…
20 ноября 1945 года в Нюрнберге открылся Суд истории
…
Раздавался металлический лязг лифта и в зале суда появлялся очередной нацист. Геринг, Гесс, Функ, Риббентроп, и прочие, испуганно озираясь занимали скамью подсудимых. Они переговаривались, отворачивались от многочисленных камер, кто-то сидел в темных очках. Адвокаты напряженно перечитывали свои записи. Судья Лоуренс ударил молотком открывая заседание, которое станет знаковым оно изменит мир, политические карты и судьбы целых народов. Тяжелый процесс начался со вступительных речей прокуроров, в их даже небольших посланиях прозвучали кошмарные вещи, которые, казалось, вообразить невозможно. Пресса, в изобилии наводившая зал, сразу осознала, что дело их будет непростым, так как надлежало передать читателям весь ужас произошедшего, оглушающий, невыносимый. Процесс работал слаженно, переводчики одновременно передавали каждое слово на четырех языках, стенографисты исправно фиксировали все происходящее. Судьи западных стран сидели в мантиях, двое советских представителей в мундирах. Уникальный прецедент создал новые термины на всех языках – преступления против человечества, Холокост, геноцид.…
Всех увели. Даже охранников. В широком тюремном коридоре стало тихо, что было слышно, как где-то на верхних ярусах поскрипывает от сквозняка незакрытая дверь. Шелленберг вслушивался в гнетущее молчание, однажды этих людей так же уведут и больше они не возвратятся. Он интуитивно провел рукой по своей шейке. Наверно это очень страшно, когда тебя ведут, чтобы убить, затягивают петлю на шее, а потом ты падаешь. И все. «Что, если шея не сломается?» - Вальтер сделал большие глаза: «Человек висит, привязанный за шею, пока не задохнется?» - он снова коснулся тончайшей кожи под подбородком: «У меня такая тонкая шея! А если она не выдержит веса?». Стало страшно, он обхватил руками колени и положил на них голову. Что бы отвязаться от пугающих мыслей, стал напевать про себя любимую песенку про кошку и мышей. Он мурлыкал свой привязчивый мотивчик и чуть раскачивался в стороны. Вдруг, в тюремной пустоте раздался тревожный голос Олендорфа: - Вальтер! Вальтер! Это ты? - Отто? – он вскочил и тут же прижался лицом к решетке немного высунув наружу кончик своего прелестного носика. На другой стороне коридора, через две двери от камеры Геринга он увидел торчащий носик бывшего коллеги и улыбнулся: - Отто! Как вы? - Холодно – в его голосе была усмешка. - Я вас не видел, где вас держат? - Есть еще лагеря. Один в Люксембурге, другой в Дахау. - Кто там есть еще? - Все там, мой дорогой – Отто сказал это чуть тише и вздохнул, потом снова оживился: Я видел вашего друга Штирлица! «Что?!» - Вальтер отпрянул от решетки и недоуменно раскрыл глаза: «Как он там оказался? Русские его не забрали?». Он снова прижался к холодным прутьям: - А вы не ошиблись? - Ну что вы! - А! А вы не знаете, что ему предъявляют? - Скорцени мне сказал, что Штирлиц, возможно, работал на англичан. Не знаю правда или нет, Отто в это не верит. Но другие говорили, что Макс после капитуляции выполнял поручения в английском штабе. Так что … Я не знаю. «Это чушь! Совершенная глупость! Я не мог ошибиться. Не мог! Он точно советский агент. А это все чушь!» - Вальтер от волнения шумно тянул воздух носом, отвернувшись от решетки. - Вальтер! Что с нами сделают? Нас будут судить? - Откуда мне знать? Может и будут! - Тебе не страшно? Вдруг нас приговорят?! И вдруг – он запинался: Вдруг нас тоже повесят? Потому что, я боюсь. Ты слышишь? Вальтер! Я ведь не сам хотел … Я! Мне ведь приказали! Это не я. Любому могли приказать, нельзя отказываться. У меня не было выбора. Ты меня понимаешь?! «Нет, не понимаю» - Шелленберг недовольно скривил губы. Что он мог ему ответить? - Отто, я не знаю. Я ведь не был в айнзацгруппах. Сколько вообще вы убили? Тот молчал. - Отто! Если вы несколько десятков человек отравили газом, думаешь все забудут про это? Отто! - Убитых было больше, Вальтер. Ты что, никогда не слышал об этом? - Извини, но … меня всегда пугали эти дела. Вы с Эйхманом сами говорили, что у меня нет воли арийца. Ну так, сколько же? - Девяносто тысяч. - Что?! – он с такой силой дернул головой, что чуть не сломал себе нос. Стало больно, Вальтер согнулся к полу и сжал лицо ладонями, пока сильная боль не прошла. «Я ослышался или он сказал девяносто?! Девяносто тысяч?! Человек?!!» - прижав хрящ пальцами, он осторожно вернулся к решетке: - Скажи, что мне это послышалось. Как вы могли перебить целый город? Отто понуро молчал, а потом твердо проговорил: - Знаешь, Шелленберг, забудь об этом. Вальтер немного подождал в надежде, что Отто вернется, но тот больше не появился. Он и не помышлял ему сочувствовать, в голове звучала тревожная мысль о расплате. Теперь тут каждый за себя, нужно держаться дальше от тех, у кого руки в крови, чтобы не запачкаться о них. Шелленберг смотрел на свои тонкие, нежные пальцы, они были чистыми. Никогда его пальчики не касались курка, кроме как в тире. Он был неженкой, и это обстоятельство сейчас работало в его пользу. Рвение и доблесть Олендорфа, напротив, стали его приговором. Вальтер не мог жалеть бывшего товарища, его страшили цифры. Было и еще кое-что, что вызывало дрожь в районе солнечного сплетения. Убить из пистолета можно человек пять, в газенваген влезало пятнадцать, Олендорф убил девяносто тысяч, но один росчерк пера мог убить миллионы. Вальтер сжал свои ручки и отвел от них глаза. Это он. Это он приготовил документы для айнзацкоманд и дал их Гейдриху. Это он вел протокол. Это он готовил документы для нападения на Англию, Польшу, Россию. Там его имя. Он вдруг в судороге изогнул шею так, что заломило под челюстью. Выходит, что сам он убил сотни и сотни тысяч людей! Бесчисленное количество холодных трупов. Вальтер лежал на кровати закинув руки за голову, широко распахнув глаза, он немного двигал головой, будто отказываясь от чего-то: «Нет, нет! Я только предоставлял информацию. Я не могу быть виновен в том, что делали настоящие палачи! Это подписали Гейдрих и генерал Вагнер, а я только вел протокол. Меня нельзя обвинить. Я не знал!». Он обхватил свою шейку ладонями и немного сдавил ее, всхлипывая и кривя рот, он воскликнул про себя: «У меня такая тонкая шея!». Увесистая папка, набитая бумагами, шлепнулась на стол, от чего в стакане, стоящем рядом, звякнула ложка. Рокоссовский с брезгливостью сморщил нос снимая шинель. Мало ему было кошмаров войны, донесений о зверствах и казнях, нацисты пробили очередное дно. Маршалу было гадливо оставлять ее в доме, грязные подробности издевательств над юным ССовцем, граничили с чем-то запрещенным и постыдным. «Этот Юстас там свечку над ними держал? А впрочем, надо отдать ему должное, свое дело он делал на славу, пробрался в самое змеиное гнездо». Приказав принести чаю, он, по своему обыкновению, взялся за почту. За окном раздавались трели птиц, Константин Константинович стал смотреть на веселую возню пернатых: «Надо сладить тут кормушку, а синицам сальца повесить» - его добрые глаза заблестели как у мальчишки. После обеда папка продолжала мозолить глаза. Браться за нее не хотелось. Рокоссовский вначале ушел к казармам, потом провел нужные телефонные звонки, и вот опять уперся взглядом в пожелтевший от времени картон. «Дался мне этот нацист!» - изнутри подмывала злость: «Пусть сидит, где все. Вот еще, буду я с каждым цацкаться!». Он подпер ладонью подбородок, и двумя пальцами распахнул папку, потом скосил глаза вниз, будто ему было безразлично. И стал пролистывать страницы: «Юстас Алексу. Бенджамин вступил в переговоры с высшим руководством СС о перемирии с Западом. 1942 год». «Юстас Алексу. Начата компания против Риббентропа». «Юстас Алексу. Бенджамин арестовал адмирала Канариса». «Юстас Алексу. Покушение на Гитлера. Мой друг замешан в этом». «Юстас Алексу. При содействии графа Бернадота освобождаются узники лагерей. Равенсбрюк. Вывезено 15 000». «Юстас Алексу. Бенджамин через рейхсфюрера хочет отравить фюрера». «Мдааа!» - Рокоссовский поднял брови и хмыкнул: «Вот это прыть у мальчишки! Выходит, что своим то он капитально подгадил. Ну, у него для этого хороший мотив. Есть за что мстить». Он задумался, потом посмотрел на телефон, пару секунд еще мешкал, а затем твердой рукой снял трубку с рычагов. Ответил Фитин: - Лубянка слушает! - После такого «здрасьте» многие сразу трубку бросят! На том конце провода раздались смешки: - Добрый вечер, товарищ Маршал! - Добрый вечер! Помоги мне, Павел Михайлович определиться. Враг нам этот Шелленберг или друг? - Шелленберг друг только самому себе, Константин Константинович, а враг он никому. Не больно то он конфликтный. Вот ради личной выгоды, он кого хотите продаст. Нет в том его вины, вы все увидели, сами же коллеги его хорошо выучили, что самые близкие люди могут быть сволочами. Будет он верить кому-то после всего что с ним делали? Нет, конечно. - Ну, допустим. А есть ли нам от него еще польза, или все что нужно ваш человек с него получил? - Безусловно есть! В голове его столько еще информации! Только вот … - главный разведчик разочаровано вздохнул: Как это из него достать? Сколько с ним бились – молчит и все. Хоть убей его! И по-хорошему, и по-плохому. Упрямый как …! В общем, думаю, он так все это в могилу и утащит, потому что, недолго ему осталось. Больной насквозь. - Ох! – маршала кольнула жалость: Молодой ведь еще. - Ну … Видимо, судьба такая. А самое обидное, что он документы свои все сплавил шведскому графу! - Бернадоту? - Так точно! А вы, Константин Константинович, отчего им заинтересовались? Если не секрет, конечно. - Да вот какое дело, Павел Михайлович, тот самый граф мне письмо направил. Так, мол, и так, бедный Вальтер там погибает в тюрьме, помогите. А что я должен? Из тюрьмы его выпустить? Не пойду я на такое. Для того и суд, чтобы рассудить кого отпустить, а кого вешать, так? Если каждый из жалости начнет нацистов отпускать, то о какой справедливости тут говорить? - Верно, товарищ Маршал! В Берлин каждый день сотни писем приходят, кто только не просит! Церковники, герцоги, графья. Вот и до вас добрались. Ишь ты! – Фитин хитро усмехнулся: Каков хитрец! Сразу к маршалу пошел. Предлагаю вот что! Сейчас свяжусь с Лихачевым, пусть он это дело решит. Дам ему добро на личную инициативу. - Пусть так, дорогой! Отпускать мы его не станем, но, если ваши люди его возьмут под свою ответственность, я не против. - Вас понял, товарищ Маршал. Разрешите выполнять? - Давай, Павел Михайлович, удачи тебе! Рей вернулся из здания суда и сразу заглянул в камеру своего пленника, Шелленберг лежал на боку, подтянув колени к животу и неотрывно смотрел перед собой. «Что это с ним?» - лейтенант направил лампу ему на лицо, Вальтер недовольно прищурился и пригнул голову еще сильнее. - Что с вами? Что-то болит? - Нет. Ничего. - Сегодня вам было скучно, не так ли? Тот не отвечал и не двигался. Рей мельком оглянулся и подошел ближе к решетке: - Не хотите со мной говорить? Все еще обижены из-за графа? Знаете, мало людей в этом мире сумеют вас понять. И не только потому, что у вас с ним колоссальная разница в возрасте. Сам гомосексуализм тоже не добродетель. - Я ни у кого и не прошу меня понимать! Что вы ко мне привязались? - Вы мне нравитесь. Вы весьма милы. Я не хотел вас обижать. Ну правда, извините меня! - Вы забыли, что мне наговорили? Или думаете, что мне от удара дубинкой отшибло память? Я не приму ваших извинений, оставьте меня. - Ох! – Рей задрал голову и надул щеки: «Он ведет себя точно, как девушка. Из ничего может раздуть вселенскую обиду» - он отвернулся и оперся о дверь спиной: «Ну, ничего, скоро он заскучает и сам захочет говорить». Шесть вечера. Знакомый окрик командира подбросил Вальтера с кровати, он собрал свои флакончики. Рей отпер дверь, и он вышел в коридор, нарочно не глядя на него. - Это крем с дроблеными кофейными зернами – объяснял Шелленберг Риббентропу, растирая приятно пахнущую массу между пальцами и поднося к его носу. Вдвоем они открывали баночки и пузырьки, нюхали содержимое. Кальтенбруннер переглянулся с Герингом, хмыкнул, указывая глазами на парочку в облаке изысканных ароматов, и ушел в душ. Рей с упоением смотрел на сияющее от нанесенного масла изнеженное тело. Немного портил вид продолговатый синяк на гибкой спине. - Может у вас есть что намазать на синяк? Тогда он быстрее сойдет. Вальтер стиснул зубы и пробормотал: - Любуйтесь на свою работу. - Я тут ни причем. - Ну конечно. Из-за вас я был расстроен и не услышал вашего ненормального командира. - Да я же сразу вас разбудил! Эй! – он слегка задел его бедро: Вы не можете меня в этом обвинять. Вальтер резко обернулся, ощутив касание: - Не смейте меня трогать! – его глаза светились яростью. Рей смотрел на него спокойно и, не меняя лица, еще раз шлепнул его рукой по бедру. - Вы наглец! Хам! Снова шлепок. Вальтер взвился от злости: - Я буду кричать! - Кричите. Шлепок! И тут же в ответ, по щеке. Рей опешил и сделал шаг назад. В стороне давился от смеха сержант, который был свидетелем этой борьбы. Обтерев с лица мокрый след и пену, лейтенант посмотрел на надменно ухмыляющегося Шелленберга: - Ну, отлично. Вообще за нападение на охранника можно получить наказание. - Ну так делайте что должны. Выпорете меня или посадите на дыбу? Мне даже любопытно как можно наказать узника одиночной камеры. - Да перестаньте уже! Конечно, я не собираюсь ничего вам делать. - Отчего? – участливо поинтересовался Вальтер: Вы меня оскорбляли, лапали, я думал, что веселье только начинается. - Я хотел, что бы вы снова со мной говорили. Потому что, как я уже сказал, я не хотел вас обижать. - А я не стану с вами говорить! Он вздернул носик и отвернулся. Рей хитро покосился на подслушивающего сержанта и оперся плечом на стену душевой: - Тогда я буду вас шлепать, пока вы снова не начнете злиться. - А я расскажу графу, что вы меня домогаетесь. Или вон – он кивнул в сторону Кальтенбруннера: Ему. Кажется, вы недавно столкнулись с его скверным характером. И кто вас тогда спас? Рей хмыкнул: - Как будто бы мы не подняли тревогу и сюда не ворвались бы русские, чтобы всех угомонить. - Ох! – Шелленберг небрежно вздохнул: Всем нам на русских остается уповать. Он вышел из душа, завернулся в полотенце и, присев на низкую скамейку, стал мазать маслом длинные ноги. Стоило ему нагнуться, как в затылке появилось неприятное ощущение. По телу будто бы чувствовался озноб. Вальтер поскорее оделся: «Только заболеть не хватало». За ужином Рей продолжил кривляться, что бы любыми путями растопить ледяное сердце нацистского принца. Даже обычно угрюмый Риббентроп стал хихикать, а Вальтер становился все более усталым. Теперь он чувствовал внутри себя растущую температуру. Американец сдался: - Вижу, что я вас только утомляю. - Рей, пожалуйста, я не обижаюсь, просто чувствую себя не важно. - Отвести вас в лазарет? - Я хочу спать. Завтра, если мне не станет лучше, то отведете. Перед тем как передать свою смену, Рей отвел Вальтера в сторону: - Просите, что я привязываюсь, как вы сказали, просто, вы единственный человек с кем я провожу весь день. К тому же, вы ужасно интересны и приятны. – он немного поддерживал его под локоть, сопровождая к тюремному коридору: Я сразу же пожалел, когда сказал вам все эти гадкие вещи. Наверное, мое упрямство не дало мне сразу признать вину. - Вы молоды, Рей, в вашем возрасте нормально горячиться и быть упрямым. - Я так долго ждал, что бы вы заговорили со мной, что теперь не хочу уходить. Вальтер горько улыбнулся: - Я отсюда никуда не денусь, мой дорогой.