Прогони сомненья прочь

Герберт вскочил на крышку отчего саркофага. О том, что это именно он, возвестил грохот, коего не произвела бы и стая летучих мышей, драматичный скрежет ногтей, за годы совместной не-жизни набивший графу оскомину, и шуршание шелковой ткани. — Закат едва наступил, — он постарался, чтобы голос звучал изнуренно, а не так, будто он не спал вот уже пять часов, рассуждая о нравах современных девиц. — Чего же ты хочешь? Голос сына был приглушен толстой крышкой; возможно, он приник к ней губами: — Чтобы ты прекратил отвлекать моего ангелочка! Все эти таинства ночи, Грааль… Его Сиятельство не пожурил Герберта лишь потому, что замечание было достаточно справедливо. — Слезай. Я выберусь, и мы обсудим этот вопрос. С шелестом рюш и шипением — должно быть, зацепив волосы импульсивно отведенной рукой — эрбграф соскользнул. Фон Кролок откинул крышку, затем растрепанные со дня пряди и, оправив накрахмаленный воротник, жестом пригласил сына сесть на край саркофага. — Полагаю, он все еще не отвечает на твои ухаживания. Герберт махнул рукой: — Конечно! Зачем ему я, когда есть ты со своими речами. Граф нахмурился: он толком ничего и не делал, чтобы привлечь вниманье Альфреда — тот сам охотно пугался всех и всего, а потому был излишне насторожен и восприимчив, — но ему не нравилось видеть сына расстроенным. — Не волнуйся, мой мальчик, сейчас все решим. Какие стратегии ты уже пробовал? Тот сгорбил плечи, сникая. — Множество. Вчера, например, я подарил ему алые розы — кто их не любит? Оставил под дверью. Чтобы потом лицезреть, как он держит букет двумя пальцами, бледнея и бормоча молитву. Вероятно, бедняжка вообразил, что они символизируют… ну, ты понимаешь. Кровь. Со степенным кивком граф разгладил кружево на манжетах. Задумался. Припомнил сотни любовных подвигов, где оттачивал мастерство обольщения, исхищрялся, изнывал на грани провала, — и последние обескураживающе успешные ночи с Сарой. Вывод напрашивался сам собой. — Ты не пробовал подарить ему губку? Герберт моргнул. — Что? — Губку. Исключительно… большую губку. — Ты предлагаешь мне заявиться к самому чудесному юноше, с кем я когда-либо знался, сокровищу моей жажды, свету моих холодных угасших глаз с… губкой? Той, которая для мытья? Фон Кролок пожал плечами: — У меня сработало. Эрбграф ничего не ответил. Но он вздохнул, тяжеловесно и медленно, и прикусил губу. Приготовления заняли несколько дней, Герберт был скрупулезен. Со всем тщанием он подобрал губку — самую мягкую и огромную из возможных, восхитительно пористую, идеальную для объятий. Цвет ее, темный и теплый, был куда спокойнее алого. Он надушил ее цветочной водой, добавил нотки ванили: такому милому мальчику, как Альфред, не могло не нравиться сладкое. Герберт повязал презент белой лентой и, запечатав бант поцелуем, отправился искать адресата. Альфред нашелся в библиотеке, сосредоточенный не столько на чтении, сколько на окружающих звуках, разгуливающий меж стеллажей. Наученный горьким опытом, Герберт постарался не пугать его слишком сильно — увы, покашливания хватило, чтобы мальчик подпрыгнул, подняв с ближайшей полки слой пыли, тем самым спровоцировав чих и смахнув пергамент со стоявшего рядом стола. Он был прелестен. — Здравствуй, мой дорогой, — улыбнулся Герберт, взвесив в уме всевозможные обращения и похвалив себя, что выбрал нейтральный вариант. Альфред, запинаясь, пролепетал едва разборчивое приветствие. — У меня для тебя подарок, — продолжил эрбграф, заговорив нараспев от волнения. Вытаскивая губку из-за спины, он безотчетно перекатился с пятки на носок и обратно. — Для приятных купаний, — подмигнул, уточняя. На миг показалось, что метод отца сработал. Альфред трогательно покраснел и потерял дар речи — воистину, лучшее зрелище, — и рука его дрогнула, готовая потянуться к подарку. Герберт ухмыльнулся, не потрудившись спрятать клыки, торжествуя; он почти коснулся губкой груди покоренного мальчика. — Вы… Вы чудовище, — хрипло шепнул Альфред, и не трепет — ужас застыл в каждом слоге. Герберт опешил. — Как Вы могли… Как Вы посмели? — теперь в его голосе, всегда мелодичном и немного смущенном, звенели слезы. — О Сара… События приняли неожиданный оборот. Неожиданный и кошмарный. Губка — по всем параметрам изумительная, поднесенная со всей искренностью — рухнула из пальцев Герберта на пол. — Что ты имеешь в виду? — Эта… эта вещь. Это же издевательство над ее первым подарком мне! Когда она так далеко от меня. Когда она совсем беззащитна перед чарами — перед самим существом, чье нечестивое влияние и я ощущаю на себе непрестанно… здесь… в этих адских стенах! Вампир распахнул глаза до сухости и фантомной рези. Мальчик словно бы спятил — и был великолепен в своем помешательстве. Его щеки пылали, что маков цвет, и расширенные зрачки сверкали неистово, и руки — руки ученого, тонкие и не очень-то грациозные — жестикулировали дико, как плети, пока он говорил. В эту минуту он разбивал сердце Герберта, декады лет не имевшее ни страсти, ни цели, разучившееся по ком-то болеть, — и был так хорош, что эрбграф наслаждался. — Я пойду, — поджал губы Герберт. — Но я не хотел тебе зла. Лишь оказать нежный жест. И, Альфред? — он рисковал окончательно все испортить, но не мог не прибегнуть к кокетству. — Что? — буркнул мальчик, сердитый и глубоко привлекательный. Кто бы знал, что это создание способно на гнев. — Подумай обо мне, если смилостивишься и опробуешь мой подарок. Он вновь подмигнул, перебросил волосы через плечо и ушел, не дав себе оценить — посмаковать, ранясь — выражение крайнего оскорбления на прекраснейшем в мире лице. Той ночью Альфред ворочался с боку на бок, сбивая простынь и то откидывая одеяло, то ныряя под него с головой. В какой-то момент он сдался. Открыл глаза, смирившись с бессонницей, и вдруг обнаружил себя на матрасе, мягче которого не встречал, — а его спине за экспедицию довелось испытать немало. Матрас под ним проседал — ровно настолько, чтобы растаять в уюте, принявшем усталое тело, и наутро не жаловаться на ноющий позвоночник. Альфред от души зевнул, шевельнулся, раскинул руки — ощупать упругое и податливое; он не помнил, чтобы кровать отличалась удобством. Возможно, матрас сменили недавно. Он вернулся в комнату взвинченный и несчастный, под впечатлением от дурного подарка, и сразу рухнул в постель, слепой к любым изменениям. Кровать осязалась странно. Он все-таки скомкал простыни, потому как их шелк исчез, обнажив иную текстуру — внезапную, но знакомую. Даже слишком. Совершенно здесь неуместную: материал был пушист и воздушен, сминался при легчайшем нажатии, чуть хлюпая. Мальчик перевернулся, немного приподнимаясь, чтобы, глянув вниз, констатировать: никакая под ним не кровать. С нарастающей паникой — за неделю он с ней сроднился, сам себя утомляя пуще, чем в контакте с вампирами — Альфред уставился в губку. Он лежал на ней, пышной и эластичной, втрое больше него самого, роскошной, источающей аромат — как цветы по весне, сладковатый и освежающий. Альфред напрягся и обратился в слух, склонился над ложем, впиваясь в него ногтями. Он не знал, где находится. Не знал, барахтается во сне или в яви. Но он остался наедине с надушенной губкой, а это подтверждало одно: его личный мучитель был рядом. Он попытался замедлить дыхание. Долго ждать не пришлось. Смутная тень, подсвеченная лунным сиянием, взялась будто из ниоткуда — и метнулась к нему. Опустилась подле бесшумно, беспечно — и отпружинила. Тише, чем предвидел Альфред, но достаточно, чтобы ему передались вибрации. — Здравствуй, мой дорогой, — сказал Герберт, проводя ладонью по волосам. Наэлектризованные, они нарушали привычную безупречность, и это было вампиру на руку: он развалился перед Альфредом, непосредственный и вальяжный, играя пальцами по бедру, — воплощение развратного декадентства. Одна нога была согнута на другой, изгиб тела — подчеркнуто соблазнителен, и глаза мерцали тусклыми бликами. Эрбграф всматривался в его лицо с удовольствием именинника, получившего импозантный десерт. Мальчик самым недостойным образом пискнул. — Ах, прости! — без капли раскаяния выдал Герберт. — Я тебя напугал? — Вовсе нет, — тут же возмутился Альфред. Прозвучало неубедительно, но тушеваться ему было некогда. Вампир рассеянно хмыкнул. — Жаль, — не беря в расчет чужого ответа, — пугать я тебя не хотел, — Альфред почти задохнулся от нескрываемой лжи, — но так мечтал удивить. Он наклонился вперед, опираясь на локоть, и протянул руку — ту, что дотоле покоилась на бедре — к Альфреду, прямо к лицу, чтобы огладить щеку, а затем обхватить в абсолютном блаженстве. Только взгляд его тяжелел: зрачки затопили радужку и поглотили блеск, недобро остекленевший, — и веки не желали сомкнуться хоть на мгновение. Он, очевидно, был голоден. Умирал с голода, и Альфред инстинктивно отполз назад, изо всех сил меся злосчастную губку. — Не убегай, — потребовал Герберт. Каприз, отчаянный и по-детски простой, разрядил атмосферу; взор посветлел. Льняные пряди колыхнулись, как змеи, обрамляя лицо — без жизненных красок и толики земных печалей. Он возлег подле Альфреда в праздном покое, скрестив руки под головой, и сощурился подобно коту, улыбаясь. — Отдохни со мною, mon ange. Ничего, что ты счел бы обременительным. Я весь — для тебя. Слишком низок был его голос и бархатен, слишком вкрадчив, и слова лились патокой — их пропитал пряный яд. Яд, именуемый обольщением, коему тщетно противились жертвы вампиров, просочился даже в кошмар — Альфред норовил заткнуть уши. Он этого не сделал, проиграв своему воспитанию. Губка объяла его, нервного, деревянного от натуги, и он повернулся к Герберту. Он был уверен, что страх, отраженный в каждом жесте и каждой черте лица, вампира лишь позабавит. Но фон Кролок насупил брови, словно обеспокоенный, и провел пальцами ему по скуле — в знак утешения. Альфред, закусив губу, принялся ждать, когда все закончится: он приказал себе не вестись на нежность. Его определенно дурили. — Ты так встревожен, — пробормотал вампир не совсем дразняще, но и без ложной участливости. — Тебе стоит немного расслабиться. Его рука, наглая и прохладная, сползла по линии челюсти к подбородку. Мальчик сжался, предчувствуя, как острые ногти оцарапают кожу на горле, — Герберт убрал ладонь. Альфред с удивлением осознал, что какая-то его часть — крохотная, но вполне веская — испытала досаду. Следом его накрыло новой волною ужаса: кисть Герберта пересчитала ребра, скользнула вдоль по груди — и он заметил, что верх обнажен. Под голым боком таяла губка, чужие пальцы выводили узор на коже — испуг жарким комом полыхнул внизу живота. Вампир, не скупясь на бесстыдную негу, нырнул рукой ему за спину — и бережно надавил. Он смещал кисть круговыми движениями; это было неторопливо и осторожно в той мере, что Альфред не сразу воспринял массаж. Нажим усилился — истома наполнила мышцы; он рефлекторно выгнулся. Ему было сложно себя контролировать, не дышать поверхностно-часто, и он сомкнул губы, глотая вздохи, похожие на стенания. — Вижу, я тебе угодил, — проворковал Герберт, и мальчик крепко зажмурился. Время длилось тягуче и неуловимо, и его прошло не то мало до неприличия, не то в избытке, прежде чем вампир прильнул к Альфреду всем телом. Шею мальчика не овеяло ни одним дуновением — Герберт, увлеченный им безраздельно, позабыл о дыхании, — но объятие чувствовалось всеобъемлюще; он оставался недвижен и пытался понять, как кто-то настолько скверный мог дарить ему упоение, не делая практически ничего, не кусая и не шепча заклятий. Разве что «Так хорошо?» или «Тебе комфортно, mon trésor?» были заклятьями. Альфред как смертный, кому, к тому же, едва минуло за двадцать, не умел постичь тайны вампирской магии. Деликатно придерживаемый, он завалился на спину, и Герберт растекся сверху, вплавляя их в губку. Она действительно была потрясающей. Такой же, как… другая губка, наверное, очень давно. Мысль зудела на задворках сознания, не давая покоя, — воспоминание о той, другой губке. Почему-то она была ценной, но руки Герберта гладили его по рукам, разминали плечи — он утопал в наслаждении. Ничего больше не было, кроме лени и обожания. Что-то примкнуло к его губам, и он раскрыл их навстречу, вожделеющий мягкости. Под спиной, на груди, в соединившихся ртах. Он хотел, чтобы Герберт накрывал его губы, чтобы прихватывал нижнюю и посасывал, чтобы язык лизал изнанку щек, щекоча. Хотел. Как он мог? Ему до́лжно было молить Господа о спасении — вместо этого он наклонил голову под лучшим углом, поощряя свой грех. Углубил поцелуй, обвивая руками чужую шею, прижимая вампира к себе и ощущая, как гротескный матрас поглощает их все настойчивей. Это было приятно. И неумолимо, безнадежно опасно. Герберт ласкал его как любовник, губка пахла сиренью — Альфред вспомнил, чем же она дорога. Фон Кролок в экстазе вдохнул ему в губы. Сара подарила Альфреду губку. Он проснулся, цепляясь за воздух, с простыней на полу и ногами, упершимися в подушку. На губах отравленным медом сластил поцелуй — то был сон, кошмар, чья суть проникла в реальность. Он подвел ее. Бедная, милая Сара потерялась в замковых сводах, в сумраке и одиночестве, быть может, тоскуя по дому, — губка скрасила б ее заточение. Когда он застал Сару в ванной, то едва не обиделся на ее к нему безразличие, на ее беззаботность — с тех пор ему удалось поразмыслить. Было бы низко, подло и немилосердно обвинять Сару в том, что она пала жертвой инфернального притяжения. Не исключено, что губка, которую ей вручил граф, заколдована. Этот предмет, впитавший злые намерения, стал для нее единственным утешением, символом лучшей жизни в гнетущих условиях. В конце концов, в обилии мыла, масел и пены запах тления выцветал. Если б Альфред нашел ее губку быстрее, позволила б Сара пойти с ней в обитель порока? Или не так. Если б он выбежал из трактира чуть раньше и вложил ей в руки искомое, тактильная память напомнила бы о родном, усмирила пустые порывы — и она бы от них отказалась. И вот он лежал, снедаемый собственным бессердечием за то, что ему пригрезилась губка, которая принадлежала не Саре, и мужчина — нет, вампир, гнусное существо, — который не был его возлюбленным. Если б он только знал, что предпринять для Сары, для себя, для лелеемых хрупких "них", угодивших тьме в лапы. Дно приближалось.