Издержки

У Леона Кеннеди сердце исштопано вдоль и поперёк. Едва ли там осталось хоть немного живого места. Но это не оправдывает его. Он портит всё, чего касается — всё светлое становится тёмным. И виноват в этом только он, хренов Леон Скотт Кеннеди — вселенское зло, ломающее жизни. Сначала Фэйт. Теперь Эшли. Эшли — летний цветочек с печальной судьбой, распускающийся за день и вянущий в ночи. Фэйт — яркая осень, тёплый ветерок, вычёсывающий пряди волос, разжигающий внутри пламя жизни. Ада — суровая зима. Непроглядная. Непроходимая. Вечная пурга. В которую тянет испытать силы, проверить себя. Но сил больше не осталось. Леон не надеется, что встретит свою весну, которая подарит надежду, чтобы жить, и бьётся, как может сам. Но вдруг осознаёт, что не затронуло только Аду, а значит, либо иного он не заслуживает, либо во всём виновата она. Леон настолько устал от жизни и услужливых тыканий в дерьмо носом, что, входя в квартиру и замечая, что опять пробрались, он не пытается защищаться. Презрительно фыркнув, он волочит себя на кухню, открывает бар, сдвигает к чертям всё вино, которое покупает теперь по привычке, и достаёт виски. Откручивает крышку, льёт в стакан, пьёт залпом и снова по кругу, не удосужившись даже присесть. — Леон… Ада подкрадывается незаметно. Как обычно. Трогает за плечо. — Лучше исчезни! — он зажмуривается и сцепляет зубы. Ада предусмотрительно убирает ладонь. Шутить с Леоном ей больше не хочется, но он неожиданно передумывает. Алкоголь ударяет по воспалённому мозгу и ложится пеленой на глаза. — Хотя нет, постой, — Леон стряхивает с лица волосы и, недобро усмехаясь, качает головой. — Ада-Ада! — Не стоит тебе так пить. Ты не виноват в том, что она сделала, Леон. — Верно! — он хмыкает и щёлкает пальцами, указывая на неё. — Не виноват. Ладонь будто сама тянется и вцепляется в подбородок с пламенеющей на губах помадой. Аккуратно до болезненности. Жёстко до судорог. То, что Ада хватается за массивное предплечье — не имеет никакого эффекта. Леону кажется, что он больше не сумеет быть мягким. Не сумеет улыбаться и не найдёт успокоения ни в чём. Сколько бессмысленных действий на спасение дочери президента, угрызений совести за потерю самообладания. А по итогу — пустой «пшик». Уж лучше было и правда погибнуть там, в объятьях Эшли. Испить последнее доброе, что посчастливилось получить, и закрыть глаза навсегда. Леон больше не поведётся ни на одну провокацию и придушит Аду прямо сейчас. Если она будет умолять остановиться — не станет. Нет правды в её словах. Нет добрых намерений. А если она желает, чтобы он не пил, то для чего? — Ты жалеешь меня? — вспыхивает он. — Я тебя оберегаю! — Всё ложь! — шипит Леон и толкает Аду к гарнитуру, не думая, как сильно она стукается спиной. — Ты всё испортила! Лгунья! Какая лгунья! Имеет право прикрывать свои мерзкие поступки заботой. Что за исковерканное понимание добра у этой женщины? Хотя бы проявила уважение и не явилась в своём красном наряде. Только чёрный — не меньше облегает. И не меньше идёт. Ада не сопротивляется, но могла бы попытаться. Лёгкие женские пальцы скатываются с руки. Неожиданная покорность заставляет Кеннеди насторожиться, замереть. На красивом лице за надломом чёрных бровей, вскипевшей в глазах водой и поджатыми губами, которые больше не отливают ни призывом, ни порочностью, не проступает привычной снисходительности. Она словно покорилась, отдалась на растерзание, словно сама умоляет и надеется, что Леон не станет больше щадить, а наконец-то убьёт. Это пугает его настолько, что он отшатывается. — Вот только не надо!.. — предупредительно начинает он и замолкает на полуслове. Он знает, что Аде ничего не стоит отвернуться, гордо уйти, бросить, не оборачиваясь: «Люди гибнут, Леон. А ты, похоже, так и не привык к этому». Но она боится даже моргнуть, чтобы не показать, как позорно стекают по щекам слезы. Наверное, он не рассчитал силы. И погорячился, решив, что не осталось в нём ничего светлого и понимающего. Солнечная искра в груди заметалась от страха, забилась, как птица, ощущая неминуемую гибель — ещё немного и она истлела бы навсегда. Тогда Леон Кеннеди точно не остался бы прежним. Не тем прежним, который существовал до Раккун-Сити, а тем, который умеет сопереживать. Он даже трезвеет, когда Ада глядит на него грустно, прямо как Эшли, и ситуация переворачивается с ног на голову. Где он — здравый смысл? В чём? Нужно ли пытаться отыскать скрытое или нечего и искать? — Я буду рядом, — произносит Ада тихо, а Леон всё ещё слышит в словах подтекст: рядом, чтобы добить? Но она склоняет голову вбок, трогает за щёку, ободряюще касается плеча. — Опять твои штучки? — Леон пытается её прочесть, отвлекаясь от касания, которое полоснуло, словно огнём, хмурит брови. Он никак не выяснит чего в нём больше: недоверия или доверчивости. — Всё кончено, Леон. — Кончено, это уж точно! — усмехается он нервно. — Просто не забывай, что у всего есть обратная сторона. Ему не надо об этом помнить. Он это выяснил на собственной шкуре. Но Ада всё-таки женщина, а понять женщину гораздо сложнее, чем самого себя. Примерить пережитое, проанализировать, сравнить. А сколько всего тайного, чего она до сих пор не открыла? Они совсем не похожи. Не как люди, а как мужчина и женщина. Схожестей в судьбе хоть отбавляй — одинокие, неприкаянные, отправляются на задания по первому зову свыше. Следуют одним правилам: борись или умри. Но по разному реагируют на превратности жизни. И у каждого из них своя правда. — Тогда ответь! — Леон пытается дословно вспомнить брошенную фразу в отеле, взмахивает рукой, но мозг упрямо не формирует мысль и лишь выдаёт болезненное: — Почему?! Почему ты сказала, что запретное теряет свою прелесть, когда его получаешь, а теперь появилась снова? Почему я опять тебя вижу, хотя и не рвался? Почему мне так больно, если даже не понимаю, любил ли её? Почему ты вытягиваешь из меня все жизненные силы? И почему, чёрт тебя дери, я ещё не убил тебя? Леон стонет в воздух, не дожидаясь реакции, и стискивает руками голову, которая, кажется, сейчас разорвётся. — Люди гибнут, Леон. Тебе ли не знать? Не то. Не то. Не то! — Тогда почему ты жива? — он с выдохом отворачивается к окну. Леон разминает шею — слишком тяжёлый день, он устал, боль от головы скатывается по позвоночнику на спину — ломит всё; зверски тянущее плечо, кажется, отвалится прямо сейчас. Леон мнёт его пальцами, но помогает мало. — Тебе есть ради чего жить, — Ада снова ободряюще трогает за спину. — И мне было… — Хм! — Звучит так банально, что он не может сдержать усмешки. — Ради чего же жила ты? — спрашивает в стекло, прикрывая глаза. Прикосновение со спины исчезает, а ответа так и не звучит. Леон не может смотреть на неё прямо, но хочет спросить: разве Эшли не было ради чего жить? Только это лишнее. Он понимает и молчит, наблюдая за изучающим взглядом в отражении, — каким-то участливым, и удивляется, что вид Ады, отдающий оттенком понимания?, всё-таки сумел присмирить бушующий гнев. Ещё это странное озарение, которое ускользнуло, едва показав свои очертания. У всего есть обратная сторона. Кеннеди оборачивается, не позволяя себе смелых заявлений даже в мыслях, и пытается отвлечься, скидывая пиджак. Резким движением он ослабляет галстук и всё-таки садится. Оставаться одному всё равно слишком тяжко. Пусть уж скрасит поганый вечер. — Выпей со мной. — Нет, Леон, — Ада приближается и встаёт между коленей. — Пьяный проспится. Больной — никогда. Пока Леон пытается разгадать смысл фразы, Ада трогает за висок, загребает волосы, ведёт к шее, и мысли обрываются, ни во что не сформировавшись. Ему кажется, что от этих касаний начинает дрожать пол, словно землетрясение проходит вибрацией по ногам снизу вверх, рассыпается в груди щемлением и концентрируется в затылке и голове. Страшно признаться, как необходимы эти прикосновения. За рукой хочется тянуться, скулить, лишь бы она не прекратила и не убрала пальцы. Он и правда чувствует себя псом, отчаянно нуждающимся в благосклонности своей хозяйки. Когда Ада сжимает второе плечо, Леон с протяжным стоном утыкается в живот, обтянутый тканью чёрного платья, хватается ладонью за поясницу, чтобы Ада не отшатнулась, и, балансируя на грани, чувствует, что больше не может сдержать рыданий. Всё хорошо, малыш. Всё образуется. Голос льётся сверху уверенно-мягко. Леон не понимает слышит ли вообще хоть что-то или на нервной почве у него начались слуховые галлюцинации.

***

Леон склоняет голову вниз, скрывается за длинной чёлкой и ещё не убирает ладонь полностью, но уже отстраняется всем существом, воссоздавая имеющуюся между ними пропасть. Аду действительно придушить бы. В крайнем случае стукнуть по голове, чтобы отшибло память. Но вскрытие себя неожиданно приносит необходимое облегчение. Или облегчение приносит она? Он хватает за запястье в последний момент, когда уже оттолкнул, смотрит на Аду выжидающе, замечая свой собственный огонь, отражающийся в её глазах, и с какой-то жгучей жадностью проходится поцелуями прямо по платью, поднимаясь, стискивая талию, целуя в губы. У него нет гарантий, что это правильно. Вся правильность в его хреновой жизни пошла под откос. Но он готов напиться до зелёных чертей и, выбирая меньшее зло, хотя бы не будет страдать от похмелья на утро, когда придётся снова ехать в особняк к сыну. Ада не даёт остановиться, когда он прижимается лбом к её голове, словно хочет остыть, прийти в себя, но галстук стягивается, пуговицы расстёгиваются; она ведёт ладонями с груди на плечи, освобождая от рубашки, а Леон чувствует, что утопает — заплывает куда-то на глубину и не отдаёт себе отчёт в том, как руки освобождают гибкое тело от стягивающего платья. Подхватывая Аду под ягодицы, он стукается плечом в косяк на повороте. Его заносит от мягких губ, от безумства поцелуя, от затуманенного сознания. Затягивает словно в водоворот. Выкарабкаться бы из этой паутины, порвать сети. А впрочем, не всё ли равно? Словно он сможет иначе. — Слишком быстро, котёнок… Он бы понимал, если бы не сносило крышу и не долбило пульсирующими толчками в голове и штанах; Ада толкает в плечо, ускользает. Леон едва успевает перевернуться, падая спиной на холодные простыни. Ему нужно несколько томительных мгновений, чтобы понять, что она не бросает его сейчас, а всего лишь оттягивает. Говорит: «слишком быстро», а сама не медлит ни секунды, перекидывая через него ногу. Или ей просто так больше нравится? Леон стискивает упругие бёдра по кружеву чулок, тянет в себя, словно это сольёт их воедино сквозь брюки и бельё, и не нужно больше ни поцелуев, ни других касаний — он и так боится сорваться, едва сдерживаясь, чтобы не завыть.

***

Леон ведёт по спине костяшкой пальца вверх. Так с ним не спал никто. Она спит по-особому. Спиной к нему. В одной позе. Он раскрывает ладонь и возвращает касание сразу тремя пальцами вниз, но убирает руку, словно забывшись. — Если я обидел тебя тогда… прости! Тогда. И сейчас. До всего. Леон искренен, хотя не понимает, что побудило к раскаянью. Он некоторое время рассматривает выступающие лопатки, но Ада не реагирует, непонятно спит ли вообще, и он откидывается на спину. Думает, что даже по-своему к ней привык, что её компания — не самое худшее. Не плакаться же ему Грэму в самом-то деле! Вторая ночь вместе — это уже постоянство?

***

— Ада. — Леон просыпается оттого, что широкая кровать пустеет. Он приподнимается на локте, наблюдая за выверенными движениями, которые успел запомнить раз и навсегда, и борется с собой, чтобы не ринуться и не остановить. Если до такого дойдёт, то легче сразу застрелиться. — Ада! — повторяет он громче. Она замирает, поворачивается, словно с сомнением, не полностью, тусклое освещение выхватывает чёткий профиль. — Я буду рядом, — она выдерживает паузу. — Если понадобится. Ада исчезает, бросая напоследок: «Не скучай, котёнок», а Леон откидывается на подушку опять. Хотя бы так. Но если понадобится, то как позвать? Или понадобиться может только ей? И почему «котёнок»? Леон не может смириться с принижающим «малыш», а теперь мозг ломается от нового и непривычного. Он стоит у зеркала в ванной, поджимает губы. Всё ещё больно. Он не исцелён. Но рану заштопали, обработали, не оставили истекать кровью, а дали надежду на спасение. Леон чувствует, что его не преследует безысходная пустота, лишь тёплая печаль. Он видит на краю раковины оставленный брелок с медвежонком. Непонимающе хмурится, оборачивается, словно хочет окликнуть Аду, хотя знает, что она ушла гораздо раньше, но его вдруг прошибает холодный пот. У всего есть обратная сторона. — Не знал, что так можно. — Можно всё. Плакать можно. Слёзы — это нормально. Можно любить, не в силах признаться. Можно привязаться к объекту. Можно желать двух женщин одновременно. И даже трёх. Можно умереть от любви. Леон до сих пор вспоминает о Фэйт с тоской, которая кислотой разъедает грудную клетку. Встань они сейчас перед ним вместе, он не сможет определиться, чего жаждет больше: лета, осени или зимы. Конечно, если Эшли поднимется из мёртвых за плату взаимности, Кеннеди не усомнится, но если судить здраво? И, пожалуй, он прикипает к тому, что ближе всего в данный момент. Вероятно, весна стала бы выходом из замкнутого круга, но он больше не испортит ни одной жизни! Услужливо оставленный на видном месте ключ от гидроцикла был с точно таким же мишкой. Услужливо попавшийся на глаза, словно кто-то намеренно его туда положил. Бесконечно необходимый для них с Эшли ключ для спасения, когда остров стал взлетать на воздух, и можно было выбраться только по воде. Леон даже отшатывается от брелока, словно осознание, сконцентрированное на безделушке, засосёт в чёрную дыру. Он упирает ладони в бока и не может сдержать усмешки и долгого звучного выдоха. — Какого?!. А в голове выстраивается вереница доказательств, тянущаяся за предположением, которое он отверг вчера, потому что оно казалось невозможным. — Ты влюбилась в меня? — прозвучало бы слишком смело и до сумасшествия смешно. Он промолчал. Но стоило бы спросить, чтобы увидеть реакцию! Привязанность к нежелательному объекту. Её уж точно не погладят по головке за подобное. Не говорит о чувствах, пряча их за «я оберегаю» и «буду рядом». Пытается заземлиться в нём. Чтобы не отобрали. Её даже не смущают другие женщины в его жизни. В таком случае, есть ли у неё другие мужчины? Вопрос отзывается у Кеннеди в грудной клетке несогласием. Но не хранит же она себя лишь для него одного? Примерил, сравнил, проанализировал, узнал тайное. Она позволила узнать. Приоткрыла завесу. Чего ей, наверное, стоило присмирять свою ревность! Ведь ревнивая женщина страшнее гиены, и поступки её не поддаются обычной логике. Она ясно показала своё отношение к Эшли ёмким: «Брось её». А потом неожиданно путь был расчищен. Там, где казалось, что прохода нет, Садлер вдруг отступал, и он с Эшли смог выбраться. А с Фэйт лишь проверила: придёт ли? И какое ещё нужно доказательство, что при необходимости он вернётся? Отомстила за грубость — да. Выстрелила, чтобы сразу — наповал. Леон не питал иллюзий, но не был готов к убивающему: «Запретное теряет свою сладость, когда его получаешь». Выпотрошила. И, конечно, теперь-то пообещала «уйти с миром». Он винил Аду за Фэйт. За старый обман с «Амбрелла», за то что спровоцировала посмотреть на Эшли иначе и, вероятно, этим погубила, а теперь понял, что никто не тянул испытывать свои силы на аппарате, к которому он не был подготовлен. Леон вспоминает не к месту Луиса и палку, которую у него отобрал. — Ещё поранишься. Пошутил над ним, а вполне можно смеяться и над собой. Потому что это не Ада, а он, Леон, полез на рожон и поранился сам. Ада не тянула канатами — канаты были только в воображении (но, чёрт, какими же крепкими они были!). Она словно постепенно и терпеливо открывала ему глаза, следовала тенью, наблюдая за каждым шагом, подбрасывала ключи, не покушалась на состоятельность — Леон ведь справился сам! — а она лишь оберегала. Оберегают же только тех, кто дорог. — Да твою же мать, Ада! У Кеннеди даже голова начинает трещать от выкладывающегося в полную картинку пазла.

***

Валяться на газоне со Скотти — это почти аттракцион. Малыш заливисто смеётся, когда Леон поднимает его от груди на вытянутых руках. Думать же о том, каких усилий будет стоить отстирать вещи от травы — не его проблема, пусть об этом подумают в прачечной. На крайний случай он просто выбросит футболку и штаны в ведро. Вот его весна, хранящая в себе отголоски лета. Вот весна, которую он постарается защитить. Но Леон больше не будет обманываться, что всё подвластно, и смирится — многие вещи происходят независимо от того, сколько сил прилагаешь, чтобы их избежать. Порой кто-то не хочет, чтобы его спасали, и винить за это себя — не выход. — Ты же видишь, что они с нами делают?.. Пока не стало поздно!.. Что нам терять, Леон? Леон видит, что делает мир и соглашается с ней теперь без сомнений. Эшли тоже смогла научить кое-чему, хоть и таким жестоким методом — попытавшись вернуть потерянное время, он опоздает в любом случае. И Кеннеди решает, что главное то, что происходит сейчас. Завтрашний день может не наступить. Он привыкает к периодичным появлениям Ады в квартире. Привыкает к тому, что она не проводит с ним дни напролёт и молчит о чувствах. Наверное, в их ситуации это выход, ведь они похожи, и он точно такой же. Кеннеди достаточно видеть с какой поглощённостью она отдаётся ему каждый раз, словно в последний. Привыкает, что уходит на утро. Привыкает к запискам с отпечатком помады. После очередного сообщения острым красивым почерком, Леон ловит себя на мысли, что в их отношениях существует своеобразная гармония и постоянство. Скотти подрастает. Правда объяснять сыну о существовании некой женщины в красном Кеннеди пока не берётся — да и не найдёт слов и оставляет объяснения до лучших времен, когда Скотт припрёт его к стенке прямым: «Кто она?» и приведёт в дом свою собственную девочку.