Прогони сомненья прочь

Следующие несколько дней были странными. Привыкший жить в страхе, при виде Герберта Альфред ощущал, как сбивается сердцебиение, — и был уверен: это не лишь потому, что тот красив несказанно. Он настораживался. Он все еще избавлялся от предположения, что нравится Герберту, как сладкоежке может нравиться кусочек клубничного торта. А когда услышал его, тянущего «Альфред, ангел» прямо из-за двери покоев, то юркнул за штору — и замер. — Что ты делаешь, мой дорогой? — фон Кролок был озадачен — и обеспокоен, и мальчик вспомнил, что ему не нужно бояться. Но за шторой все же остался — в пережитом оцепенении. — Ах, мы играем в прятки? Теперь он звучал, приближаясь, терпко и дразняще, и Альфред оробел — Герберт хихикнул. Осторожно, медлительно рука его опустилась на штору, скользнула вверх по боку и по груди, отыскивая лазейку. Мальчик ослабил хватку, в коей стискивал пыльный, замшелый бархат. Торжествующее восклицание, с коим Герберт достиг результата, было настолько ярко, что Альфред моментально оттаял и захотел, чтобы его обняли. И обнять самому. Фон Кролок, раздвинув штору, приник к нему, обвивая руками. В ловушке меж ним и окном, мальчик должен был испугаться, но почувствовал только тепло: губы Герберта нашли его подбородок, оцеловали вдоль. Двинулись дальше. Припали к адамову яблоку — он рефлекторно напрягся; Герберт, по всей вероятности, понял — сменил траекторию. Защекотал поцелуями кончик носа, межбровье и щеки, добиваясь смешков. Кажется, он не смеялся с тех пор, как ступил на порог безжизненно-мрачного замка. А сейчас руки одного из хозяев лежали у Альфреда на талии, и тот радостно урчал ему в рот, целуя и прижимая к себе, поглаживая по спине, и это было так много всего и сразу, и ему это нравилось. А потом заточенный клык уперся ему в губу, и он словно проснулся — отпрянул. — Что-то не так? — Я… простите, — Альфред потупился на носки лакированных туфель. Он не хотел, чтобы Герберт тревожился из-за него, не хотел заставлять его нервничать больше, чем уже успешно заставил. — Я… я испугался. — О, сладость моя, — ладонь Герберта, чуткая и деликатная, обрамила левую щеку, охладила румянец — и направилась вниз, к подбородку. Обхватила и чуть запрокинула — но Альфред отказался поднять глаза. — Чего? Он покачал головой, пыша жалкой, постыдной краской, от ушей до самых ключиц, сглатывая с трудом из-за кома, застрявшего в горле. Он не мог говорить. Эрбграф убрал руку и отступил на шаг, и мальчик в панике вскинулся, встретился взглядами, зная, что тот увидит слезы в его глазах, и жалея, что скрыть оные не в состоянии. Он не хотел заставлять его с этим сталкиваться, но не знал, как это остановить. Вампир был, по большей части, смущенный — и немного напуганный. Альфред ненавидел, что являлся тому виной, что породил эти чувства, ненавидел, что возбуждение и испуг в нем самом переплетались жгутом, столь тесно и хлестко, что он не умел отличить одно от другого. Рыдание подступило к горлу и исказило рот, и мальчик, издав сквозь губы нечто смазанное и тоскливое, спрятал лицо в ладонях. Он не должен был плакать, не должен. Герберт наверняка теперь думал, что сделал что-то не так, тогда как на самом деле вопрос заключался в Альфреде — всего лишь в Альфреде, как обычно трясущемся по пустякам. Но затем его заключили в объятье, и ласковый голос забормотал в макушку: — Тшш, ангел мой. Тшш. Не волнуйся. Не волнуйся, моя маленькая любовь. И Альфред разревелся по-настоящему, давясь и захлебываясь; стиснул вампира в ответном объятье и вмялся в грудь, уткнулся в нее лицом. Он заливал слезами рубашку из натурального шелка, тайком ожидая, что Герберт не будет против. И похоже, тот действительно не был против. Надежные, сильные руки гладили по волосам, по спине, прижимали к себе в обещании безопасности, пока он не выплакался и не застыл, подрагивая и удивляясь, почему так произошло и почему Герберт к нему так добр. — Мне жаль, — повинился Альфред в складки лилового шелка, — о-очень… — Не стоит. Я понимаю, — и так все и было, судя по тону. После этого стало легче. В другой раз Герберт застал его в библиотеке, облюбовавшим кресло и листающим «Сборник советов…», гадающим, как там дела у Сары и должен ли он ощущать себя виноватым, что больше не ищет ее. Она оставила впечатление той, кто в спасении ничуть не нуждалась, — напротив, была всем довольна. И щурилась на него заговорщицки, когда речь зашла о фон Кролоках. Прошлой ночью ему грезился Герберт — он укачивал его в танце, массировал плечи в постели с атласными простынями, — и запах сирени, вплывший с вампиром в комнату, вернул на мгновение в сон. Альфред в нем почти потерялся, прикрыл глаза и приоткрыл рот в новой реальности, жаждая поцелуя, — очнулся: мечта шевельнулась рядом. Герберт стоял перед ним на коленях, склонивший голову набок и умостивший руки на подлокотники кресла, взирающий снизу вверх. — Добрый вечер, Альфред. — Здравствуйте, Герберт, — крайне трепетно, опасаясь сделать что-то не так, он простер к нему руку и заправил прядь за ухо. Вампир подался навстречу прикосновению, желая, верно, продлить, и улыбка его стала шире — Альфред заметил поблескивающие клыки, самые кончики, но даже не вздрогнул. Он наслаждался гладью волос под пальцами, блаженством во взоре. — Так нежно… — шепнул фон Кролок. И внезапно и резко рванулся вперед — запечатлеть поцелуй на ладони. От удивления мальчик дернулся — Герберт, чрезвычайно собою гордый, прильнул, рассмеявшись, и положил голову ему на колени. — Прости, — выдал он без намека на покаяние. — Я прощаю Вас, — подыграл, кусая уголки губ изнутри, Альфред. Вновь провел ладонью по волосам, по струящейся красоте, понимая, сколь неуклюж в таких жестах, и поражаясь тому, каким счастливым они все же делали Герберта. — А кто бы нет, дорогой? Разве предо мной устоишь, — вампир картинно захлопал ресницами, и Альфред, безоружный против этого флирта, поспешил отвернуться. — О, не нужно, прошу, — тот зашуршал кружевами, подобрался повыше — к щеке прижались холодные бледные губы, характерно настойчивые и учтивые одновременно. — Я ведь тобой любуюсь. Это усугубило растерянность. Однако мальчик не особенно возражал, когда не путал ее с испугом, когда позволял себе погрузиться в жаркие волны, что рождались от сердца, тогда как внешне он тушевался от внимания Герберта. И, решившись на толику кокетства, он метнул на фон Кролока взгляд — и отвел, уповая, что тот оценит. Очевидно, он так и сделал, потому как губы его коснулись виска Альфреда; руки гладили по плечам, скользили к предплечьям, блуждали по талии и по бокам. Чуть позже вампир накрыл его губы — и все утратило смысл, кроме их поцелуя. Альфред похныкивал ему в рот, придерживая за затылок, не давая закончить. Другую кисть он осмелился поместить ему на бедро, меньше стесненный, чем нервный. Благо, жест встречен был с одобрением, с томным выдохом, что он распробовал на языке. Герберт был обходителен, а Альфред — достаточно ловок, чтобы не трогать клыков. Да и не было признаков их заостренности — ни когда фон Кролок посасывал его губы, мучая поочередно, ни когда водил языком по зубам, самой кромке. И случайные вспышки воспоминаний о том, как он обмирал перед хищником, не омрачали его исступления — бояться ему было нечего. Не теперь, когда руки Герберта ощупывали его ребра и сердце грохотало о них, колотилось, и он выгибался навстречу. Эрбраф примкнул ртом к основанию шеи — Альфред не успел проглотить бессвязный, отчаянный звук, средний меж хрипом и стоном. Зарылся пальцами в белое золото, утонул в сиянье волос, лишая возможности к отступлению. Не то чтобы Герберт, занятый тем, что зацеловывал, зализывал путь от уха до подбородка, размышлял о чем-то подобном. Растворяясь в отрывистых вздохах, подавляемых наполовину, мальчик чувствовал себя покоренным. Покоренным и уничтоженным, капитулировавшим как личность там, где его изводили безжалостно-мягкие губы, там, где вибрировал смех, перемежающийся с поцелуями. Вампир упивался им, его кротостью и восприимчивостью. С последним долгим, вдумчивым поцелуем и чьим-то всхлипом, разделенным, как сласть, на двоих, он отстранился. Его руки обосновались по обе стороны шеи Альфреда — свободно, без доли нажима; пальцы гуляли по венам. — Ты изумительный, — наконец изрек Герберт, облизываясь, и Альфред задрожал от смятения, сколь бесстрашен был в этот миг.