Гонец Олимпа

Бродят души по мрачным брегам Ахерона, к самой воде подступая. Но не перейти в брод, не переплыть подземную реку — только одна ладья разрезает тёмные волны. Ждут её мёртвые без надежды: многие из них не имеют при себе платы, не отбыли положенные сто лет по эту сторону Ахерона, не доступны им ни мир живых, ни загробное царство. Но вот причаливает к берегу ладья, и лодочник осматривает хмуро души. Ёжатся они под его холодным взглядом, боятся посмотреть в глаза. Знают: никто не выдержит полного злости взгляда Гермеса, вековая обида и ненависть к богам и смертным таится на дне его ледяных очей. И как не поддерживать тлеющими угли злобы, когда родной отец сбросил его с Олимпа в царство Аида, и лишь повелитель мёртвых нашёл для проклятого бога работу. Ах, Зевс, почему Гермес? Не гневливый и жадный до крови Арес, не хромой и угрюмый Гефест? Быть может, потому, что те — родные ему и Гере дети, а он всего лишь плод постыдной связи, секундной слабости громовержца? Таит в себе злобу на отца и всех олимпийцев Гермес, но продолжает исполнять волю Аида, в подчинении у которого ходит поныне. В холодных сырых подземельях быстро слетела с него божественная красота, согнулась спина и стали узловатыми пальцы, волосы поседели и поредели, а одежды превратились в рубище. И только взгляд остался прежним, пронзительным, читающим в душах самые сокровенные тайны. Злость не сделала сына Зевса глупее, но ум свой направлял он лишь на то, чтобы посильнее ужалить, пообиднее слова найти для назойливых смертных, толпящихся у его лодки. Протягивает он руку, плату требуя нехитрую — один обол с души. Поклялся отец, что тогда лишь он пустит сына обратно на Олимп, когда соберёт он достаточно монет и докажет, что усмирило мрачное царство его нрав. И потому горячо ненавидел Гермес те души, что пытались забраться в ладью без оплаты, и жестоко бил их по спинам и шеям шестом. А с шеста шипели на мёртвых две перевитые змеи, и яд их поселял в душах кошмарные видения, мучимые которыми, долго потом они скитались по берегу Ахерона. Вот какая-то женщина вцепилась в разорванный рукав рубища Гермеса, умоляя: — Всеблагой наш покровитель, смилуйся, возьми и меня к себе: и половины ладьи в этот раз не набралось. Десять лет я лишь о супруге моём, рано почившем, думаю, сжалься над бедной одинокой душой. Презрительно глянул на неё Гермес, всё прочёл по лицу её, горем искажённому, и проговорил с желчью и раздражением: — Супруг твой оттого рано почил, что муж его любовницы нашёл их нагими в объятиях страсти и зарезал обоих. Тебе, глупая, сказали тогда, что погиб на охоте — жестокая ложь. А выть и стенать будешь перед своими детьми, что возомнили себя выше богов и не стали проводить ритуала, когда Танат срезал прядь с твоих волос. Поди прочь, старуха, десять лет ждала — ещё сто подождёшь. Оттолкнул её Гермес шестом, но не отплыл: и правда мало душ в лодке. Но знал он, что скоро прибудут новые. И точно: процессия мертвецов показалась вдали. Вёл её Харон, посланник богов, проводник душ, любимец олимпийцев. Каждый раз вид его раздражал Гермеса: вечно молодой, бледнокожий и свежий, и с лица Харона словно никогда не сходила спокойная улыбка. Не было сил глядеть на него, зная, что с почётом встречают сына Нюкты на Олимпе, а Гермеса, сына Зевса, не желают и знать. И всё же единственный Харон, кто помогал Гермесу в его работе, усмирял растревоженные души и наводил порядок на берегу Ахерона не силой, но словом. Заполнилась ладья душами. Харон вознёсся из царства мёртвых, полетел в покои возлюбленной своей Селены, а Гермес, оттолкнувшись от берега, повёл ладью по тёмым водам. Больше стало душ в загробном мире, ближе стал час освобождения Гермеса. И однажды, когда выплатит он свой долг, он вернётся на Олимп и жестоко отомстит отцу — закончится эра кронида Зевса, тирана, вседозволенностью своею упивающегося. Настанет эра тирана Гермеса.