуйста, останься. — Он сам не до конца понимал, почему ему так хочется ее присутствия. Так хочется почувствовать ее объятия, прикосновения, дыхание. Свои перепады настроения он до сих пор не умел контролировать. Мог сдерживать до определенного момента, а потом взрывался от переполняющих чувств. Вспышки ярости или счастья приходили, когда им было удобно. Так что, по сути, обижаясь на то что его называют ребенком, он это признавал. Князь аккуратно поднялся, сев на кровати, склонив голову так низко, что видно было только его кудряшки. Некоторые из них прилипли ко лбу, другие торчали в разные стороны. За эти дни совсем растрепались. Выглядело красиво даже так. Да, Юсупов всегда почему-то был красивым, даже если растрепанный, или плохо себя чувствует, или когда пьяный и его тошнит, или даже сейчас. Он умирал только что, но все равно был красивым. Это будто его личная особенность — всегда быть прекрасным. Или так только казалось Карауловой? Пеночка осторожно коснулась его плеча, проводя пальцами по ключице, а после вверх по шее, дойдя до подбородка, она приложила ладонь к щеке, чувствуя на ней мокрые дорожки. Сердце в миг застучало быстрее, хотелось прижать князя к себе и не отпускать. Никогда. Никуда. Феликс все-таки решил взглянуть на девочку. В комнате становилось все темнее, солнечные лучи дошли до его лица, освещая слезы. — Знаешь, когда ты плачешь… — Княгиня сама была в шаге от того чтобы заплакать. — Все равно прекрасен, как ожившая статуя Канова. И от рыжего солнечного света, твои слезы похожи на настоящий янтарь. Они искрятся и блестят… Так красиво. Но, твоя улыбка, в тысячу раз прекраснее слез. Ведь, когда ты улыбаешься, то похож на жаркое лето, а когда смеешься — на Солнце. — Мне так плохо. — Князь неожиданно, даже для себя, крепко прижимает девушку к себе, плача и всхлипывая, прямо как ребенок. — Не уходи, побудь со мной… Пожалуйста. Мне было одиноко без тебя. Я знаю, что это звучит как полный бред, особенно от вампира. Кто угодно скажет, что два дня для меня — просто ничто! Но… Ты мне сейчас, правда, очень нужна. Ты. Твой голос, твои руки, твое сердце… Твоя любовь. Ты нужна мне. Сейчас. — …конечно, любимый… — Слегка растерянно отвечает девушка, наконец обнимая мужчину в ответ. Легко гладит по волосам и плечу. — Хочешь чего-нибудь? Что угодно… — Спой мне. Ты так красиво поешь. Что-нибудь о любви или о грусти…