Коллекционер

Когда-то у нее были серые глаза — теперь они превратились в две черные ониксовые бусины. Мужчины и женщины, которых она искала по шумным тавернам и кабакам, находили их завораживающими. Еще более завораживающей они находили ее профессию. Она была для них экзотической дамой из другого мира, и не требовалось никаких усилий, чтобы восторг и любопытство перешли в желание… попробовать. Рюмка, другая, благородный жест — купить закуску или выслушать очередные жалобы. Однообразная жизнь надеющихся хоть на какое-нибудь развлечение клерков, водил, телохранителей в отставке, певичек, упаковщиц, барыг, разорившихся торговцев, усталых медиков после нескольких смен… сбежавших оттянуться курсантов, ищущих денег шлюх. У Лиссы всегда был большой выбор. "Прогулки". Декстер Ландау называл это "прогулками". Отпускал ее "погулять" — с одним условием: за ней не придется прибирать. Лисса быстро научилась заметать следы. В каждом населенном мире, если инквизитор был доволен ее работой, она покидала свиту и устремлялась в бар пошумнее. Ее тянуло туда, где в темноте сверкали яркие вспышки цветных люминаторов, грохотала музыка и трясли телами люди, которые были такими же отчаявшимися, как она. Каждый раз Лисса надеялась, что все же уйдет одна, но кто-нибудь всегда подсаживался. И это определяло его судьбу. Какая-то часть нее просто хотела общения. Не искреннего, по душам, а обычной болтовни за стаканом амасека. Обсудить что угодно: новости, погоду, друзей — которых у Лиссы не было, начальство — о котором она не посмела бы сказать правду. Другая часть требовала секса. Любого: ласкового, грубого, страстного или механического. Пожалуй, именно это в конечном итоге заставляло ее искать случайных встреч. Ужасы, пережитые в тесном контакте с варпом, изменяли ее внешность, но никто не обращал внимания ни на болезненную худобу, ни на ту странную походку, которую Лисса приобрела недавно — словно центр тяжести сместился куда-то за спину. Всегда были те, кто охотно приглашал ее в постель, в переулок, в уборную… И она всегда шла. Варп заполнял ее вместе с каждым мужчиной — молодым усталым красавчиком или толстым торопливым стариком, выносливым и скорострельным, грубым и нежным. Он рвался наружу, когда она ласкала женщин, впиваясь в них губами, прижимаясь пульсирующим лбом — и заставляя трахать себя, чем угодно и как угодно. Это были мгновения, когда темные тени мертвецов, маячившие на краю поля зрения, куда бы она ни смотрела, корчились и отступали, разрывались на части, а ее освобожденная душа, приникшая к Имматериуму, требовала одного. Боли, боли, боли. Ландау был прав. Она не могла это контролировать. Люди, которых она зачаровывала, подчиняла, укладывала под себя, иногда вызывали у Лиссы жалость. Иногда сочувствие. Иногда презрение. Никому она не желала смерти — кроме пары случаев, когда подвыпившие головорезы попытались ее изнасиловать — но всегда забывала об этом. Достичь самого пика, полностью отдаться варпу можно было только одним способом. Она сдергивала с себя ленту, завязанную на слабый узел, и содрогалась от наслаждения, от чужого крика, от истерических судорог. Потом падала без сил — на постель, на грязный пол, на теплое неподвижное плечо. Лица агонизирующих партнеров впечатывались в ее сознание — Лисса знала, они будут приходить. Они навечно поселятся в ее сознании. Но это была цена за несколько благословенных, блаженных минут свободы… Потом Лисса приходила в себя — и плакала. Первые пару лет.