Прогони сомненья прочь

Герберт не планировал навязывать Альфреду свое общество. Он усердно избегал чужих снов; с каждой ночью искушение подглядеть возрастало, но вампир его унимал. Мысль о прелестном личике и о том, какое бы оно приняло выражение, зажми он мальчика в укромном углу и проведи языком по маняще открытой шейке, самому не давала спать день за днем — он довольствовался фантазией. Увы, в вопросах самодисциплины и самоограничения Герберту стоило поднатореть: он не сумел пройти мимо, застав Альфреда в одиночестве на пыльной, забытой кухне с хрустальным кубком в руках. Мальчик рассматривал раритет, до которого никому веками не было дела, с такой пытливостью, что эрбграф не сдержал умиления. — Добрый вечер, mon cher, — поприветствовал он, чувствуя, что заявить о себе будет как минимум вежливо. Альфред подскочил, чуть не выронив кубок, и обернулся. — Г-Герберт, — выдавил он. И как ни печально было осознавать, что дрожь в голоске и коленях вызвана страхом перед ним, перед Гербертом, взирать на это было приятно. Большие и влажные, словно у лани, глаза, поджатые губы и кисть, обвившая кубок до белых костяшек, — про себя фон Кролок облизывался. — Как ты, мой милый? Альфред хлопнул ресницами — ажурными, как золотые нити: — Отлично, благодарю. — Ох, дорогой, — Герберт рискнул сделать шаг, а затем и еще один, в его сторону, простерев к нему руку в примирительном жесте, — мы оба знаем, что это неправда. Он стоял прямо перед Альфредом, не лишая возможности к отступлению, но определенно давя своей близостью. Коснувшись его руки, провел по запястью ногтями, щекотно и бережно, не царапая, — и обхватил пальцами кубок поверх чужих. — Ну, хватит дрожать, — вкрадчиво попросил он, отчего мальчик, конечно, лишь пуще затрясся. — Вы мне это уже говорили, — попытка скрыть за возмущением стыд тронула бы и черствое сердце, а у Герберта с появлением в замке Альфреда щемило его постоянно. Он кокетливо рассмеялся: — Признаться, я и сам вижу, что повторяюсь. Хочешь, исправим эту ситуацию? Свободной рукой он потянулся к лицу Альфреда, пьяненный персиковым румянцем и бархатом его щек. Но мальчик, неизменно опасливый, мотнул головой, спасаясь от прикосновения, уперся ладонями Герберту в грудь и толкнул. Это было волнующе, так неожиданно, что он не испытал оскорбления — отшатнулся, покорный чужим рукам. Через пару секунд он обнаружил себя вжатым в дверной косяк, выглядя отвергнуто и недостойно, и издал возглас, который, бесспорно, только упрочил падение в глазах его очень красивого и неприступного, очень трепетного возлюбленного. — Простите! — пискнул Альфред. — Вы меня напугали. Герберт воззрился на него в удивлении: он не ждал извинений, полагая, что теперь они с Альфредом в расчете. Следовало, в конце концов, усмирить собственную настойчивость. Вместе с тем он не мог игнорировать эфемерную теплоту и надежду: мальчик все еще был насторожен, но смотрел в ответ без намека на отвращение, напротив — почти с интересом. — О, не стоит, — покачал головою фон Кролок, приосаниваясь и отряхивая жилет. — Мне даже понравилось. Ты такой сильный… — тут он прервался, задумавшись и затаив дыхание. У Альфреда, совладавшего с крышками саркофагов, не могло быть плохой физической подготовки, но ощутить эту силу непосредственно на себе было исключительным опытом. На смену шоку пришел восторг, и Герберту захотелось, чтобы мальчик приподнял его, обнимая, и, пожалуй, припечатал к стене… Он пригладил волосы и двинулся на Альфреда, чьи пальцы по-прежнему мучали ножку кубка. — Ты так сломаешь его, mon ange. Еще поранишься, — прошептал Герберт, деликатно высвобождая хрусталь и не спеша убрать собственных пальцев. Альфред попробовал отстраниться, но вяло, будто для вида, и фон Кролок приложил его руку к своей груди, улыбаясь ему сверху вниз заговорщицкой полуулыбкой. — Есть вещи и позанятнее, которые можно сломать. Мальчик наморщил лоб, озадаченный. Герберт хихикнул: это была не самая удачная реплика, и банальное пояснение про стену меж ними сделало бы все только ужасней, но он ни о чем не жалел. Любуясь чужим смятением, наклонился — и мазнул губами по коже, от щеки к местечку под ухом. Альфред вздрогнул, крупно и коротко, и стенающий вздох, сорвавшийся с его губ, разжег в фон Кролоке жажду их зацеловать. Вместо этого он убрал прядку с растерянного лица: — Или ты предпочел бы, чтобы мы с тобой их чинили? Нелепый флирт должен был разрядить атмосферу, но мальчик оцепенел, и ожидания Герберта не оправдались. Неужели Сара ошиблась, допустив взаимность симпатии? Он являлся Альфреду во снах не иначе как монстром, если именно так бедняжка воспринимал его в мире бодрствования. И вновь нечто сродни любопытству мелькнуло в его глазах, нечто, что Герберт описал бы как нерешительное влечение, — и сердце вспыхнуло, сжалось, запело. Он был мучительно слаб пред Альфредом — и смаковал это в той же мере, что и хрупкость человеческих плеч, вмиг заключенных в объятье. Но мальчик потупился, дернулся — он отступил. Момент был упущен. — Жаль, — изрек Герберт. Альфред обогнул его и ринулся в темноту коридора. Проведя пальцами по стеклу, испещренному свежими отпечатками, вампир вернул кубок на полку. Замок фон Кролок, пустой и просторный, полнился звуками — Альфред к ним привык. Привык к эху, зловещим шорохам и шепоткам за спиной, когда минуешь портретную галерею; привык к вздохам, выражающим голод, скорбь и забвение. И ни капли не удивился, услышав музыку. Та доносилась откуда-то из коридора, где он в бессчетный раз заблудился. В мелодии, старательно выводимой, не было буйства ветра, гнущего ветви и стучащего ими в окно, или воя заплутавших животных, но она была по-своему жуткой. Поднималась штормовою волной — и обрушивалась, стелилась по истоптанному ковру и гудела под ухом, вздымая волосы на затылке. Естественно, он последовал зову сердца. Он приложил некоторое усилие, чтобы сладить с собой относительно безумства идеи — глубже теряться в замковом лабиринте, летя на плаксивую трель, как мотылек на огонь. Но атмосфера готической сказки была так притягательна, что Альфред возмечтал стать одним из ее героев. Он крался по коридору, где с бра, не используемых столетьями, свисали клочки паутины. От шагов не вскружилось пыли — значит, недавно тут кто-то был. Коридор привел его к кованой лестнице, спиралью стремящейся вверх, в помещение ничуть не светлее холла — Альфред присел у подножия, дабы выудить из саквояжа свечу взамен той, чей огарок чадил в руке. Его нервировал звук собственных шагов по железу; музыка вдруг замедлилась, прервалась, и пришлось замереть где-то на середине, вцепившись в перила, пока она не продолжилась. Пламя свечи, горящей зыбко и бледно, осветило массивную дубовую дверь. Альфред подобрался к ней и приник глазом к замочной скважине. То была не комната, а каморка — маленькая и необжитая, с разбитым окном, занимавшим половину стены. Воздух с улицы струился в замочную скважину — глаз заслезился; ничего, кроме ночи и лунного света, здесь больше не было. Фигура, благословленная ими, стояла лицом к бескрайнему лесу, спиной к двери, и играла на скрипке. Это был Герберт. Мальчиком овладел трепет: по пальцам ударил тремор, щеки погорячели, и он оперся ладонью о дверь. Хотелось растаять. Хотелось, чтобы музыка просочилась ему под кожу, в вены, точно мартовская капель, коей он ждал с нетерпением. Это было так упоительно, и Герберт был великолепен, покачиваясь мелодии в такт, и смычок танцевал по струнам надрывно. Иногда Альфред мог запечатлевать руку, аристократически узкую, угловатую, со штрихами теней по костяшкам и запястьем, приложиться к которому было бы честью. Он пробежал каскад нот — музыка превратилась в нечто мрачное и завораживающее, пробирающее от макушки до пят, стекающее по позвоночнику стаей мурашек. Отчего-то при виде вампира, поглощенного своим инструментом, у мальчика сжалось горло. Наигрывая композицию для крон елей, серебрящихся за окном, он был не пугающим, а вдохновенным. До того, как начать проводить вечера в кабинете профессора, Альфред любил наблюдать за студентами с музыкального факультета. Он невольно сравнил, как легко ему было получать удовольствие от чьей-то игры тогда — и как теперь она брала за душу, держа в напряжении. И Альфреду всегда нравилось слушать, как люди повествуют о том, в чем преуспели, — захотелось посидеть рядом с Гербертом, пока тот бы канифолил смычок и рассказывал, как ему удается заставить ноты парить выше звезд и как извлечь из нижних струн такое вибрато, чтобы оно ощущалось на ребрах. Захотелось, чтобы Герберт поведал, почему его исполнение тяготило досадой, печалью и усталостью одновременно. И взгляд бы не метался к клыкам, и у него бы не возникло вопроса, достаточно ли колок кончик смычка, чтобы пустить им кровь. Эрбграф опустил смычок, и в громовой тишине, Альфред мог поклясться, раздалось эхо последней ноты и череды трелей, предшествовавших ей. А потом он вздохнул понуро и просто, и чары рассеялись. Альфред выпрямился до того, как он развернулся, и кинулся вниз по ступеням. Порой кошмары бывают полезны, способствуя самопознанию, интригующи и даже приятны, особенно когда кошмарами, по сути, и не являются. В своем сновидении Альфред бродил вдоль книжной полки, настолько высокой, что ее верх исчезал в тумане, и водил пальцами по корешкам, стирая пыль с надписей. Он их не читал, не имея цели найти какой-нибудь фолиант, но словно находясь в ожидании. Библиотека в замке была потрясающей — Альфред пропадал в ней чаще, чем в отведенных ему покоях, и за стопками книг подчас забывал, кто мог бы составить ему компанию, — и коллекцию граф собрал воистину грандиозную. И во сне в лабиринте полок, заставленных ценнейшими экземплярами, Альфред ощущал себя лучше, чем в старой скрипучей кровати. Он услышал приближающиеся шаги — и задался вопросом, как быстро успел запомнить эту походку, что не потребовалось оборачиваться и удивления не возникло, когда низкий мурлычущий голос Герберта с ним поздоровался. Сердце ускорило ритм, однако мальчик не повернул головы — ответил на приветствие, к своей чести, в спокойном тоне, и подождал, пока Герберт преодолеет все расстояние, опустит руку ему на талию, а другую — на полку, и он окажется в своеобразном плену. — Что ты ищешь, mon trésor? — прошелестел фон Кролок ему в макушку, касаясь прядей дыханием, как поцелуем. Альфред пожал плечами, стараясь восстановить душевное равновесие, стараясь позволить себе трепетать по причине, которую отрицал. — Могу я тебе помочь? Его ладонь потирала талию, невзначай соскальзывая на бедро, — это здорово отвлекало. — Я… н-не уверен. Герберт прильнул теснее, бессовестный и беспечный. Он не источал тепла, но от него не веяло затхлостью склепа и холод безмолвной груди вовсе не обжигал — Альфред был не против обогреть вампира собой, может, подавшись назад, в мертвенные объятья. — Ты бы меня сюда не позвал, если бы ни в чем не нуждался. — Позвал? Выходит, он подспудно мечтал о его компании? От такой откровенности кругом пошла голова. — Чего ты хочешь, мой сладкий? Последние слова фон Кролок выдохнул ему в шею, щекоча слух шепотом, свистящим и томным, а линии вен — кончиком носа. И тут его сменил рот — стылый и гладкий, нежный, как мрамор. У Альфреда перехватило дыхание, и Герберт поцеловал его снова, оставляя след от улыбки и рассыпая смешки по коже: — Этого? — Еще поцелуй. Более пылкий и длительный. — Хочешь этого? У Альфреда не было сил отвечать. Его одолел не ужас — нет, то был совсем не он, как однажды заметила Сара и оказалась, очевидно, права, — но что-то, заставляющее обмирать и наслаждаться своим безволием. Он кивнул — или, по крайней мере, собрался; Герберт понял его в любом случае. Обожающий и самозабвенный, он гулял поцелуями вдоль его горла, не отнимая губ, и темная страсть укрощалась неспешностью. Его язык вылизывал яремную ямку, и его зубы — ошеломляюще острые, такие чудесные — дразнили плоть, множа чуткость мгновений. Их покалывание не причиняло вреда — распаляло; в какой-то миг Альфред удержался за полку — у него подкосились колени, — и рука Герберта обвилась вокруг, как змея; в животе, под гранитной ладонью, взвился рой бабочек. Он водил кончиком языка по ушной раковине, добиваясь постыдных всхлипов, и покусывал мочку; он терся носом о тонкую кожу за ухом. Спонтанно Альфред осознал, что откинул голову, предоставляя доступ, и накрыл потеплевшую руку Герберта. Он был напуган. Нет, он забыл, каково это — испытывать страх, удушающий, топящий. Когда он в последний раз боялся по-настоящему, так, чтобы до дурноты, а не… был взбудоражен? И сейчас, признав, что движим не опасением за свою жизнь, на кою никто и не покушался, он решился отдаться на милость Герберту, принять ощущение губ на челюсти и быть утянутым из библиотеки. В шелковую постель. Альфред не помнил, как они до нее добрались, но здесь знакомо пахло сиренью, и Герберт, обнаженный наполовину, склонился над ним, опираясь на локоть, лениво водя пальцами по груди, ныряя в ворот рубашки. Его волосы были распущены, и упругая роскошь лилась мальчику на плечо; от нее шел цветочный запах. Веки сами собой опустились. Он знал, что это нерассудительно — проявлять легкомыслие в обществе существа, чьей сутью были злоба и жажда, но кровать была слишком удобной, а Герберт — заботлив и ласков, чтобы противиться. Фон Кролок переместился, и ныне обе его руки были у мальчика на груди, расстегивая рубашку, — открыть еще участки для поцелуев. Альфред завозился, справляясь с приливом стеснения, и вдруг… Сон изменился. Запах сирени ослаб; ветер играл с волосами вампира, лежащего бок о бок с Альфредом, и пальцы их переплетались — странно-костляво, мерзло и романтично. В лунном свете профиль эрбграфа рисовался безупречно-таинственно: волевой ровный нос, элегантность улыбки и четкие дуги бровей. Мальчик хотел было отвернуться — пристальность взора граничила с дерзостью, — но Герберт опередил: встретился взглядами. Всем собой он излучал дремливую нежность, будто лежать на парапете для них было обыденным делом. — Живописно, не так ли? Ночь была мягкой и свежей. Переключив вниманье на небо, Альфред действительно засмотрелся: чернильная синь простиралась за горизонт, вся в звездах-алмазах, безоблачная. Герберт сжал его руку, и мальчик бездумно, как по наитию, вернул этот жест. И прежде чем он успел разгрести ворох чувств, подсказавших, сколь интимна была подлунная встреча и сколь уютно он себя ощущал, сцена вновь изменилась. Он устроился головой у Герберта на коленях; тот, гладя его по шее и по ключицам, читал ему книгу. Вроде бы на румынском: Альфред не мог разобрать название, как бы ни всматривался, и не улавливал смысла произносимого — его это и не тревожило. Голос Герберта был полон привязанности, проникал глубоко в сознание, убаюкивал и обволакивал. И мальчик расслабился, вслушиваясь в интонацию и улыбку, с коей фон Кролок читал. — Мята или ромашка, mon ange? Мальчик поежился: отчего-то подумалось, что ровно с такой беззаботностью, звякнув по блюдцу ложечкой, Герберт мог пить его кровь. Однако тот не насмехался, и в вопросе не крылось жестокой, изощренной метафоры — в руках он держал заварочный чайник. Альфред не понял, как он сюда попал, но здесь пахло медом и травами, на фарфоре блестела поталь и джем в розетке манил кусочками ягод. Фон Кролок выглядел почти по-домашнему, разливая по чашкам чай и напевая что-то из вальсов. У Альфреда посветлело на сердце, когда эрбграф, подавая чай — он выбрал ромашку, — нагнулся и коснулся губами виска. Сон поплыл, и Альфред обнаружил себя у стены, облицованной камнем; ночной воздух, прохладный и влажный, овевал его щеки. Над ним, силуэт на фоне лунного диска, возвышался Герберт со скрипкой. Он играл тот самый мотив. Он играл для Альфреда. Мальчик был в этом уверен — и убедился, когда фон Кролок ему подмигнул и музыка задрожала, делаясь тише. Лиричный пейзаж исчез, исчезла и скрипка, но не композиция. Альфред был в постели, на лавандовых простынях, средь подушек и с пальцами, зарытыми Герберту в волосы. Тот, оседлав его бедра, глупо его целовал под трель своей скрипки, и Альфред выгнул спину, прижимая вампира к себе, гладя его и дыша ему в рот, чувствуя вибрацию между ними — мелодии, а не мертвого сердца. Он проснулся как от толчка, скрестив руки в районе солнечного сплетения: Герберта рядом не было. Альфред был один — и приступ паники угас в облегчении, которое, впрочем, его не утешило, а обратилось тоской и желанием. Он вспомнил о Саре, развеселенной его кошмарами — или тем, что он их считал таковыми, — и о том, с какой искренностью Герберт ему говорил, что любит, и о паучьих, ледяных пальцах графа на своих озябших плечах, когда тот вещал чарующим, гипнотическим голосом. Его Сиятельство вел беседу о сыне — если не в первую встречу, то после, и неоднократно. Этот кошмар — этот сон — был непохож на другие. Альфред очнулся не в липком поту, и сердце его колотилось не из-за страха — из-за догадки, маячившей перед носом: он грезил о том, что ему снилось. Сны прельщали его, а не изводили — он просто остерегался их воплотить. Ему импонировал Герберт — Герберт, который восторгался поэзией, виртуозно играл на скрипке и прекрасно вальсировал, хотя ему не хватало партнера. И если Сара ему не лгала — а он и мысли не допускал, что она может так над ним пошутить, — эрбграфу он тоже был интересен.