Лекс
По жизни я балбес, и моя миловидная рожа никак этого не компенсирует. Каким-то чудом окончил самую обычную государственную школу, сдал выпускные экзамены. Даже набрал достойные баллы (кто бы мог подумать!), как раз хватило бы для поступления в сносный колледж. Но такая жизнь не по мне. Молодая кровь горячилась, толкая хер знает куда, в неизвестность. Статичность, прозябание сначала на учебе, а затем в каком-нибудь офисе, в компании напыщенных белых воротничков — подумать страшно, насколько это уныло. Да и во все тяжкие, как большинство сверстников, не пустился. Ничего сногсшибательного моя биография в себе не несет: я запихнул куда подальше сраную бумажку, свидетельствующую о вылуплении из кокона среднего образования; ливнул из дома отца — успешного воритилы на лоне бизнеса, мечтавшего сбагрить мне свое драгоценное душное дело (которому и посвятил жизнь, отдав предпочтение работе, а не матери, что и стало причиной скандального развода); колесил автостопом — от штата Мэн до Калифорнии, от Техаса до Северной Дакоты. Короче говоря, изъездил земли обетованные, насыщаясь той самой хваленой американской свободой. Работал где придется. Визитной карточкой, конечно же, всегда выступало «чудесное личико». Собственно, меня это и не парило, спасибо папаше за сильный «модельный ген» (хоть чем-то этот заносчивый хер наградил ненаглядного сыночка, вот так вот безалаберно кинувшего его бизнес на произвол судьбы). Организовал я себе какую-никакую, а школу жизни. Сомнительную, но уж какую есть. Вот мне уже двадцать четыре, и на плечах все та же юношеская беспечность; в жилах — тяга жить сегодняшним днем, не заботясь о будущем. Старость вовсе в мои планы не входит. Как и сказал — тот еще балбес, признаю. Каюсь, святой отец, ибо грешен. Если похеренный карьерный рост нисколько не шевелил моей буйной душевной организации, то кровопролитные «успехи» в любовных сражениях — более чем. Страшнее всего то, что я мог стать таким же, как и отец — гордым, сосущим у своего эгоизма с фаллосом в несколько ярдов, закопавшим чувства под могильной плитой с надписью: «Во благо себя любимого». Я боялся своих эмоций. Боялся, что называется, темпераментного нутра. (От матери досталась итальянская вспыльчивость, что всегда выходит мне боком. Да уж, предки расстарались, нечего сказать.) И боялся этой самой стальной гордыни отца. Вкупе с горячим материнским нравом это могло дать лютую смесь. И дало. Как бы ни боролся с эмоциональными порывами, природа взяла верх: с четырнадцати лет по уши погрузился в омут того, что для многих — наслаждение. Для меня же вся эта чувственная канитель — неподъемная ноша. Любовь к женщинам — штука особая. Нет, я в этом не преуспел, хвалиться нечем. Но измотался здраво — в первую очередь из-за себя, красавца удалого. Всегда любил этих фурий — робких и страстных, замкнутых и раскрепощенных, скромных и абсолютно бесшабашных, невинных и распутных. И кракен любви потихоньку вил свои ядовитые щупальца ревности, дикости, злобы и даже ненависти. Как это обычно бывает: девчонка ведется на твою мордаху, буквально течет, делая все возможное, чтобы ты обратил на нее внимание; добивается желаемого; вы проводите вместе время, не вылезая из постели сутками, сгорая в пламени дьявольской страсти; а потом начинается: «да когда ты уже возьмешься за ум?», «ведешь себя как мальчишка», «то, что ты хорош в постели, еще не делает тебя мужчиной», «мне нужен надежный человек, поддержка и опора, а не такой сопляк» и бла-бла-бла-бла. Список претензий в мой адрес можно продолжать до бесконечности. Все им не так. Конечно, каждая мечтает о сынке миллиардера, красующегося в списке «Форбс», или хотя бы о мужике, твердо стоящем на своих двоих. Но я не из таких. Мальчик для жгучих летних романов — и только. Аж блевать тянет. Потрахались, погрызлись, побили посуду — разбежались. Конец истории. Вернее, историй: это повторялось из раза в раз, словно кто-то снова и снова опускал иглу проигрывателя на заезженную пластинку. Моя личная жизнь прям как приевшаяся композиция битлов, чьи кости до сих пор облизывают с ненормальной жадностью. Вся эта романтическая тягомотина из бразильского сериала с кричащим названием «Похождения Александра Блэквуда» рассеялась, когда появилась моя Венера, сошедшая с полотна Боттичелли. Студентка Йеля, с необычайно живыми глазами, сияющими мокрой весенней свежестью, она показалась слишком хорошей. Отвратительно правильной, прилежной. Кассандра. Милая Касси. Я тогда устроился в уютную кофейню, спрятавшуюся среди аорт нью-йоркских улочек. «Принеси-подай», как раз для меня: работенка непыльная, отменные чаевые за красивые глазки, разномастный поток клиентов, душевный коллектив; смену часто делил с Джейком — хорошим парнем (кстати, он впоследствии и предложил наведаться в «Лилит»). В тот день, в три часа пополудни (как сейчас помню), она перешагнула порог невесомой наядой, цветущей своей мистической красотой. Кассандру не искажали длиннющие ноги, рассекающие подиумы фальшивыми эталонами девичьей привлекательности; не душила субтильная фигурка; не распирали сочные груди. За этой девушкой, невзирая на простоватую юность, тянулся шлейф дурманящей зрелости и таинственного распутства, скрытого за семью печатями. Мой нюх мгновенно среагировал на манящее благовоние Ее плоти. Я возжелал Кассандру тут же, не зная ни ее имени, ни возраста, ни вкусовых предпочтений в постели (она могла оказаться лесбиянкой, и тогда бы я величаво пошел прямиком нахер). Хватило одного взгляда — подчеркнуто прямого, оценивающего с томной дерзостью. Нет, Она смотрела на меня не как на мужчину, а как на потенциального питомца, выбирая из целой оравы всевозможных зверей того самого. Сраженный наповал, я направился к ее столику и, приняв заказ, тут же сказал, что хочу с ней переспать. Вот так просто, беззастенчиво, с места в карьер. Потому что Она повалила меня на ложе Инстинкта, невероятного в своей раскрепощенной наготе. И Она тут же согласилась. Без тени смущения, со спокойной задумчивой полуулыбкой. Даже номера телефона не стал просить — это излишне, искусственный мусор и внешний шум, глушащий аффективную страсть Природы. Пожалуй, Кассандра единственная, кто проел мое сердце тяжелым, губительным ожогом мании. Любви, если выражаться «по-человечески». Только любое наваждение рано или поздно стекает, оставляя похмельную ломку, вызванную столкновением с обоссанным асфальтом реальности. Вот и Кассандра развеялась таким же миражом, напоследок полыхнувшим взбесившимся Везувием. Тем вечером она написала, что больше не хочет иметь со мной ничего общего. Это из-за работы. Забавно: я и не заметил, в какой момент в ней проснулась стерва — та самая клетка женской сути, расставляющая все по своим местам. Полтора года внеземной взаимной одержимости оборвались нудной прозой жизни. И смешно, и паршиво одновременно. А ведь мы съехались. Планировали совместное будущее (совершенно неприемлемо для меня, дико и жутко, однако ради нее был готов и на такие свершения, пробуждающие ответственность мужчины перед своей женщиной). Устроившись в «Лилит» с подачи Джейка, я сразу же сказал об этом Касси; без особого энтузиазма, словно изъясняясь на языке обыденности, заявил, что буду вертеть задом за хорошие бабки, торговать мордой (и не только) перед любителями доступных греческих мальчиков, воспетых в мифах. Она рассмеялась, приняв беззаботную серьезность моей новости за очередную шутку. Да уж. Обнимая ее, мягкую, вспотевшую и голую, скинувшую одеяло, я подумал: а ведь и правда — все ради шутки. Может, и я сам — тень развлечения. В ту ночь впервые ощутил, как моей души коснулась лирическая призрачность, дополняющая бесконечную человеческую тоску. Тот вечер, точно... Сухое сообщение, выпятившее шипы стервозности. Бурление гнева в крови. Хлопнувшая дверь черного хода «Лилит». Ярость, перерастающая в аффект. Колкое шуршание шин лощеного «мерина». Очень «вовремя» доебавшийся мудозвон — один из тех, кто весь вечер взглядом раздевает стриптизера, а потом, подкарауливая, цепляет его, как типичную шлюху. Что уж греха таить — многие из моих коллег именно такие: виляние задницей ради бабла и перепиха на хате у какого-нибудь папика. У меня же с такими жополизами разговор короткий: тянешь свои лапы, провонявшие спермой, — отхватываешь по ебалу. Те из ребят, что следуют политике стрип-клуба, запрещающей ложиться под клиентов, меня поддерживают и уважают. У Малкольма вечно дергается глаз. Стоит нам столкнуться, он тут же начинает бухтеть, что, мол, надо было брать меня на место вышибалы. На это я лишь пожимал плечами: все-таки, как ни крути, для пса, стерегущего двери, у меня чересчур несолидное хлебало. Помню, как горели костяшки. Как осатанело драл вены адреналин. Как я вымещал злобу на том сукином сыне, пасшем меня уже неделю. В итоге хуесос нарвался, да еще и как удачно — размесил я его знатно. Был бы доволен собой, если б на душе не лежали кучи собачьего дерьма, оставленного сукой Кассандрой. И помню Его. Стальная хватка, запах мерзлого одиночества, мрачная синева глаз, устало нахмуренные брови. Мне сразу не понравилась Его беспечная ухмылка — от нее разило поддельным дружелюбием, по обыкновению выступающим чем-то вроде пуленепробиваемого панциря, защищающего от внешнего мира. А еще Он был первым, кто вступился за меня; вклинился просто так, без намеков уединиться или мерзких вопросов, сколько стоит моя дырка; вклинился и засел в душе блядской зудящей болячкой, не дающей покоя; преследовал и во сне, и наяву; пленил мысли; бередил нутро бесчисленными нервными импульсами. Не знаю, в какой момент Его присутствие стало давить на меня неоднозначным желанием, побуждать к неопределенным действиям. Хотелось дышать этим запахом до пьяной сытости. Осязать волнующую близость, плотнее расстояния вытянутой руки. Гораздо плотнее. Он походил на огонь, в то время как я скакал вокруг ополоумевшим сатиром, то бросаясь на извивающиеся пламенные языки, то отскакивая, боясь обжечься. После знакомства с Ним я больше не думал о женщинах. Не страдал из-за Кассандры (да, иногда вспоминаю о ней, столь бесславно ушедшей, и кисну, однако этим все и ограничивается). Он стал моим магнитом; первородным центром, пригвождающим к себе неизвестной силой, из-под власти которой я не мог вырваться, как бы ни старался. Иногда подумывал сбежать (настолько боялся гребаной привязанности к Нему). Предпринимал жалкие попытки оттолкнуть, выстроить дистанцию, не подпуская к сокровенному своего нутра. Бесполезно. Магия, рождающаяся из слияния двух человеческих сущностей, великолепна и в то же время ужасна. Он запустил чуждую химическую реакцию, охватывающую сердце темным горением. Именно так — темным, вязким, демоническим. Чернота моей безжалостной страсти редко давала о себе знать, но рядом с Ним... Рядом с Ним чувствовалось, что я в шаге от пропасти. К чему привели все эти бессознательные любовные поиски? Не понимаю себя, не понимаю Его. Вот мы поговорили, сидя у камина, — типичная дружеская болтовня обо всем и ни о чем, приправленная какой-то шутовской чернухой. Но эта комедия дель арте, вспыхивающая привычными традиционными масками, скрывала то, что не поддавалось объяснению. Разумеется, в случае со мной «рациональное» — характеристика фантастическая, как и факт существования Эльдорадо. И все же, и все же... Как объяснить тот огненный смерч, затянувший меня в свою воронку от одних лишь прикосновений через одежду? Как расшифровать влияние Его взгляда, заточившего в себе интимное вселенское колдовство? Как, блядь, истолковать Его феномен? Почему именно Он, успешный и зрелый мужик, а не какая-то опытная женщина? Не знаю, что это за Чувство. Кто он для меня — друг или все-таки... Нет, боюсь признавать это. Мысли путаются, стоит подступиться к заветному и запретному плоду познания. А может, это ложь? Тьма во мне ревет штормом, обрушивающимся на скалистые берега Его неисследованных земель. Сколько я выкурил? Глаза до сих пор слепит каминное пламя, жрущее ароматные поленья так же, как и Он жрет меня изнутри. Запах... Ненавистный и обожаемый запах. Карнавальная маска, и я не представляю, что за ней прячется, какие намерения Он вынашивает. Кажется, схожу с ума. Утрирую, отлавливаю дополнительные смыслы (наверняка надуманные, мной же и выстроенные). Но Его взгляд... Какое же блядство. Я что-то почувствовал, когда отодвинулся. Тянуло от Него чем-то таким... первобытным, животным. Даже хищным. Не могу избавиться от навязчивой идеи, что меня заперли в клетке. Главная мысль, обернувшаяся раковой опухолью, — это Он. Эрик, мать твою, Монро. Эрик... Эрик... ...Эрик. Вздрогнув, Лекс обнаружил, что сигарета давно истлела, оставив в зубах только злобно изжеванный фильтр. За сплошным окном, уходившим в паркетный пол, простиралось непроглядное ночное безмолвие, проникшее в хозяйскую спальню, великодушно предоставленную в распоряжение неудачливого гостя. Александр аморфно разместился в кресле, привалившись спиной к правому подлокотнику и свесив ноги через левый. Ступни холодило неприятное онемение. Тело неугомонно горело, и парень никак не мог найти себе места: он метался по комнате в такт рыщущему сердцу, бешено бросающемуся во все углы пугливо скорчившегося нутра. Может, прошло минут пятнадцать, а может, несколько часов. В любом случае за все время, проведенное «взаперти», наедине со своими беспокойными мыслями, вытекающими из воспоминаний, Блэквуд успел поваляться на полу. Задумчиво походил по мягкой, податливой кровати туда-сюда, измеряя ее разлапистыми шагами. Полежал на смятых простынях, задрав ноги к потолку и запрокинув голову, надеясь, что кровяной отток к мозгу как-то сгладит ситуацию. Бродил по спальне то кругами, то по диагонали. Сидел в позе лотоса, угрюмо ссутулившись и враждебно вглядываясь в глухонемую черноту, стирающую черты действительности. Черт знает сколько сигарет было выкурено, но пепельница обзавелась внушительной горкой бычков. Напрасно Александр пытался спустить вместе с едким дымом громады раздумий — они никак не поддавались, только мощнее сгущаясь, сбиваясь стаями оголодавших агрессивных собак. Раздраженно швырнув окурок к его павшим собратьям, Блэквуд подорвался как ужаленный и запустил руки в волосы, остервенело цепляясь за них пальцами и зачесывая назад до тупой боли у корней. Цыкнул. Выдрал фаланги из вьющейся гривы и яростно обрушил руки вдоль гневно раздувающихся боков. Пройдясь языком по зубам и деснам, Лекс сдержался, чтоб не сплюнуть. Задрал свитшот, оголяя пресс, и тут же сорвал его через голову. Кожа горела. Ее словно обуяло трескучее пламя. Нестерпимо жарко, и хрен ты что с этим сделаешь. Скомкав стянутую тряпку, Блэквуд замахнулся и швырнул ее куда-то вглубь комнаты. Практически трехочковый. Александр поднял руки, согнул их в локтях и уложил сцепленные пятерни на холку. Судорожно выдыхая и раздувая щеки, прошелся вдоль окна. Жар не отступал, как и эмоциональное перенапряжение, круто натянувшее мышцы. Лекс сгреб пачку с куревом, лежавшую на столике, пристроившемся рядом с креслом. Последняя, мать твою. Цапнув сигарету зубами, парень с хрустом смял опустошенную упаковку в железно собранном кулаке и в лютом порыве бросил ее на удобное мебельное сиденье. Тут же подобрал зажигалку — Монро выделил свою, чертов джентльмен — и, наклонив голову, подставил курево резко высеченному огоньку. Его дьявольский оранжевый свет выхватил из мрака лицо, искаженное бунтующей строптивостью. В зверски поблескивающих глазах отплясывали те самые черти, что вылезали, когда Блэквуд заряжался дурящим запалом драки. Только теперь он вел бой с самим собой. Вертикальные складки концентрации на лбу разгладились. Зажигалка полетела туда же, куда и свернутая пачка. Подожженная сигарета сердито задымилась и резко качнулась в стиснутых клыках. Александр расшатывал нижнюю челюсть, без помощи рук перегоняя сигарету из одного уголка рта в другой. И продолжал шлифовать свою сегодняшнюю тюрьму пружинящей поступью. Упираясь в стену, «пленник» тут же разворачивался на носках и повторял уже проложенный путь, выдавливая из сигареты затяжку за затяжкой. Говнюк Монро не шел из головы. Паническое смятение кружило голову, разверзшуюся пепелищем. Пульсация вен дробила руки, ноги, жилы на шее; выворачивала наизнанку внутренности. Хотелось что-нибудь разбить, выпустить пар, вмазать по чьей-нибудь роже. Лучше всего по роже Эрика. Это он во всем виноват. Покусав фильтр, Лекс резко затормозил, из-за чего торс мотнуло вперед, и покосился на дверь, ведущую в ванную. Может, хоть душ вымоет эту изводящую горячку. Вынув из пасти недокуренную сигарету и вдавив ее в кучку окурков, Блэквуд двинулся к уборной, на ходу расстегивая штаны. К херам собачьим эти чувства. Туда же Эрика Монро с его воздействием, выявляющим настолько бурные реакции. Александр дернул ручку, щелкнул выключателем, пролившим теплый свет, и сдернул джинсы с бельем, не позаботившись о двери, оставленной нараспашку. Увы, стеснение Лексу неведомо, так же как и причина его рвения к Аргусу.***
Душ немного помог. По крайне мере, переживания он вымыл. Слегка отрезвил, усмирил разыгравшийся норов и размял ноющие, перегруженные мускулы. Живенько ероша влажные патлы махровым полотенцем, парень повернулся лицом к зеркалу, подсвеченному встроенными лампочками, проливающими умиротворяющее медовое сияние. Александр склонял башку то вправо, то влево, прижимая подбородок к груди, чтобы как следует высушить отросшие волосы. Задержав взгляд на своем отражении, Блэквуд нахмурился, подался вперед и поставил ладони на край раковины. И правда... Патлы знатно отросли. Надо бы подстричься. Недовольно фыркнув, Лекс прервал самолюбование и вернулся к подсушиванию волос, выжимая их с утроенным ожесточением. С лишней водой, впитавшейся в шевелюру, хотелось сцедить все, связанное с Монро, но это, к сожалению, невозможно. Мудак ненадолго ослабил хватку и отступил в тень, чтобы снова подкрасться со спины, распустить лапищи и сдавить глотку беспомощностью. Скотство. Но больше всего поражала и бесила собственная импульсивная тупость.Хантер
Нездоровый жар выжигал все тело изнутри и снаружи, раскаляя кожу до слишком высокого, ненормального градуса. Навязчивые темные мысли буравили рассудок, въедаясь в подкорку кислотными миазмами, смертоносным ядом, не имеющим противоядия. Александр Блэквуд — вирус, от которого не существует никакой вакцины, поражающий клетки мозга и нутро своим чертовым гипнотическим влиянием. Хантер долго стоял в душе, под тугими струями едва теплой воды, вперив тяжелый задумчивый взгляд в графитовую кафельную поверхность стены. Стоило закрыть глаза — пред мысленным взором тут же возникало его лицо в пламенных отсветах камина, его мягкая, до ужаса обаятельная улыбка. Его горячий и пряный, одуряюще приятный запах все еще забивал ноздри, и перебить его не удалось даже благоухающим «арктической свежестью» гелем для душа. Ровно как и эту странную, кружащую башку лихорадку не удавалось заглушить ничем. Не помогла ни прохлада ночного осеннего воздуха, когда Хантер после ухода Лекса вышел на открытую террасу первого этажа; ни бодрящий — обычно остужающий и тело и разум — контрастный душ. Не помогло ничего. Хантер слишком близко подобрался к желаемому и теперь окончательно терял терпение и контроль над своей страшной маниакальной одержимостью. Именно так: одержимостью. Он понимал, что это сумасшедшее, дикое стремление к Александру становится все больше похоже на ебучую болезнь. Впрочем, болезнью это стало еще тогда, когда он решил, что похищение парня — лучший вариант и единственная возможность эгоистично и бесцеремонно завладеть им целиком. И сегодняшний тихий, уютный вечер наедине с ним каким-то образом подвел Хантера к роковой черте, отделяющей от безумного прыжка в опасную пропасть собственных необузданных глубинных желаний. Осталось перейти Рубикон — и тогда все неотвратимо изменится, без возможности повернуть назад и что-либо исправить. Своеобразная точка невозврата станет либо началом чего-то другого, нового — на что надеяться не приходится, ведь Хантер все же не настолько слепо и глупо самонадеян, — либо концом всего, что было прежде. Прохладные водные потоки уже с добрых полчаса сбегали по напряженно застывшей шее, шири опущенных плеч и натянутой тугой струной спине, омывая пластичные бугры мышц и чернила множества татуировок — разукрашивающих торс и обычно спрятанных от посторонних глаз закрытой одеждой, — покрывая пылающую кожу колкими мурашками. Но назойливые тревожные мысли так и не покинули Хантера. Они гудели в голове, словно рой надоедливых мух, не давая покоя. На душе же гадко скребли кошки. Покончив с затянувшимися водными процедурами, в этот исключительный раз не возымевшими должного эффекта, мужчина немного подсушил волосы полотенцем, обернул его вокруг бедер и остановился напротив зеркала. Пальцы без перчаток, покрытые множеством уродливых рубцов — больших и маленьких, хорошо заметных и едва различимых, бледных и багровых, — крепко стиснули края раковины. Хантер одичалым волком вглядывался в собственное отражение из-под хмуро сдвинутых черных бровей. Потемневшие до глубокого сапфирового оттенка глаза словно поглощали свет и в полумраке комнаты, озаренной лишь лунным сиянием из-за панорамного окна, казались глазами настоящего безумца. Психопата, как говорила когда-то старая манда Мюллер. Александр после их посиделок у камина — уже больше часа назад — поднялся в спальню. Интересно, спит ли он? Если нет — то о чем думает? Вряд ли о том же, о чем и Хантер. Вряд ли подобные мысли сжирают и его прекрасную голову, а чувства бередят душу. Вряд ли он, как Вольф, мечется, будто запертый в клетке дикий зверь, не в силах найти успокоение. Тяжело вздохнув и на мгновение прикрыв глаза, Хантер отвернулся от зеркала. Так и не включив свет, раздраженно сдернул с бедер влажное полотенце, швырнул в корзину для белья и натянул на ноги простые домашние штаны. Приготовленную заранее чистую футболку надевать не стал — слишком жарко. Затем, по обыкновению, мужчина скрыл кисти рук перчатками. Серебристые стрелки настенных часов показывали 2:11. Хантеру же казалось, что время течет как в замедленной съемке, слишком лениво и неторопливо. Вскоре хозяин дома тихо, как невесомый призрак, вернулся в темную опустевшую гостиную. Хоть Лекса здесь уже и нет, комната все еще как будто хранит его тепло и ласковый, застенчивый уют. Поленья в округлой чаше камина совсем догорели, лишь редкие красноватые язычки пламени еще нежно полизывали почерневшие угли, отбрасывая на ковер слабенькие охристо-рыжие блики. Лунный свет из панорамных окон растекался по паркету холодным млечным серебром, и тени близко растущих к дому деревьев чертили по полу и мебели гостиной причудливые живые узоры. Хантер тяжело опустился на ворсистый ковер перед камином — туда, где несколькими часами ранее сидел Александр. Усевшись по-турецки, откинулся спиной на мягкий угол дивана. Хотелось курить, но початую пачку сигарет вместе с зажигалкой Вольф отдал Лексу, а за новой пришлось бы идти в кабинет. Собственное тело казалось Хантеру в тот момент неподъемным окаменевшим грузом. Конечности словно сковало свинцовыми цепями, а на грудную клетку кто-то «заботливый» водрузил гранитную плиту весом с тонну. Это и есть угрызения совести? Чувство вины?.. Но внутри, несмотря на рвущие душу терзания, все так же пылал необъяснимый жар... Однако нет. Вполне объяснимый. Подвергнув ощущения тела и чувства жесткому рациональному анализу, Хантер в точности, предельно ясно осознал, чего именно он хочет и что не оставляет его в покое уже довольно долгое время. В конце концов, как бы губительно это ни сказалось на обозримом будущем и отношениях с Александром, какие бы доводы логики и здравого хладнокровного рассудка ни пытались этому противостоять — Хантер принял решение. Перешагнуть последний рубеж, чего бы это ему ни стоило.***
Шаги по ступеням ведущей наверх, прямо к двери спальни, темной лестницы — невесомы и бесшумны. Шаги идущего в тенях хищника, сорвавшего с себя оковы любых сомнений и уязвимости. Взгляд, впитавший всю кромешную, непроглядную внутреннюю тьму пробудившегося голодного Волка — сосредоточен на поставленной цели. Хантер двигался спокойно, без спешки. Вся нервозность ушла, в теле теперь ощущалась лишь текучая легкость и уверенная сила, а нутро наполняло пламя необузданного, неукротимого Желания того, кто всегда добивается своего. За плотно закрытой дверью хозяйской спальни, на эту и последующие ночи предоставленной в полное распоряжение Александра, — тишина. Чуткий слух Вольфа, натренированный годами жизни профессионального убийцы и усиленный обострившимися сейчас инстинктами, не уловил ни малейшего шороха. А значит, Блэквуд, скорее всего, спит, либо — что было бы еще лучше — в уборной; возможно, принимает душ или нежится в роскошной ванной. Впрочем, что бы он ни делал, это уже не имеет никакого значения и Хантеру не помешает никоим образом. Даже если парень сладко сопит и видит десятый сон, пробуждение не заставит себя долго ждать и окажется для него... так сказать, приятной неожиданностью. Дверь послушно отворилась, не издав ни единого звука. Комната тонула в приятном полумраке, разбавленном лишь потусторонним сиянием мистического ночного светила, просачивающимся сквозь стекла широких окон. Хантер окинул пространство перед собой цепким взглядом, мгновенно подмечая все детали обстановки. Кровать пуста, даже не расстелена — значит, «пленник» и не ложился. Пепельница на столике у кресла доверху забита окурками (и правда, все тут пропахло никотиновым смогом так, что даже вентиляция не справляется) — по-видимому, все это время Лекс травил себя сигаретами, уничтожая одну за другой… нервничал? Смятая пачка от курева и зажигалка валяются на мягком сиденье любимого кресла Хантера. В дальнем углу комнаты, прямо на полу — так же небрежно брошенный, скомканный новенький свитшот, в котором Лекс был этим вечером. Да уж, в этом весь Александр Блэквуд: вокруг этого парня вечно творится какой-то хаос, по большей части — им же самим и устроенный. Хантер ступил еще шаг, аккуратно прикрыв за собой дверь, и замер, прислушавшись и остановив внимательный взгляд на противоположном конце спальни: из дверного проема, ведущего в уборную, рассекая мглистые тени, тянулся по полу широкой лентой теплый свет. Оттуда же доносились и приглушенные, но отлично различимые в полной тишине шорохи. Разумеется, где же еще ему быть? Помедлив всего каких-то пару секунд — не из неуверенности или желания воспользоваться последней возможностью отступить, а лишь рефлекторно прокручивая предполагаемые варианты дальнейшего развития событий в голове, — Хантер беззвучной, кошачьей поступью двинулся к открытой нараспашку двери ванной комнаты. И в какой-то момент ему показалось, будто он перестал быть собой — словно вышел из собственного тела и лишь наблюдал за всем происходящим со стороны. Круглолицая полная луна заглядывает в окна. Небо этой ночью кристально ясное и необычайно звездное — будто по бархатному черно-синему холсту, низко нависающему над малахитовым океаном спящего леса, щедрыми горстями рассыпана ярко сияющая алмазная крошка. Хантер смотрит и видит не того себя, каким он был прежде, до этого момента. Это больше не Эрик Монро, законопослушный гражданин и успешный юрист. Это и не тот наемный убийца, вынужденный вечно носить десятки сменяющихся масок. Это — настоящий Хантер Вольф. Волк, вырвавшийся на свободу из-под опостылевшей человеческой шкуры. ...Лунный свет не достигает его глаз — укрытые покровом плотных теней, они горят из мрака дьявольскими плотоядными огнями. Лицо — подобно демонической маске. Бледные рассеянные лучи путаются и теряются в угольной темноте влажных волос; мягко ложатся на алебастровую белизну его оголенного торса, накладывая размытые мазки полутеней. Чернота татуировок в этом призрачном сюрреалистическом свечении выделяется еще больше, отчего рисунки на гладкой коже кажутся живыми, объемными, дышащими в такт каждому движению рельефно выточенных мускулов. Мужчина делает тихий шаг вперед, представ пред пристальным взором безмолвных серебряных светил — и на его крепкой груди расцветает чернильная симметричная вязь сложно переплетенных меж собой геометрических орнаментов; вспыхивают под молочным сиянием росписи на сильных руках — от покатых плеч до запястий, обернутых тонкой материей перчаток. Вот он огибает огромную кровать — и оживают многочисленные небольшие изображения, укрывающие руки практически цельным замысловатым полотном: выглядывают из первобытного сумрака свирепые глаза неведомого зверя; вьются по буграм бицепсов цепкие лозы колючих лиан; наливаются выразительной твердостью символы надписей на разных языках и изящные изгибы связующих линий. Он поворачивается к всевидящему оку луны горделиво прямой широкой спиной, и на ней, занимая пространство от лопаток до середины позвоночника, — три беснующиеся волчьи морды разевают в смертоносном оскале пасти, истекающие кровавой пеной и слюной, ощерив ряды острых клыков. В их белых выпученных глазах неистово полыхает буйство звериного безумия. Под этой жуткой картиной, если хорошо присмотреться — скрыты полосы крупных страшных шрамов, рассекающих кожу широкими косыми бороздами. Они прочерчивают неровными пятнами и его правый бок — ниже татуировки, у поясницы, и уходят вниз, за пояс штанов. Все его тело — словно холст искусного художника, исписанный символическими картинами из жизни и рубцами — метками, оставленными этой жизнью... Хантер будто не идет, а плывет по воздуху. Когда босые ступни коснулись полосы мягкого света, пролившегося на матовый паркет из двери ванной комнаты, странное наваждение спало. Потому что в этот момент Хантер увидел Его. Обнаженный, совершенный и прекрасный в своей наготе, Александр стоял перед зеркалом, махровым полотенцем, накинутым на голову, подсушивая влажные после душа волосы. В ноздри ударил горячий, немного терпкий, манящий запах его кожи, желанной вкусной плоти. Налившийся полубезумной алчной тьмой, звериный взгляд беззастенчиво и жадно исследовал соблазнительные изгибы божественного тела Лекса, пока Хантер, точно загипнотизированный, приближался к распахнутой двери, не видя больше ничего вокруг, кроме Него. Сердце ошалело колотилось под ребрами, но Вольф этого не замечал. Грудину и низ живота затопил нестерпимый огненный жар; кровь в набухших жилах обернулась обжигающей лавой. Он остановился в дверном проеме, не говоря ни слова; медленно, с трудом пересиливая охватившую тело мелкую мышечную дрожь, сложил руки на груди и навалился левым плечом на деревянный косяк. Бешеная пульсация в висках мешала думать. Контроль над собой стоил титанических усилий. Хотелось прямо сейчас без всяких церемоний наброситься на вожделенного мальчишку оголодавшим животным, показать и дать Ему прочувствовать всю силу собственных желаний и чувств. Хантер ощущал себя дикарем, зверем, которому вот-вот сорвет крышу. При взгляде на Александра он весь горел изнутри. И больше не мог и не хотел скрывать этого за привычной маской ледяного спокойствия.