Гонец Олимпа

Уж год прошёл, а Арес так и не вернулся на Олимп. Отзвучали все битвы, где мог бы пропадать воинственный бог, сложено было оружие — а всё не являлся он к трону Зевса, не вступал в свой олимпийский чертог, и даже самой Афродите не ведомо было, куда удалился очарованный ею воитель. И пускай не жаловал своего яростного сына Зевс, по прошествии года начали и его одолевать смутные опасения. Призвал он Гермеса к себе и сказал: — Странствуя по городам и сёлам смертных, не видел ли ты брата своего Ареса? Гермес подумал, тряхнул головой, усмехнулся: — Что за наваждение? Не могу вспомнить ни единого случая, а ведь раньше он проносился по землям как страшная буря, оставляя за собой руины и сотни поверженных воинов. Что сталось с ним? — В этом и дело: никто не знает, — нахмурил тучегонитель брови. — И потому поручаю тебе разведать, где мог так надолго он задержаться. Видели его в последний раз в Этолии, близ города Ал, где правит царь Алоей. Преклонив голову на прощание, тотчас помчался Гермес в Этолию. Уж он-то мог уболтать любого смертного, чтобы тот выложил ему все сокровенные тайны, даже те, что и не знал вовсе. И всё ж нельзя было допрашивать первого встречного, но и тут избрал он лучшую тактику: прибыв в Ал, пробрался он в царские покои. Знал, что у Алоея, сына Посейдона, погибла супруга и вот уже три года как был женат царь на другой, прекрасной Эрибее. Если Арес был в Але, то уж наверняка не прошёл мимо столь обаятельной женщины. Гермес прикинулся одним из слуг — ещё одна его привычная шутка — и, взяв чашу с фруктами и виноградом, вошёл в личные покои царицы. Заметил сразу, как тень раздумья тяжкого легла на её светлый лоб, и, ставя перед ней блюдо, поинтересовался: — Отчего ваше лицо омрачилось, госпожа? Вспоминаете того прекрасного юношу? Так ведь было это ой как давно, уж минул год. — Нет, что за вздор, — отмахнулась Эрибея. — И уж не тебе волноваться о том, что тревожит меня. Это останется меж царской семьёй и богами. — Тем более тебе стоит сказать, — сбрасывая рабские одеяния, Гермес вспорхнул на крылатых сандалиях и приблизился к царице, что тотчас в ужасе отпрянула. — Что такого случилось в вашем доме, что лишь боги могут знать об этом? — Прости меня, о великий посланник Олимпа, — проговорила Эрибея, оправившись от изумления. — Стоило ожидать, что боги однажды заметят… И я хочу, чтобы ты знал: моей вины в свершившемся нет. — Винить такую прелестную особу я и не думал, — ласково качнул головой Гермес, и глаза его блеснули хитро, многообещающе. — И всё же говори, то есть не просто моя прихоть, но воля царя Олимпа. Эрибея затрепетала не то от благоговейного страха пред великим Зевсом, не то от близости юного сына его. — Известно вам, богам, что у царя Алоея есть два сына, От и Эфиальт, — сказала она. — И год назад затеяли они дело богопротивное, и целый год живу я в страхе, что обрушится на наш дом гнев Олимпа за их дерзость. Они пленить смогли Ареса и держат его в потаённом месте, — она прильнула к Гермесу и заговорила совсем уж тихо. — Я знаю, где держат они его, но обещайте, милостивый, что защитите меня от гнева пасынков моих. — Тебе стоило бы больше опасаться гнева богов, чем капризов Алоадов, — приобняв её за талию, строго ответил Гермес. — Говори же, царица, и я обещаю, что о нашей встрече будет известно лишь нам двоим. — Прячут они бога в бочке, в подвалах дворца, — выдохнула Эрибея ему на ухо. — Там сила их, землёй подкреплённая, возрастает невероятно, и даже сам Арес не может высвободиться, так велика она. — Я не забуду твоей честности, царица, — губами он прикоснулся к её руке и тут же исчез — вылетел в окно, словно ветер свободолюбивый. Оставалось несколько часов до заката, и Гермес решил действовать этой же ночью. И в мыслях не было у него сражаться с Алоадами. Пустое дело, раз сам Арес не смог совладать с братьями. Уста его тронула кривая усмешка. Придётся вспомнить все старые уловки. Пускай для всех он стал вестником Олимпа, но в душе он так и остался покровителем воров — лучшим из всей воровской породы. И награда в этот раз была выше, чем когда-либо: ещё бы, несложно увести из-под носа даже у бога меч, трезубец или скипетр. А ты попробуй украсть самого бога! Ночь — верная союзница его, и вскоре укрыла её тьма фигуру Гермеса от посторонних глаз. Неслышно прокрался он мимо царской стражи, спустился в подвалы — пронзил его сырой холод. Чем глубже в землю, тем ближе к Тартару, к мёртвым, но психопомпу не впервой было ощущать этот хлад, и потому продолжил он спуск без тени страха. Лишь азарт, что ведом лишь охотникам и ворам, словно хмель разогревал его кровь. И вот перед ним длинный коридор, и слышно голоса: Алоады тоже были здесь. Прислушавшись, Гермес едва смог сдержать смех: братья потешались над пойманным Аресом, и пускай их оскорбления были низменны и безыскусны, некоторые попадали точно в цель, и тогда слышен был и глухой стук — то, должно быть, буйствовал Арес, желая освободиться и отомстить насмешникам. Но тут же стихал он, и снова лились потоки брани. Алоадов нужно было выманить, чтобы не помешали они Гермесу, пока будет тащить он бочку с обессиленным Аресом к выходу. И тогда, приложив ладонь ко рту, Гермес позвал: — И долго ты здесь без меня веселишься, брат? Мастерство Гермеса было так велико, что он сумел изобразить одновременно голоса обоих братьев, так что От услышал, как его окликает Эфиальт, а Эфиальт услышал Ота. Затихли братья, переглянулись. — Я… слышал голос твой из коридора, — наконец проговорил Эфиальт, и Гермес ответил ему: — Потому что я здесь, глупый брат. — Нет же, ты прямо предо мной! — воскликнул От. — Кончай болтать с привидениями, брат, и поднимайся, — крикнул Гермес. — Отец хочет видеть нас. Думаешь, он разозлился? — Нет, не может быть! — испуганно прогремел От, а Эфиальт грозно спросил: — И долго ты голову морочишь мне, призрак? — Нет, это ты смутил меня, посланник Тартара! Убирайся в свои тёмные подземелья! — Чего ты медлишь, брат? — изобразил раздражение Гермес и отошёл к выходу из подвальных коридоров. — Связала же судьба меня с умалишённым… — Нет, постой! — От бросился к нему, а Эфиальт, не отставая, прокричал: — Брат, этот призрак решил атаковать тебя! Будь я трижды проклят безумием, а всё же поберегись! — Нет, брат, не слушай! — пыхтя на бегу, вторил ему От. — Он преследует меня! Вдвоём мы дадим ему отпор. Не говоря больше ни слова, Гермес выскочил на поверхность и спрятался в тенях, с удовольствием наблюдая, как растерянно озираются выбежавшие за ним Алоады. — Ты видел призрака, брат? — наконец спросил озадаченный Эфиальт. — Клянусь, что так, и у него было твоё обличье! — От схватился за голову. Оставив братьев выяснять, кто из них сильнее повредился в рассудке, Гермес проскользнул обратно и подошёл к огромной бочке, приставленной к дальней стене подвала. Заглянул внутрь — и у него не нашлось наглости, чтобы посмеяться над Аресом. Брат выглядел хуже некуда: осунулся, сквозь кожу проступили очертания рёбер, под глазами залегли тёмные круги, всё тело было покрыто шрамами, кровоподтёками и язвами. За минувший год у него отросла борода, но и та была жидкой, как у столетнего старика. Руки и ноги его были окованы тяжелейшими цепями, и он едва мог ими двигать. Но, когда взглянул он исподлобья наверх, Гермес с облегчением отметил, что взгляд Ареса остался тем же: пылающим, полным яростного блеска. — Молчи, братец, — посоветовал ему Гермес, взваливая бочку себе на плечи. — Молчи, пока не удалимся мы из Этолии. И Арес не раскрыл рта всё то время, пока Гермес выбирался из подвалов, покидал дворец и, взлетев над землёю, уносился из Ала. Только когда остался город позади, разразился он неразборчивой бранью, а затем велел: — Опусти меня и сними уже эти злосчастные цепи! Гермес послушался, вытряхнул брата из бочки и помог разбить оковы. И всё равно, даже поднявшись на ноги и изо всех сил скрывая слабость, Арес пошатывался и пригибался к земле. — Ни слова! — рыкнул он, стоило Гермесу раскрыть рот. — Ни слова я не хочу слышать от тебя! Потом уж невозможно будет заткнуть самодовольный поток твоих слов, потом уж ты точно расскажешь, каким позором я покрылся и как ты смело спас меня. Но сейчас избавь меня от своих острот! — Я думал лишь посочувствовать… — И от сочувствия избавь! — Арес опасно покачнулся, и Гермес подставил ему плечо. Оперевшись, воинственный бог, сейчас ставший таким маленьким и жалким, вдруг понизил тон и сказал очень устало: — Просто доставь меня на Олимп. А завтра уже делай и болтай, что вздумается. И, о чудо, за весь их путь Гермес и правда не проронил больше ни слова.