Гонец Олимпа

— И часто ты меняешь маски? — Гермес поднял одну, прикрывая лицо, глядя сквозь прорези на Диониса, который поправлял женский хитон, в котором ему нужно было играть первую роль. — Примерно раз пять за спектакль, — тот усмехнулся, подходя и забирая её у Гермеса. — И эта мне понадобится первой. Богам обычно не пристало вот так просто спускаться с Олимпа. Боги являются смертным, чтобы благословить их на бой, проклясть или зачать героя — но Гермесу были больше по душе толкотня агоры и долгое странствие, когда можно сидеть бок о бок с каким-нибудь торговцем средней руки, пока тот погонял мула, запряжённого в телегу. Дионису были по нраву хмельные пиры и, конечно же, театр, где каждая пьеса была его торжественным прославлением, даже если все на зрительских местах были трезвы. Гермес воочию увидел представление лишь день назад — и глаза его загорелись от того, как актёры преображались в роли, как примеряли на себя образы то простаков, то хитрецов; минутой назад был добрый наставник — и вот уже непримиримый враг. Под сладкоголосое пение хора на сцене воссоздавались истории давно минувших дней — и явью становилось то, чего никогда в жизни не случалось. Конечно, Гермес уговорил Диониса принять участие в следующем спектакле. Автор трагедии, которую им выпало играть, был суетлив и мнителен. Ему вечно казалось, что архонты, судившие состязания поэтов, несправедливы к его таланту, и потому он был просто невыносим, давая указания и особенно подчёркивая, что стихи стоит читать буква в букву, иначе его снова будет ждать провал — а уж страдать из-за никчёмных актёришек его гению абсолютно не хотелось. Когда Гермес услышал всю пьесу, он был готов рассмеяться и озвучить смелую догадку, почему же автора так не любят архонты и публика. В тысячный раз пересказывать историю несчастного Орфея, заменяя имена и места, было занятием настолько же увлекательным, как созерцание прорастающего зёрнышка апельсина — и то древо могло хотя бы через много лет одарить наблюдателя сочными плодами, а имя «гениального» поэта безвозвратно затеряется среди ему подобных почитателей Мельпомены. — Для тебя — лучшее начало, — видя, какие гримасы играли на лице Гермеса, улыбнулся Дионис, подавая ему маску юноши. — Всего одна роль на пьесу. И прекрасно известный тебе сюжет. Мне сложно вообразить, как такой пустяк можно испортить. — Ох, ты сомневаешься в моих способностях? — глаза Гермеса сверкнули озорно, почти как в детстве, когда затевал он очередную проделку. — Скорее уж у тебя их слишком много, — Дионис, посмеявшись, надел свою, став подобен ликом юной деве — ей суждено было умереть уже через полчаса.

***

Хор тянул заунывно и мрачно. Сюжет трагедии развивался неторопливо, но неумолимо: прекрасная Ампиномена скончалась, добрых минут десять стеная на руках убитого горем Ификла, и вот герою, пустившемуся в странствия, наконец открылись врата Аидова царства. У Гермеса першило в горле от того, как надрывно и громко ему следовало произносить его партию — чтобы и из-за маски слышали его даже последние ряды амфитеатра. Но он благодарил Диониса, отца театра, за то, что тот эти маски выдумал: без них его глупая, совершенно не сочетающаяся с накалом драмы улыбка испортила бы представление ещё во время смерти Ампиномены. Нет-нет, он умеет дожидаться лучшего момента, чтобы испортить всё наверняка. Царь Аид предстал пред ним — всё тот же Дионис, но сменивший маску на грозный лик, который, впрочем, мало сходства имел с истинным обликом кронида. — Зачем нарушил ты покой упокоенных? — загрохотал он, воздевая руки, и хор вторил его словам. — Зачем явился ты, Ификл, в царство смерти? Твой срок ещё не отмотала нить судьбы. Зачем встревожил ты Харона, зачем сквозь Цербера клыки и когти прорвался к трону моему? Держи ответ, Ификл, а иначе твоя история окончится на том. Гермес не медлил ни секунды. Он бросился Аиду — нет, Дионису в наряде Аида — в ноги. — Любимая! Душа моя Ампиномена! — воскликнул он, цепляясь за чужие одежды. — Я отыскать сумел тебя в владеньях мрачных! Зачем надела ты гиматий царский, за что ты хмуришь брови, глядя на меня? О, боги милостивы к нам, Ампиномена, иначе как бы я узнал тебя, когда ты бородой так схожа с мужем? Твой голос и твои глаза — и я не спутаю красу твою ни с чем. Пойдём со мной скорей, покинем тёмные чертоги! Хор сбился, часть людей воззрились на актёров, один из которых нёс несусветную чушь, которой точно не было в трагедии. Другие же тянули то, что начали ещё в начале сцены. Средь публики поползли шепотки. Чуть повернув голову, Гермес с большим удовольствием увидел, как автор пьесы рвал на себе волосы, наблюдая за представлением поодаль. — Твой разум помрачился, смертный, — на мгновение голос Диониса дрогнул, но он и правда был превосходным актёром — не вышел из роли ни на секунду. — Я вижу, как тебе хватило духу пройти такие испытания — безумцам все пути открыты. Безумным от любви и горя не страшно в пасть чудовища ступить, не страшно даже нанести ужаснейшее оскорбление владыке царства мертвецов. С коленей встань и отпусти гиматий — ещё немного и ты его порвёшь. — Ампиномена, что ж медлим мы? — поднимаясь, но всё так же продолжая этот фарс, не отставал от него Гермес, влюблёно задыхаясь на каждой фразе. — С тобою слиться в страстном поцелуе так жажду я, но в этой темноте едва ли вижу, куда бы мог тебя поцеловать. — Твои порывы неуместны! — тон Диониса почти не изменился, но Гермес мог бы поспорить, что под маской тот был готов расхохотаться. — К тому же я женат, и не пристало мне лобзаться с любым ворвавшимся в мои покои, — проворчал он почти кокетливо. Со стороны амфитеатра слышались печальные вздохи тех, кто жалел сумасшедшего Ификла, которого наверняка будет ждать страшная кара за такое обращение с Аидом, и сдавленные усмешки тех, кто находил поведение героя очаровательно безобразным.

***

— Архонты сказали, чтобы впредь я выставлял комедии против комедий, — сквозь зубы процедил поэт, когда представление было окончено. — Помяните моё слово, я сделаю всё, чтобы вам не досталось ни одного обола с ваших кривляний. Он яростно развернулся и удалился. Гермес махнул ему рукой вслед: — Если и правда комедии пишутся у вас ловчее, отчего бы не промышлять ими? — Потому что он чувствует, что с таким соперником, как ты, ему не тягаться, — закатив глаза, заметил Дионис. Его лицо, теперь лишённое масок, излучало благостную укоризну, а в уголках глаз всё ещё прятались искорки смеха, которым он разразился сразу же, как они наконец удалились со сцены. — Надеюсь, я уязвил твоё искусство не слишком сильно? — уточнил Гермес. Ссориться с богом виноделия не хотелось, но выше его сил было не внести смуту в скучный спектакль. — Каноны были попраны, авторская идея отброшена и растерзана, хор не знал, куда ему деть глаза от стыда, а я не знал, как мне играть от твоего безумия, — строго начал Дионис, но это снова было актёрство, потому что он тут же расплылся в улыбке. — Но публике понравилось. Это даже важнее актёров и хора, важнее канона и традиций, — он опять чуть нахмурился. — Но, пожалуй, играть с тобой трагедии — дело и правда гиблое. — Позови, когда будут ставить сатирские драмы, — поднимая маску Пана, хохотнул Гермес. — Там, думаю, нам обоим будет где разгуляться.