…
- Что вы устроили, Шелленберг?! Строгий назидательный тон начальника как пощечина сейчас, после того, что пришлось пережить тут, в этом кабинете Вальтеру полчаса назад, он вспыхивает, и с укором в голосе восклицает: - Я устроил? Я, господин?! Да как вы смеете, после того что … - он осекся, не мог договорить. Слезы снова подступили. – Как вы можете? - Полно вам. Я в определенной степени понимаю, что вам сложно так скоро принять пережитое, однако предаваться истерике тут совершенно ни к чему. Послушайте – он присел рядом с Вальтером и взял его за плечи – вам нужно смирится, это нужно вам самому в первую очередь, вашей психике. Будете слишком близко принимать ситуацию, заработаете аневризму. - Я не смирюсь! А смерть сейчас для меня не страх, а благо. - Умерьте гордыню, Шелленберг, ваши высокие речи тут ни к чему. Хотите призвать меня к совести? Я сожалею! Я не так это все себе представлял, я считал, что все продумал. - Вы это заранее планировали?! Что бы Кальтенбруннер творил со мной мерзости?! - Не так! – Гейдрих будто защищаясь выставил перед собой ладонь – То, что случилось – отвратительно, но я этого не хотел, я могу поклясться. - Оставьте. Не нужно мне ваших клятв. Я устал. Прошу отпустите меня. - Вы не поедите домой один, я не хочу завтра узнать, что вы … - Что я повесился? Ну, договаривайте. Вы считаете, что я себя убью? - Я боюсь этого. - А я вас боюсь, господин. Давайте свою сиделку или кого вы там мне отправите, я не хочу вас видеть. От надменного вида помощника и его жестоких обвинений, Гейдриха вдруг захватила злость – «Это жестоко! Я не хотел этого! Черт! Что мне теперь в ногах у него валяться?!», он скрестил руки на груди пытаясь не взорваться и не закричать на бедного Вальтера. Надо было его кому-то доверить, чтобы не наделал глупостей, и вообще присмотреть. «Кому? Мюллеру? Во-первых, он женат, его баба точно почувствует неладное и разболтает мальчишку, а потом разнесет все по Берлину, во-вторых, нет гарантии, что он ночью не подлезет под бочек к итак уже натерпевшемуся Шелленбергу. А тот второй, который снял беглеца с лестницы? Штирлиц. Он выглядит приличным человеком и, кажется, живет один. Это хорошая кандидатура. Да, он подходит», Гейдрих подошел к столу и нажал кнопку вызова: - Вызовите сюда штандартенфюрера Штирлица! – сказал он вошедшему адъютанту, тот кивнул и вышел.…
Камин разгорался плохо, дымоход отзывался гулом, но поленья продолжали дымить, вытерев глаза, заслезившиеся от дыма, Штирлиц подложил еще коры, и вот огонь начал усиливаться. - Сейчас камин прогреется и гудеть перестанет – объяснил он сидящему в кресле Шелленбергу. Тот лишь слегка поднял на него глаза и дернул уголками губ. Штирлиц внимательно приглядывался к своему гостю, сегодняшние события его интриговали. «Это будет интересно распутать. Во-первых, понять, что с Шелленбергом» - он слегка задумался, Шелленберг, сколько он его знает, всегда был очень приятным, даже милым, со своей детской наивностью и вечно блестящими глазками. Эдакий горностай, везде успевал, всюду совал свою мордочку, а в случае чего пускал в ход острые зубки. Сейчас перед ним сидел другой человек, какой-то сломленный, угасший, избегающий смотреть в глаза, хотя до сегодняшнего дня, он своими серыми брызгами прожигал любого, как бы говоря – «смотри на меня, смотри, я тебе нравлюсь? Я искренен с тобой, мне можно верить». «Что же с тобой сделали, дружище? Что ты так поник?» - Штирлиц вертел в голове события и разговоры, которые могли бы натолкнуть на ответ. Стоп! «Тот парень, подпольщик из Хабаровска, который шпионил на Японию, как же его звали? Петр? Да, Петр Нахобин. Неужели то же самое?» - он высоко поднял подбородок и неохотой провернул в голове те события. Когда Петра впервые привели к нему на допрос, он был очень громким, надменным, кричал что он дворянин, и что коммунисты уничтожили Россию. Ничто его не брало, он продолжал обзывать надсмотрщиков холопами и любой вопрос сопровождал бесполезной триадой, по существу ничего не говоря. Его били. Штирлиц однажды не узнал его на очередном допросе – так у него заплыло лицо, но утопавший в крови от лопнувших сосудов зрачок все так же жег гордостью и смелостью. Второго глаза вовсе видно не было. Полгода допросов, карцера, одиночки, побоев, уговоров никак не продвинули дело, Петр откровенно издевался на ним. Тогда один майор решил ему помочь: - Я его засуну к своим ребятам, пожалуй, они его быстро воспитают. Штирлиц, а тогда еще капитан Максим Исаев, согласился, он решил, что смутьяна посадят к провокаторам или к агентам, и те запишут разговор. Через два дня состоялся допрос, но записей не было, ему привели Петра, такого тихого, поникшего, он сидел, опустив голову и прятал глаза. И эти зажатые между бедер ладони. Точно так же сейчас сидел Шелленберг. Как оказалось, у майора была специальная камера, где арестантов насиловали, на их жаргоне это называлось «опустить» такая практика начисто ломала мужчину. Через неделю Петр задавился в камере, он сплел удавку из простыни. Штирлиц растерянно достал сигарету, просто ради какого-то движения, курить ему не хотелось. «Вот что с тобой случилось. Надругались, а теперь испугались, что бы руки на себя не наложил, поэтому и приставили меня к тебе охранником. Ах ты, сердешный! Что же с тобой теперь делать?» Как найти слова? Что ему говорить? Не переживай? Так он может и не пережить. Это беда большая. «Ты бы сам чего хотел, случись с тобой такое?»- спросил сам себя Штирлиц, и ответил – «Застрелится». - Уфффф! Вы не голодны? Вальтер отрицательно покачал головой. - Вам нужно поесть. Давайте я быстро что ни будь приготовлю. - Хорошо. Можно мне пока в ванну? - Конечно! Она там, сейчас я вам дам полотенца и во что переодеться. Устраивая гостя в ванной комнате, он незаметно забрал опасную бритву и лезвия. Поставив кофейник на плиту, Штирлиц прислушивался к звукам воды – «Если станет слишком тихо, выдерну щеколду, она не такая крепкая». Горячая вода приятно расслабляла тело, Вальтер лежал в ванне, он был абсолютно пуст. Злость, обида, боль, страх перекипели в нем и вылились наружу. Вдруг вспомнилась глупая песенка и он стал тихонько напевать ее: Глупая кошка считала мышей, Мыши рожали еще малышей. Глупая кошка моргнуть не успела, Как мыши ее хозяйку съели. «Почему мыши съели хозяйку? Она была парализованная что ли?» - возмутился Вальтер. Мозг, кажется, начал оживать, потихоньку потекли мысли, пока еще они путались, но он быстро нашел их движению нужный алгоритм: «Итак, то, что случилось – не случайность, не просто минутная прихоть, Гейдрих думал об этом. Скотина! Нет, нет, без эмоций. Он думал об этом. Зачем? Я ничего ему не сделал. Может это за жену? Тогда при чем тут Кальтенбруннер? Он сам бы это сделал. Вот лучше бы он сам это и сделал! Эй!» - он сам испугался своей мысли – «Я не гомосексуал! Никогда не был. Просто, если уж выбирать … Нет! Хватит! Глупая кошка, глупая кошка. Рассуждая так, он гладил себя руками и обнаружил, что пальчики его подбираются к паху, они уже касались жестких волосков на лобке. «Мне нравится Гейдрих? Нет, едва ли. Почему я об этом думаю?» Вдруг вспомнилась та приятная ноющая боль в диафрагме, от которой он закричал сегодня, внизу живота кольнуло. «Почему в кабинете? Почему не дома, почему не на нейтральной территории? Почему не в салоне? Да, в салоне же камеры и прослушка» - Шелленберг встрепенулся и сел в ванне – «Камеры! В кабинете были камеры. Гейдрих делал компромат на Кальтенбруннера. И подставил меня!», снова стало обидно, он почувствовал себя использованным: «За что? Нельзя было позвать проституток? В салоне и парни есть, почему я? Может, Кальтенбруннер потребовал меня? Может, Гейдрих специально дал мне снотворное, что бы я ничего не понимал? К черту такая забота!» - он снова разозлился, но тут же отвлекся, любопытные пальчики скользнули между ножек, и он стыдливо зажал кисти бедрами. Пальцы гладили сомкнутую дырочку: «Оу, оно снова стало нормальным, я думал из меня внутренности выпадут», ощущения были приятными. Смятение все так же царило в голове, по идее ему полагалось выть, кататься по земле, вешаться, травиться, чувствовать себе ужасно, но он не чувствовал. Какие странные ощущения! Этот взгляд Гейдриха был такой … нежный, чарующий, сладкий. «Я ему нравлюсь? Я нравлюсь Кальтенбруннеру? Очевидно, иначе как бы он вообще смог это сделать. Я похож на куклу? Кальтенбруннер, кажется, назвал меня так». Вальтер сидел, обхватив руками колени, положив голову на борт ванны как на плаху: «Они считают меня глупым, думают, что я как кукла, что со мной можно поступать, как угодно. И действительно, кому мне жаловаться? Кто мне поможет? Очевидно, они правы». Его мысли прервал стук в дверь: - Гауптштурмфюрер, вы в порядке? - Да, да, Штирлиц, я уже выхожу! Стирая с кожи влагу полотенцем, он разглядывал себя зеркало: «Я вовсе не похож на женщину, у венца, похоже, плохо с головой, если он хотел этого со мной» - он устал от всех этих мыслей, разрывающих его голову, и внезапно очень захотел спать: «Хватит, пусть Штирлиц покажет мне кровать, ничего не хочу». Почему-то он вдруг присел на борт ванны и вцепился в него руками. Откуда этот страх? Разве нужно бояться Штирлица? До сегодняшнего дня он ни о чем таком не думал, пока не проснулся под Кальтенбруннером. «Успокойся, Гейдрих знает, что ты здесь, никто не осмелится тебя трогать. Наверное». Несколько глубоких вдохов притупили чувство тревоги. Тихонько, на одних пальчиках, Шелленберг проскользнул из ванный в гостиную и подобрал под себя ножки, устроившись в кресле, полами халата он быстро прикрыл все обнаженные участки от чужих глаз. Штирлиц придвинул к нему чашку с кофе: - Я слышал, что вы предпочитаете кофе с молоком и очень сладкий. - Откуда вы слышали? - Уже и не вспомню, это моя привычка – запоминать все что угодно, не берите в голову. - Вы тут живете совсем один? - Именно так. - А жена или девушка у вас есть? - Увы. Работа занимает все мое время. Ешьте. Вальтер посмотрел на блюдо, что ему предложили – яйца, порезанные помидоры и фасоль. Выглядело неплохо, он уже сутки ничего не ел, поэтому все казалось очень вкусным. Штирлиц с теплотой смотрел на старательно жующего Шелленберга: «Ест, это хорошо, куда хуже было если бы он замкнулся в себе. Оживает потихоньку». После ужина они оба молча курили в полной тишине, догорающий камин почти не давал света, только теплое желтое мерцание. Не смотря на приближающуюся полночь, за окном было светло – луна висела в небе большим белым шаром, серебря крыши и макушки деревьев. Благодатное время покоя. Провожая глазами теряющийся в комнате дымок от сигареты, Вальтер почувствовал, как тяжелеют его веки: - Вы знаете, кажется, я совсем засыпаю. Спасибо вам за ужин. Не могли бы вы мне показать спальню? Штирлиц с готовностью отложил сигарету: - Конечно! Идемте я вас провожу.…
Оказывается, он ужасно скучал по подушке, Шелленберг с удовольствием потерся о свежую наволочку щекой выбирая удобное положение. Сон навалился как забвение, тяжелой пеленой, как обморок, но не продлился и десяти минут – тело вдруг подбросило, сердце заколотилось так что стало слышно в висках и в руках. Тело было измотано, но мозг помнил, чем закончился предыдущий сон и дергал нервы. Такой опыт бесследно не уйдет, он остаётся глубоко в голове, в животных инстинктах, там в подсознании он живет, готовый в любую минуту о себе напомнить. Снова накатили обида и страх. Вальтер сел на кровати. Грудь так сдавливало, что хотелось кричать, он бесшумно открыл рот, слезы хлынули потоком, потекли по шее, по груди. «Когда это кончится?!» - тело сводило до физической боли. Откат настал так же внезапно как началась паника, голова сразу стала ясной, а чувство тяжести вовсе пропало. Теперь он сидел и недоуменно оглядывался по сторонам, от страшного пугающего приступа и следа не осталось, только мокрые росчерки слез на лице и теле. Ему нужна была помощь. Это все никуда не денется, он должен поговорить с кем то, рассказать о том, что случилось, найти поддержку. С кем?! Вальтер не представлял никого из своего окружения, кто бы, узнав обо всем, проявил к нему сочувствие и понимание, жалость – да, сколько угодно, жалость с долей брезгливости, как жалеют бродячих собак, которые жмутся к людям в морозы, «На кусок хлеба, только не подходи!». А еще его история скорее напугает возможного слушателя, ибо, как только там прозвучат фамилии Гейдрих и Кальтенбруннер, от него шарахнутся как от чумного. «Смирись, никто не поможет, ты один. Смирись». Он снова лег и укутался в одеяло. Закрыл глаза, но мысли нагло лезли в голову: «Если бы рейхсфюрер узнал. И что? Он бы распек тех двоих, а тебя бы приказал устранить. Вот если бы об этом узнало больше людей, скрыть бы не получилось. И что ты будешь делать? В газету напишешь? Пойдешь на площадь с громкоговорителем? Объявление в борделе повесишь?». Он открыл глаза. «Объявление в борделе? А ведь это хороший вариант, как раз я знаю один». Идея была рискованной, но что ему терять? Теперь он засыпал имея в голове определенный план и это, хоть немного, его утешало.