Задуши меня своими руками

      Гону двенадцать.       Гон пытается не кричать. Он пытается сдерживать слезы, чтобы эта чёртова метка не принесла беспокойства ещё и Мито. Метка, словно выжженная наживую, вводила его в безумие. Кровь хлестала так сильно, что у него появились жуткие мысли, что он не доживёт. Что он умрет здесь раньше времени и даже не выполнит свою цель. Его тошнит и мутит — запах крови был мерзок, противен и сильно отдавал железом. Его мутит от боли, но он сдерживается. Он проклинает чертовых соулмейтов и умоляет гореть их в Аду. Гон знал, что у него будет соулмейт. Он был уверен в этом. Но он не знал, что его постигнет такая боль.       «Дыши, малыш Гон. Расслабься. Вдох и выдох». Шут сладко шептал ему, будто бы на ухо. Шут успокаивал его, наверняка мысленно гладил его по плечам и перебирал длинные жёсткие волосы Гона, чтобы он хоть немного, но успокоился и пережил этот этап своей жизни. Пускай этап и чертовски сложный, невыносимый и ужасно болезненный. Даже на тренировках он никогда не чувствовал… такое. Но Гон ценил нынешний момент. Шут редко подбадривает его так нежно. Редко заботится о нем. Он чаще язвителен, едок и раздражающе приторный, словно патока. И при этом он всегда рядом. Где бы он ни был, с кем бы ни говорил, а клоун всегда был рядом, как мрачная, невзрачная тень.       «Разве так уж я невзрачен? Посмотри на свое бедро. Теперь ты прямо как скот». У него разрывает грудь от боли. Нет, не из-за выжженной метки. Из-за его слов. Он и правда, словно скот. Неужели все люди, получившие соулмейта, проходят через невероятную боль? Мог ли кто-то умереть от боли и потери крови? Гону кажется это все нереальным.       — Мне так больно, — всхлипнул Гон, дрожащими руками стирая с бедра кровь мокрым полотенцем. У него сердце бьётся так часто, что, казалось бы, оно сейчас резко откажет биться дальше. Шут в голове смеется над ним, и заботливый момент разбился в дребезги, разлетаясь на куски. — Хватит. Пожалуйста.       «А ты думаешь, что в будущем тебе будет легче? Наивный ребёнок». Его слова ранили его ещё сильнее. Гон забился в угол, вздыхал рвано и сбито и молчаливо глотал слезы, не собираясь отвечать на издевки шута. Он все ещё мразь без капли сострадания. Он заботился о нем, когда ему это было нужно. Это так разочаровывало. Весь мир был пропитан дерьмом, даром, что есть хантеры и лицензии. Гон перевёл взгляд на пульсирующую отметку и ужаснулся. Пики. Это была карточная масть; пики. Чёрная, небольшая татуировка горела огнём. Шут в голове хохотал. А ему было совсем не до смеха. Он не хотел думать, кто может оказаться его соулмейтом. Не хотел встречаться с ним, особенно после пережитой боли. Гон слишком поздно осознал, что это буквально золотая клетка для родственных душ. Нет свободы. У него не будет полноценной свободы.       «Ты всегда можешь убить своего соулмейта, мой маленький агнец».       Он не сможет убить. Он не Бог, чтобы управлять чужими жизнями. И уж тем более он не мог управлять жизнью того, кто предначертан ему судьбой.       «Ты будешь говорить по-другому, когда кто-то начнёт управлять тобой».       Его передернуло.       В его словах была доля правды, но сейчас он хотел придерживаться именно своего мнения. Гон знал, что правда разрушит его. Но он знал правду, знал, но не хотел принимать. Он примет — позже, когда придет время, но примет. Сейчас Гону и без того было тяжело. Все-таки, смерть его учителя, да и проявление метки, нехило повлияли на его и без того потрепанное ментальное здоровье.       Рино умер незадолго до дня рождения своего ученика. Это было горе для всех, но именно для Гона оно было трагичнее всего на свете. В день смерти сенсея рыдало всё — люди острова, серое, невзрачное небо и даже звери, повылезавшие из нор, чтобы отдать дань почившему доброму человеку, который, пусть и был охотником, но все же никогда не убивал просто так или ради своего удовольствия. Фрикс жалел, что Рино не дотянул до его дня рождения, не отметил его вместе с ним и не дал советов по поводу его новоявленной метки. Лекциями о новом теперь будет заниматься Мито. Следить за его графиком будет Мито. Следить за его питанием все также будет Мито. Мито, а не Рино. Потому что Рино теперь никогда не сможет подбодрить его крепким словом, хлопком по плечу или болезненным тяжелым подзатыльником. Осознание сдавило его сердце до ощутимой горечи на языке. Тошнота скрутила его живот.       Гон глухо всхлипнул, растирая слезы по лицу. Один и несчастный. И никакая тетушка и бабушка не заменят ему того счастливого и живого старика, что умел материться и кричать на него своим старческим, хриплым, слабым голосом. Гону не хватало отеческого плеча под рукой, на которое он бы с легкостью опереться и отдать себя в чужие крепкие и по-настоящему родные объятия. У него осталось лишь острое послевкусие раздражения и злости, печали и горя. Все смешалось в тугой клубок темных, ненавистных эмоций. Он, клубок, сжирал мальчишку изнутри, как какой-то чертов туберкулез, который излечить никто не был в силах на их острове.       — Ненавижу тебя, мой дорогой соулмейт, — прошипел он сквозь плотно стиснутые зубы, сжал колено рукой и поднял ледяной взгляд прямо на стену собственной комнаты, представляя, что смотрит в глаза того, кого еще не видел в глаза. — Горите все вы в Аду.       К трем часам дня у него успокоилось раздраженное меткой бедро (истинно пошло оно выглядело — внутренняя его часть красовалась алыми подтеками и горящим болью значком пики). Гон чувствовал себя опустошенно и совершенно без сил. Идти никуда не хотелось, особенно к своей семье, чтобы отметить свой день рождения в такой якобы замечательный день. Мито приходила к нему в комнату, спрашивала о самочувствии и о том, что же такого случилось, что Гон не выходил к ним все это время. Фрикс убедительно говорил о том, что просто еще не готов показаться всем и пытался прийти в себя после смерти учителя, что, впрочем, было частичной правдой.       К шести часам Гон изволил выйти. Тетушка заботливо спрашивала о его самочувствии, гладила родительски по голове и просила поесть с ними вместе торта и разных вкусностей, что она наготовила ради него. Фрикс улыбнулся натянутой, ненатуральной улыбкой и попросил ее присесть и выслушать. Кажется, у нее в тот момент снова рухнуло в пятки сердце, как и тогда, когда он впервые очнулся после тяжелого коматозного состояния (об этом он узнал не так давно; его тогда сморила сильная болезнь, которая могла его убить. Ну. Или почти убила, раз он внезапно вспомнил прошлую жизнь, все еще остававшейся смутной частью его незавидной истории).       Гон облизнул губы, что пересохли от неожиданного волнения. Он готовился к разговору, но так и не смог набраться уверенности. Поэтому рассказал все так, как есть, не утаивая и не сбиваясь ни на единый вздох: у него появилась метка; ему было очень больно; он помнил часть своей прошлой жизни, не углубляясь в подробности; его чуть не сожрал лисомедведь в лесу несколько лет назад; в его голове чудаковатый голос, вечно изнывающий его подсознание. Гон решил, что она имеет право знать. Не скрывать же это от нее до конца своей жизни. Она его семья. Почти что мама.       Мито молчала. Даже не плакала, к его удивлению. Лишь сидела угрюмо, молча и долго над чем-то думала. Гон не стал ее звать, потому что он мог спровоцировать ее на что угодно. Обвинения. Крики. Злоба. Все, что угодно. Однако Мито встала, подошла к нему ближе и крепко обняла. Снова, как и в тот день. Его передернуло от воспоминаний. В тот день он чувствовал себя... никем. А сегодня он уже чувствует себя Гоном Фриксом, мальчиком со странной судьбой и прошлым. С голосом в голове, с меткой на бедре. Чудаковатый, взъерошенный мальчик. Такой молодой и глупый. Но все еще верящий, что у него все будет замечательно, сколько бы ему еще не пришлось пережить.       — На самом деле, я подозревала об этом, — тихо произнесла Мито, взъерошив его волосы. — Ты так внезапно повзрослел. Не задавал глупых вопросов, не дергал меня без причины, чтобы я просто была рядом. Не нежился, как раньше. Я тогда сильно испугалась. Думала, что у тебя действительно в голове что-то щелкнуло. А оно... вышло вот как. Но ты все еще мой маленький милый Гон. Мой любимый и дорогой мальчик, — ласково прошептала женщина, целуя его в нежные мальчишечьи щеки и глядя так любовно и тепло, что у него затрепетало сердце и все невзгоды отступили. — Я поддержу тебя во всем. И, раз уж так произошло, что метка все же проявилась у тебя, я вынуждена рассказать тебе о всех прелестях родственных душ.       После разговора Мито стала общаться с ним, как на равных. Ну и, конечно, поделилась с ним своими поистине глубокими познаниями о соулмейтах. Соулмейты были не то, что бы глубоко несчастными, но до встречи с ними (а иногда и после) они чувствуют терзающую боль. И не от того, что они тоскуют друг по другу и мечтают встретиться, а от того, что на их частях тела появляются различные надписи, которые относятся непосредственно к самому соулмейту и выражающие именно отношение к нему. Эти надписи не могут быть увиденными другими людьми, а исчезают они, только если соулмейт искренне откажется от своих слов. Надписи бывают разными: от любви до откровенной беспричинной ненависти. Бывает и такое, что соулмейты не могут встретиться и найти друг друга. Тогда в них просыпается настоящая ярость и злость, которая уже лично их может довести до суицида. Гон спросил у Мито: «зачем же тогда нужна метка?». Мито пожала плечами. Она ответила, что метка нужна для подтверждения связи и укрепления отношений. Как бы, подтверждение тому, что соулмейты приняли друг друга. А иногда и для разрыва своих судьб навсегда. Фрикс был сбит с толку. Он задал еще один вопрос: «Но зачем тогда нужны соулмейты, если связь можно так легко разорвать?». Тетушка, тяжело вздохнув, ответила, что предначертанные судьбой обязаны быть вместе. Отказ от своей второй половинки равен смерти. Слабые духом не перенесут разрыва. Судьба дарует возможность быть вместе двоим не просто так, а отказ от ее дара означает оскорбление её самой. А оскорбления она не прощает.       Гон чувствовал себя странно. Смешанные чувства вызывали в нем какое-то недоумение и противоречивость родственных душ. А еще он вспомнил, как пожелал соулмейту гореть в Аду. Его обуздала неловкость и легкое смущение перед тем, кого он еще не знал и не видел. Уже пожелал ему гореть в Аду. Господи, как неловко получилось; зато слова были искренни. И забирать он их, почему-то, не хотел. Его пока все устраивало, а отсутствие новых надписей никак не причиняло неудобств. Что будет, если он увидит в ответ подобную ненависть к себе? Гон не знал, но проверить хотелось. Может, связь как-то влияет и на их отношения, добавляя чего-то интимное и крепкого? Кто знает. У него полно времени, чтобы разобраться с этим.       После обдумывания всех мыслей, Мито наконец уговорила его поужинать и отметить день рождение хотя бы так, на коленке, без ярких убранств и прочего. Тихие, мирные посиделки были привычны; день чувствовался, как обычный день из его обычной жизни. Но при этом... было что-то особенное в этом. Фрикс мягко улыбнулся бабуле и тетушке.       Все наладится.       «Все обязательно наладится, мой дорогой агнец».       Улыбка исказилась.       Да. Конечно.

***

      Гон проверил Кона, обнял его и накормил до отвала вкусностями в честь праздника. Кон был счастлив, а раз он счастлив, то и Гон тоже. Они были тоже своего рода семьей.       — Прикинь, через четыре года я уже пойду сдавать экзамен на хантера. Я так воодушевлен и удивлен. Надо будет значительно постараться, чтобы преуспеть в своих достижениях. Я рыбачу, как профессионал. Удочку можно превратить и в оружие. Не смертельное, но тоже полезное. Например, украсть что-то у кого-то или спасти кого-то от пропасти и оттянуть от неминуемой гибели. Я собираю травы, как самый настоящий алхимик, смешиваю их и получаю крутые настойки и мази. Осталось только усовершенствоваться во владении ножом и в своей физической силе. Правда я молодец, Кон? — зверь навеселе навалился на своего друга и смешно зафыркал, подтверждая его слова. Гон захохотал, крепко прижав крупную морду к своей груди. Три года вместе, а какой же все-таки он еще ребенок. И Гон, и Кон. Не зря дал ему похожее на свое имя. — И ты тоже молодец! Смотри как вырос. Наверняка каждая вторая самка уже заглядывается на тебя, да, мой хороший? — засюсюкался мальчишка, почесывая его за ухом и что-то щебеча себе под нос. У него было замечательное настроение. Он не вспоминал о смерти Рино, не вспоминал о душном соулмейте и черством голосе шута. У него был замечательный день рождения, праздник, случающийся раз в году.       У Гона были большие планы на экзамен. Он хотел пройти его, чтобы доказать Рино, что готов. Доказать семье, что он готов. Доказать самому себе, что готов. Готов к путешествию, готов к жестокой реальности. У него пылали огнем решительности глаза и трепетало сердце от мысли, кем он может стать в будущем. Это воодушевляло и вдохновляло несказанно сильно. Мотивация наполняла все его тело от макушки до пят.       Но тренировки не должны были прерываться даже в день рождения. Фрикс еще немного посидел с Коном, попрощался и покинул поляну, перемещаясь на привычное глазу место тренировок. Избитые стволы деревьев привлекали его, очаровывая тем, насколько Гон стал силен. Очаровывало и то, каким сильным он мог стать в будущем, если не перестанет тренироваться. Мальчик подтанцовывал песне в своей голове, занимался упражнениями до вечера и изнеможения тела. Он не перетруждался, но доводил тело до приятной истомы от ноющей боли. Был ли Гон мазохистом? Возможно. Ему нравилось чувствовать, что он прожил день не зря и посвятил его своему саморазвитию. Фрикс отжимался до пятиста, наворачивал круги в несколько десятков километров и подтягивался так же много, как и отжимался. У него подтянутое тело, плоский крепкий пресс. Ему только двенадцать, но фигура в зеркале всегда восхищала его. Гордость захлестывала с головой.       «Так красив и так желан. Ты сводишь меня с ума, мой ягненок».       Фрикс не обращал внимания — пускай говорит, что хочет. Его настроение сегодня нельзя опустить ниже плинтуса. Самобичеванием и раздражением он займется завтра, когда все вернется на пути своя.       Говори, что хочешь, шут. Ты всего лишь мигрень. Шизофрения.       «Я любим тобой».       Пускай, говори, что угодно. Тебе никогда не сломить малыша Гона.       Голос огорченно замолчал, не пытаясь поддразнить его или слукавить в очередной раз.       А Гон продолжил заниматься. У него уже изнывали руки и ноги; сердце стучало от напряжения, разгоняя кровь до громкого шума в ушах; воздуха в легких не хватало, оно слегка кружило мир перед глазами, но ему все еще было приятно до дрожи в коленях и тянущего напряжения в животе. Костяшки разодраны в очередной раз о жесткую кору дерева, но Фрикс нисколько не жалел. Господи, он чувствовал себя настолько легко, что словами не передать. Ноги пускались в пляс, губы мечтали раскрыться, чтобы петь. Он позволит себе маленькую шалость, чтобы почувствовать себя ребенком, а не чужим гостем в своем подростковом теле.       — Мне не зря дали шанс на второй раз. Пускай это будет перерождение! Пускай я всего лишь вспомнил прошлую жизнь! Но я буду считать, что мне подарили это не зазря. И я буду знать, что проживу эту жизнь так бесповоротно круто, что никто не усомнится в этом! Никогда, — прошептал последние слова Фрикс, выпрямляясь в спине и обращая свой карамельный взгляд в темное, звездное небо. Он широко улыбнулся. Никакая родственная душа не огорчит его. Никакие преграды не сломят его. Он всегда будет любим и нужен. Даже если он будет любим шутом, засевшим в его мозгу, как паразит. Да плевать. Сегодня не завтра, а завтра не всегда.       «Мы обязательно будем вместе. Ни сегодня, ни завтра. Но мы будем».       Мальчишка тщедушно рассмеялся.       С днем рождения, Гон, мать его, Фрикс.