wait for me

      Волк с угольной шкурой низко пригибается к земле, порыкивает басовито так, что виднеются тонкие клыки. Джин даже вздрагивает, чувствуя, как тот хочет приблизиться, задавить его авторитетом, принимая за чужака. Запах, до того казавшийся притягательным, домашним, наполняется горечью настороженности. Джину хочется прижать белые уши к голове, склонить ту покорно, но он в себе даже зачатки подобного поведения давит, выше вскидывая нос и обжигая альфу жёлтыми радужками.        Юнги выходит вперёд, перегораживает путь к Джину, показывает — в обиду не даст, не позволит в таком состоянии приблизиться к нему.       — Эй, тихо, — Хосок с опаской подходит ближе, за ним хвостиком бегут патрульные, обнюхивают своих, прося ласки после долгой разлуки.        Бурый с интересом разглядывает гордо подобравшегося Джина, пока Лиан тычется мордой в пышный мех, выражает радость от их возвращения. Юнги не позволяет крупному альфе сделать и шагу в сторону Сокджина, застывшего на месте и не сводящего глаз с морды, слегка усыпанной белой шерстью у линии челюсти.       — Тэхён, — предупредительно взывает Хо, привлекая внимание Джина, отчего ухо непроизвольно дёргается, заставляя заметить знакомые звуки переливов чужого имени.       Это… Тэхён? Его когда-то маленький волчонок скалится, отливает в свете звёзд красноватым цветом мех, а краснеющие глаза угрожающе уставились на соплеменника, загородившего Сокджина от него. Это оказывается правдой: мысли о том, что Тэхён, несомненно, изменился. До неузнаваемости, потому что Джин не признал запаха, не понял, что это тот ребёнок, которого он знал семь лет назад.        Юнги перекидывается, всё ещё загораживает Джина собой.       — Тэхён, выдохни, — просит он спокойным голосом, выставив руку перед собой, — выключи защитника, ты не можешь напасть на Джина.       Зверь навостряет уши, выпрямляется. Язык скользит по клыкам, облизываясь, заинтересованно глядит на белоснежную шкуру всё ещё настороженного Сокджина, а потом отступает на несколько шагов, чтобы, отвернувшись, потрусить в сторону поселения. Джин провожает того непонимающим взглядом, подходя ближе к Юнги, что зарывается тут же в снежный мех пятернёй, на что омега клацает возле его ладони зубами, не позволяя без повода к себе прикасаться.       Они возвращаются в поселение, как только патрульных сменяют прибывшие с юга альфы, Джину совершенно неохота перекидываться обратно, но Чимин его взашей выбросит из дома, если он вздумает зайти в таком облике внутрь. Ступая слегка покрасневшими ступнями по дереву крыльца, принимает от Хосока длинную рубаху, сразу же скрывая нагое тело, потому что слишком много оборотней вдруг собралось в доме вожака.       Тёмные волосы сильно выделяются на бежевой ткани одежды, Сокджин застаёт картину, как Чимин, обхватив высокого альфу изо всех сил, рыдает в крепкое обнажённое плечо. Лицо Чиминово покраснело от слёз, пальцы цепко впились в кожу, пока ладонь альфы поглаживает по растрёпанным волосам.       — Ты молодец, Чимин, ты хорошо справился, — чутко слышит Джин незнакомый голос, не видит лица, пока тот успокаивает Чимина, касается руками спины, затылка, выпуская ставший знакомым убаюкивающий аромат, позволяя ему витать по помещению, успокаивая не только разревевшегося Чимина, но и остальных. Только не Джина: ему, наоборот, не успокоить взволновавшегося зверя внутри. Тот, узнавая запах, с которым Джин засыпал, скромно и смущённо прижимая к носу рубашку в особенно тяжёлые ночи после возвращения, волнуется, бьётся о рёбра, прося подойти поближе, получше принюхаться.       Хосок накидывает на плечи альфе накидку, скрывая широкую спину и разлёт плеч, трёт замёрзшую в зимнюю ночь кожу, наблюдая, как к ним, сквозь толпу собравшихся членов стаи, пробирается ещё один. Чимин рыдает пуще прежнего, чувствуя приближения своей пары, выпутывается из братских объятий, падая в руки Чонгука, тоже немало возмужавшего с того времени, когда Сокджин видел его в последний раз. Чонгук утягивает омегу за собой, прячет от чужих глаз, позволяя уткнуться в изгиб собственной шеи, бережет.       — С возвращением, брат, — хлопает по плечу Юнги, заставляя Тэхёна, наконец, обернуться, позволив взгляду Джина наткнуться на лицо, знакомое ему лишь отдалённо.       По глубоким карим глазам и квадратной улыбке, а в остальном — этот волк другой. Сильный, властный — это Сокджин прочувствовал ещё на границе, где они повстречались. Сколько Тэхёну сейчас? Восемнадцать? Совсем молодой, но такой крупный, с широким разворотом плеч, густой копной шоколадных волос и пронзительным взглядом из-под бровей. Джин силится отвести взгляд, убеждая себя в том, что он может быть всё тем же непоседой, с каким он расстался перед тем, как покинуть деревню.       — Ох, Луноликая, как же вовремя вы вернулись! — восклицает Хосок, опираясь на подставленное плечо по-прежнему перепуганного Лиана, его беспокоит не до конца зажившая нога, стоять долго невыносимо. — Не знаю, что бы мы делали, Сокджин бы не выдержал долго…       — Сокджин? — по спине разбегаются мурашки, когда Джин слышит голос Тэхёна.       Ему хочется забиться в угол, пока в ушах не перестанет перекатываться незнакомый низкий тембр, но, не уступая этому желанию, Джин позволяет Юнги ухватить себя за запястье, подтаскивая ближе к прибывшим, что сбились в кружок и здороваются с членами стаи. Он поднимает глаза, не уходя далеко от Юнги, старательно натягивающего на себя штаны. Тэхён долго на него смотрит, Джин не может прочесть ничего во взгляде, там так холодно, что контрастирует с тем, как альфа общался секунду назад с остальными. От этого мороз пробирает до самых костей, волк внутри смолкает, прячется в самый тёмный угол, уже жалея о том, что хотел к Тэхёну приблизиться.       — Вернулся всё же, — коротко говорит Тэхён, глядя Джину между бровей, словно даже не хочет создавать зрительный контакт с ним.       — Необходимо было, — стараясь придать голосу непринуждённости, отвечает, силится игнорировать взволнованные переглядки Хо и Юнги, что не понимают, почему такая реакция на возвращение Сокджина.       Как бы ни ждал приход Тэ, он не может осуждать за подобное отношение к себе. Прошло семь лет. Из маленького, прилипчивого щенка Тэхён вырос в статного мужчину, пусть всё ещё молодого, но уже совершенно иного. Да и то, как ушёл Сокджин… Никому не принесёт приятных воспоминаний. Особенно Тэхёну, который скучал по нему так сильно, что ночами разглядывал осточертевший потолок в келье.       — Ты бы видел, как он бросился на этого сучьего сына! — старается разрядить обстановку Хосок, пока Юнги тянет безвольного и потерянного Джина за собой в сторону комнаты Намджуна, следом за широкими шагами младшего его ребёнка. Джин хочет уйти, спрятаться поглубже в своём одиноком доме, забыть запах и выбросить в окно одежду, что до сих пор покоится у прикроватной тумбы. Но у него пока есть обязанности, необходимо обработать раны Юнги и посмотреть — не сделал ли Хосок хуже своей ноге беготнёй по территории, ещё не готовый к таким нагрузкам.       Намджун долго сжимает сына в объятиях, хлопает по спине, о чём-то тихо переговариваясь с ним. Джин старается не прислушиваться, стоит скромно в углу, чувствуя, как Юнги не отходит слишком далеко на всякий случай. Оно и понятно, Тэхён агрессивно настроен к вернувшемуся целителю, это заметно по каждому случайному взгляду, по тому, как холодеет его тон, когда обращается к Сокджину:       — Зрение не вернётся? — Джин поднимает взор, цепляет рукав пальцами в неосознанном желании поддержки, отрицательно качает головой.       — Там была не только рана, но ещё и яд. Даже приди я сразу же, глаза было бы не спасти.       Тэхён хмурится, больше к Сокджину не обращается, продолжает разговор с отцом, изредка слушая частичные вставки Хосока по поводу всей сложившейся ситуации. Джин считает, что ему пора уходить, задом медленно шагает в сторону выхода из помещения, едва не сбивая с ног вернувшегося Чимина. Его за плечи удерживает тёплыми руками Чонгук, заглядывая Джину в самые зрачки, будто что-то ищет, да так, что хочется опустить глаза.       — Ты цел? — чуть осипше спрашивает Чимин, мягкими ладонями ощупывает джинов бок, заставляя того тихо застонать, но даже такой едва различимый звук привлекает внимание присутствующих.       Чимин смотрит на красные пальцы, перепачканные в крови Джина, который совсем забыл о собственной ране на боку за всеми впечатлениями последнего получаса. Нижняя губа омеги начинает трястись, руки дрожать, он, и без того подкошенный усталостью и эмоциями после возвращения брата и пары, собирается снова заплакать.       — Эй, — шепчет Сокджин, утирая краем рубахи ладонь Чимина, — всё в норме. Царапина, я обработаю дома.       — Нет! — вдруг вскрикивает тот, хватая Сокджина за руки и дёргая, отчего потревоженный бок саднит. Джин ощущает: рана поверхностная, но в уходе нуждается. — Я просил тебя не ходить! Я знал, что тебя ранят! Ты… ты не должен был…       — Если бы я не пошёл, Юнги и Лиан были бы уже мертвы, — отрезает Сокджин, мягко обхватывая дрожащие кисти Чимина, позволяет к себе приблизиться, прижаться.       Слишком многое свалилось на хрупкую фигуру, а сейчас, когда эмоции и переживания достигли своего пика, Чимин никак не может успокоиться, тычется носом в жилку на сокджиновой шее, желая убедиться в том, что жизнь при нём, получить поддержку от того, о ком переживает. Тэхён мрачно смотрит на жмущегося к Джину брата, на расползшееся красное пятно и прилипшую к ране ткань. Они знают — Сокджин прав. Если бы ему не хватило смелости кинуться на главаря нападавших, отбить Лиана, то того бы либо утащили прочь, либо прикончили вместе с одиноко выступившим на защиту Юнги.       Последний подходит ближе, позволяет Чонгуку оторвать перевозбудившегося беременного омегу от Сокджина, а того уводит прочь, видя, как настроен сегодня Тэхён, тоже слишком переживающий за оставленную стаю.       — Чёрт, прости, — шипит он, когда они остаются одни на кухне, — у меня самого из головы вылетело всё на свете, свои и чужие раны, как только я увидел наших.       Сокджин молчаливо кивает, начинает командовать Юнги, вызвавшимся обработать укус на боку. Задирает рубашку, стягивая её с одного плеча, легонько морщит нос, когда альфа влажной тряпицей вытирает выступающую кровь, сдирает корочки уже запёкшейся. В тесное помещение входит Тэхён, заставляя Джина смущённо одернуть одежду, мешая Юнги, чтобы скрыть голые бёдра, только Тэхён даже не смотрит никуда, кроме переносицы Сокджина.       — Спасибо. Что вернулся, что выходил всех, что заступился за Юнги, — тихо проговаривая каждое слово, выдаёт он, пока, замершие, эти двое наблюдают за выражением его лица. — Прости, что тебе пришлось взвалить на себя столько. Теперь, когда я вернулся, нужно дождаться момента передачи власти, и ты сможешь привычно запереться в своей берлоге, изредка оттуда выползая.       Юнги заметно бледнеет от резких слов Тэхёна, переводит взгляд с одного на другого, пытаясь двинуться и забинтовать рану, пока Джин, сжав пухлые губы в тонкую бледную линию, прожигает разозлённым взглядом будущего вожака.       — И слава Луноликой, что смогу, — огрызается Сокджин, заставляя Юнги совсем потерять краски с лица, а верхнюю губу Тэ дёрнуться от раздражения.       Альфа, фыркнув, покидает кухню, позволяет им дальше заниматься обработкой ран.

***

       Сокджин смотрит на рубашку, лежащую у изголовья его кровати, на слабо виднеющиеся в свете выползшей из-за туч Луны швы, размышляет, может, действительно выкинуть её из окна, не видеть больше. Что-то так сильно гложет его, так волнует, а он впервые не в силах понять — откуда и по каким причинам возникли подобные чувства? Печаль из-за того, что Тэхён вырос, изменился, вдруг заменяя яркий детский образ в сокджиновой голове на смурное лицо, где неизменными остаются лишь глаза? Злость, отвечающая на пренебрежение и язвительность, потому что склочный характер Сокджина не даёт ему покоя, заставляет скалить зубы на любое проявление агрессии в свою сторону?        Больше всего ему не нравится подсказка изнутри: волк в груди тоскливо и напугано воет, заставляя струны души дрожать, будто с возвращением Тэхёна кто-то дёрнул их, оставляя звенеть и сотрясать волнами окружающий воздух. Тоска, непреодолимая, глубокая, будто озеро в глубине знакомого леса. И такая же тёмная у самого дна, но влекущая окунуться по самую макушку, впустить её в лёгкие потоками чистой воды. Сокджин тоскует по кому-то, кого даже не знает, потому что Тэхён-ребёнок и этот — совершенно другой — Тэхён слишком разные, чтобы связать их друг с другом.       Сокджин старательно отгоняет тоску от себя, подхватывает пропахшую смесью запахов одежду. Он внезапно останавливается, не в силах двинуть ногами и подойти к створке, чтобы распахнуть её, выбросить мощным движением руки рубаху прочь так, что та, плавно скользнув в морозном воздухе, опустилась бы на ближайший сугроб. Не может, в последний раз утыкается лицом в воротник, краснеет, словно мальчишка, в мыслях корит себя за такое, стыдит и понукает, но не в состоянии оторваться раньше, чем сладкая примесь мёда в аромате отпустит его обоняние.       Откладывает рубашку на стул, аккуратно сложив. Он отдаст её завтра Чимину, поблагодарит и забудет, больше не засыпая, затолкав одежду под подушку, чтобы было не так стыдно, как дремать, чуть ли не завернувшись в ту.       За окном слышна перекличка волчьих голосов: альфы вернулись, но только половина из них заступила в патруль, дав возможность остальным увидеться с близкими, решить важные вопросы и передохнуть с долгой дороги. Что-то подсказывает Сокджину, что наступающий день будет тяжëл, долог и невыносим.       — Хён, скажи, — надоедливый, ещё не сломавшийся голосок, прозвучавший у самого уха, заставляет Сокджина резко проснуться, вздрогнув всем телом. Он и не заметил, как задремал на слегка завявшей, но по-прежнему пахучей траве в лесу, — какого это — участвовать в выборе?       Джин лениво раскрывает один глаз, видит зардевшиеся щёки щенка, который скромно обнимает собственные колени и становясь от того на себя непохожим.       — А мне почём знать? — хмыкает он, закидывая обе руки за голову, продолжает наблюдать за смущёнными пятнами на смуглых щеках. — Я там не был ни разу.       — А хотел бы? — пристаёт Тэхён и дальше с расспросами, присаживаясь поближе, касаясь коленкой бока Джина.       — Не особо.       — Чимин говорит, что тебе давно уже пора побывать там, а ещё, когда он рассказывает о Лунной ночи, его щёки так краснеют, а глаза блестят…       — Вот Чимин пусть сам туда лезет! — начинает в груди копиться раздражение. Конечно, за Чимином половина стаи готова будет побежать в лес в свете Луны, Джину-то чего там делать?       — Что там происходит, хён? Как проходит выбор? — скованно интересуется ребёнок, заискивающе заглядывает Сокджину в глаза, так что тот не может ему отказать.        Выбор в Лунную ночь — одно из священных действ в общинах оборотней. Волшебное время единения с природой, взросления, знакомства с собственной сутью. Папа рассказывал, как впервые оказался на поляне в далёкой чаще на закате, как старейшие члены стаи собирались вокруг молодых, как замужние омеги плели свободным красивые венки, нашептывая в соцветия пожелания удачи, яркости духа и прилежного альфу.       Взрослые альфы разжигали высокие костры, подкидывая как можно больше веток и поленьев, чтобы искры возносились к самому звёздному небу, согревали волков, находящихся между окончившейся зимой и ещё не распустившейся в своём великолепии весной. Из рассказов Сокджин знал, что решившихся на погоню омег окутывали белоснежной тканью, собирая кружком на поляне.       Альфы срывали с желанного полотно, заставляя убегать глубже в лес, а потом искали по запаху, вылавливали, делая своим. Папа мечтательно рассказывал тогда Джину о том, как они с покойным его отцом бегали по лесу и насколько всё это было прекрасно, захватывающе. И что Джин поймёт, отчего каждый раз, когда Минги вспоминает о той ночи, у него заходится в стуке сердце, только когда сам окажется в той чаще и пересечёт границу, где заканчивается свет костров и начинаются владения Луноликой.        Он едва сам не зарделся, вспоминая папины рассказы, но, прокашлявшись, присел, специально игнорируя любопытный тэхёнов взгляд.       — Омеги и альфы играют в брачные догонялки, вот, — бросает Джин, ловит смущённый детский взгляд, обладатель которого не до конца понимает, что подразумевается под словом «брачные». Да и нечего ему пока вдаваться в подробности. — А Чимин твой по кому-то вздыхает, раз так мечтает о Лунной ночи.       Тэхён задумывается, кусает пальцы, каждый погружается в свои мысли, а рядом раздаётся шуршание живности, населяющей лес, писк и лёгкий топот. Сокджин завороженно наблюдает за редеющей на ветвях листвой, ловит в воздухе оранжевый лист, почти порхнувший Тэхёну на голову.       — А почему ты не хочешь туда? — вопрос заставляет вздрогнуть. Тэхён непосредственный, что свойственно любым детям его возраста. — У тебя нет того, о ком ты вздыхаешь?              Джин краснеет до кончиков ушей, только белеют сжатые губы на фоне пунцовой кожи. Нашёл с кем рассуждать на эту тему, с наивным и наглым щенком! Хочется отвесить себе подзатыльник, но разум сам вращает размышлениями, появившийся в уме образ заставляет смутиться ещё сильнее.       Тэхён молчаливой борьбы не понимает, склоняет голову вбок, наблюдая, как меняются выражения на красивом лице.       — Нечего тебе о таком знать! — вспыхивает от чрезмерной заинтересованности Сокджин, шлёпает Тэхёна по лбу, заставляя айкать и хихикать. — Такое у омег не спрашивают!       — Хён, ты что… омега? — издевательство маленького дьяволёнка вызывает волны возмущения, но никак не злость от слов.       — Ах ты паршивец! — верещит Сокджин под звонкий хохот, подлетает с травы и несётся за удирающим щенком, что гоготом будит всю лесную округу.       Догонялки в лесу у них вышли замечательные, особенно Сокджину понравился момент, когда он звонко отшлёпал по тощей заднице вопящего Тэхёна, когда поймал того за ногу на опушке. Ягодицы ещё долго будут ему напоминать о том, что нечего так нагло шутить со старшими. После Сокджин идёт довольный, тянет руку к калитке, чтобы скрыться от заката и грустных мыслей в объятиях родителя, тёплом ужине и отдыхе. Ладонь замирает на деревянной поверхности низкого забора, щёки снова рдеют, когда Джин вспоминает о том, какой вопрос задал ему Тэхён.        Вздыхает ли по кому он сам? Хочет ли, чтобы его поймали в Лунную ночь, схватив за загривок, придавив мощным телом к травяному ковру земли, заставили сдаться воле альфы, смотря прямо в глаза. Несомненно, хотел, но тихо, замкнуто и никогда не озвучивая. Снова перед глазами стоит знакомая фигура смешного, дурачливого непоседы, ровесника, что своими шуточками далеко от Тэхёна не ушёл. Сокджин мог себе лишь изредка позволять наблюдать за ним совсем недолго, украдкой из-за ресниц, а потом отворачиваться и спешно убегать в ужасе от альфы, что на две головы ниже, чем он сам.       Преследующие Джина сны начинают конкретно напрягать, особенно сейчас, когда в мороз он распахивает входную дверь, что почти шатается от стука в неё. Юнги стоит на крыльце, держит что-то под тёплой накидкой, смотрит на только закончившего с приготовлением снадобий, чумазого и вспотевшего Сокджина странно. Он такой же, как и в его сне-воспоминании, всё ещё ниже, чем Джин, такой же дурачливый, но уже более коренастый и возмужавший.       Юнги вытаскивает из-под меховой накидки небольшую банку с молоком, она запотевшая, видно, что парное, это заставляет брови взлететь до самой кромки тёмных волос. Протягивает банку, на что Сокджин неловко её принимает, смотря за попытками Юнги выдавить из себя что-то приличное. На памяти джиновой тому не нужно было подыскивать слов: неумолкающий, энергичный волк, он так отличается от самого Джина, потому, видимо, так сильно нравился в то время, когда оба ещё были молоды.       — Тебя не было на завтраке в общем доме, — вот как теперь они называют хижину вожака. — Чимин волнуется — как ты себя чувствуешь?       — Всё хорошо, спасибо, — кивает Джин, стоя на пороге. Только потом догадывается отступить вбок, чтобы впустить альфу в дом. — Не о чем волноваться.       Юнги проходит в сени, заранее стряхнув с ботинок снег. Зима всё не хочет отступать и впустить тепло в их поселение, так что на улице морозно, из-за чего Сокджин поскорее захлопывает входную дверь. Задумчиво оглядывая творящийся в кухне Сокджина хаос, Юнги ведёт носом, принюхивается, безумно смущая этим хозяина, чьим запахом пропитались за короткий срок с тех пор, как вернулся, даже деревянные стены.       — Никогда тут не был, — хмыкает Юнги, удивляясь. — Даже немного странно видеть дом изнутри.       — Да, мы с папой — отшельники. Были, по крайней мере.       Джин неловко мнётся, хватает с огня печи котелок с горячей водой, заливает измельчённые травы в чане, чтобы те как следует настоялись для столь нужного сейчас лекарства.       — Прости, что ничего не предлагаю. Я и сам не успеваю дышать. Запасы заканчиваются, нужно готовить новые на всякий случай, — оправдывается он, накрывая чан марлей и сдвигая массивную чугунную посуду в угол кухни, по которой разносится запах горячей настойки из еловых ветвей и можжевельника.       — Ничего, я просто принёс тебе молоко, чтобы напомнить поесть и не забыть о нас. Как твой бок?       Джин чувствует себя донельзя напряжённым из-за присутствия Юнги. Его чуйка работает на ура, была бы шерсть, встала бы дыбом от предчувствия чего-то нехорошего.       — А! В порядке!       — Ты менял повязку? — вгоняет тот Сокджина в ступор: за тревожными мыслями и неспокойным сном, что с утра выбил из колеи, призывая заняться успокаивающим, любимым делом, он о себе совершенно забыл, если сделал это неспециально.       Отрицательно качает головой, слышит, как Юнги цокает языком, ощущает вибрацию пола, когда тот приближается, задирает домашнюю шерстяную кофту, смотрит на вчерашний бинт. Пальцы у Юнги ловкие, юрко развязывают узелки на бинтах, избавляются от грязных, открывая подзатянувшийся укус. Джин скромно сидит на краю стола, безропотно принимая помощь: Юнги осторожно промывает рану, убирает лоскутом сукровицу, чтобы нанести поданную Сокджином мазь. Чистые бинты оказываются между миновских пальцев. Он раскрывает рот, начиная говорить, от переизбытка эмоций после вчерашнего, касается омежьего живота, словно хочет наладить контакт, это заставляет его выдохнуть.       — Джин, я хотел поблаго…       — Классно тут у вас, — раздаётся знакомый низкий полурык, словно Тэхён привык разговаривать именно в такой манере. — Чимин переживает, что Юнги разбил банку по дороге. Но, как вижу, всё у вас замечательно.       Сокджин отрывает взгляд от поражённого лица Юнги и переводит его на саркастичное тэхёновское.       — Тебя вообще стучаться учили, щенок? — подражает тону он, заставляя Тэхёна напрячься и скрестить руки на груди.       Юнги весь подбирается, хочет отойти от Джина, убрать с его кожи руку, но тот не даёт, специально хватает за запястья, словно просит: продолжай бинтовать, не пугайся.       — Я тебе уже не щенок, — щурится Тэ. По кухне начинает распространяться, снова наполняющийся горечью, естественный запах.       — А ведёшь себя всё ещё как щенок, — фыркает Сокджин, не позволяя себе разорвать зрительный контакт с Тэхёном, но ощущая тёплые ладони Юнги, бинтующие ему туловище, — Я по-прежнему старший для тебя, какое положение бы ты на данный момент ни занимал, а сейчас, в экстренной ситуации, пока Намджун не передаст тебе пост вожака, ты напрямую подчиняешься старшему в поселении: целителю. Так что нос пониже, Тэхён, не наглей. Или ты забыл всё обо мне?       — Тебя не было здесь семь лет! — взрывается тот, заставляя плечи Юнги рядом с ним поникнуть. Джин осторожно кладёт на них руки, не мешая ему завязывать концы бинтов в узелки. — О каком подчинении ты имеешь право говорить? Да и попробуй забыть, — последнее уже себе под нос.       Сейчас он вновь напоминает Сокджину того, маленького Тэхёна: надутые от обиды щёки, словно с появлением прежнего старшего товарища, вся спесь с альфы была сбита, возвратились ребяческие черты, вздёрнутый кверху нос, скрещённые в защитном жесте на груди руки. Сокджину охота похихикать над ним, потому что, даже возвышаясь над омегой, Тэхён в глазах хёна остаётся маленьким мальчиком.       Юнги заканчивает с помощью Джину, за что тот тихо, почти в нос альфе, благодарит, не замечая острых краёв алой каймы в глазах обоих собравшихся альф. Юнги скромно отвечает ему, помогает натянуть кофту обратно, и, извинившись, быстро уходит.       — Тэхён…       — Не нужно начинать оправдываться, прошу тебя, — отмахивается от омеги он и отворачивается, но Джин видит, знает, чувствует, как запах становится кислым от старой обиды, как мёд пропадает, заставляя возрастать желания Сокджина приблизиться, коснуться, помочь это пережить.        Они не видели друг друга семь лет, расстались тяжело на рассвете. О том дне больно вспоминать обоим.       — Я скучал по тебе, — Джин видит, как дёргается Тэхёнов кадык, когда он проглатывает эти слова, позволяет проскользнуть по горлу к самому нутру.       Джин осторожно приближается к расстроенному альфе, обходит сбоку, разглядывая шею, до которой как раз дотягивается. Удивительно понимать, что мальчишка раньше, много лет назад, способный ткнуться лицом в Джинову грудь, прося объятий, теперь смотрит на него сверху. Сокджину хочется, очень хочется улыбнуться Тэхёну. Их встреча началась с агрессии, с раздражения, с ссоры, а теперь Джин чувствует, что должен.        Медленно растягивает губы в забытом движении, потому что обычно так улыбался только лишь Тэхёну: спокойно, ласково, с настоящей заботой. Рука тянется к мягким кудряшкам сама, зарывается в них пальцами, почувствовав гладкость прядей. Подушечки натыкаются на ушную раковину, очерчивают её. Раньше Тэхёну такое нравилось, это успокаивало ребёнка, которого знал Сокджин.       Глаза альфы медленно закрываются, когда Джиновы пальцы рисуют узор по чертам его уха, но он старается быстро взять себя в руки, делает шаг назад. Джин видит, как расползается на щеках румянец, как Тэхён невольно опускает глаза в пол, глядит на свои ноги.       Джин не успевает ничего сказать, в руках призрачной пылью остаются следы недавнего прикосновения к тому, кто был так хорошо знаком, почти родным. Тэхён, тявкнув что-то невразумительное, уносится из дома, забыв, зачем вообще приходил.

***

      Поселение начинает восстанавливаться, расцветать красками посреди зимней стужи. Разгораются костры, появляются на улице дети, Сокджин не может прекратить наслаждаться ожившей стаей, что немного приходит в себя с тех пор, как вернулся будущий вожак.       Он бредёт к дому Намджуна, чтобы осмотреть того в последний раз: чуть раньше тот был почти здоров, если не считать слепоты, уже упёрто сам старался передвигаться по дому и даже помогать старшему сыну с кухонными делами, чем вызывал Чиминовы визги: тот просил, чтобы отец был осторожнее с горячим.       Солнце, внезапно вышедшее к обеду и пригревающее пасмурный день конца февраля, приятно ласкает лицо зажмурившегося Джина, так что он даже не замечает приблизившегося Лиана, что подхватывает одну из корзинок, отбирая у целителя, чтобы помочь донести.       — Как ваша рана? — дурачится юный омега, его длинные пепельные волосы убраны в косу, но несколько прядей выпали и украшают красные от холода щёки. Всё-таки ещё зима.       — Гораздо лучше, спасибо. И ты можешь не обращаться ко мне на «вы», — весело продолжает путь Сокджин, наслаждаясь трелью высокого омежьего голоса, что радостно рассуждает о том, что приближается конец снежного сезона, совсем скоро уже станет тепло.        Джину становится легче, но тоска по-прежнему скулит внизу живота, когда они с Тэхёном пересекаются: тот рычит на него меньше, но и очевидно то, что старательно избегает. И Джин тоскует, хочет восстановить былое общение — дружеское, почти братское.       Они с Лианом доходят до дома вождя, омега помогает ему втащить корзинку в дом, Джин совсем не ожидает того, что столкнётся с Хосоком, почти скачущим от его стараний на выздоравливающих ногах. Хосок трещит с Лианом без остановки, улыбается, заставляя того краснеть от глупых шуточек и комплиментов, на что Сокджин по-доброму усмехается, а после, раздевшись, идёт вглубь дома.       Намджун держит в руках стакан с горячим отваром, Тэхён рядом, его густые брови сведены к переносице, пока он слушает тихие речи отца. Сокджин, румяный с улицы, проходит, приближается к ним, замечая немного бледного Чимина в кресле-качалке.       — С тобой всё нормально? — отвлекается от первоначальной задачи осмотреть Намджуна он и подходит к беременному омеге, опускается на колени.       Их отношения нельзя назвать доверительными или дружескими, но Сокджин, всё же, врачеватель, с тем, что успокоились волки, ещё не значит, что он закрыл глаза на состояние кого-либо в стае. Чимин почти на сносях, в начале марта должен появиться его первенец, а сейчас он выглядит болезненным и бледным, что заставляет Сокджина насторожиться.       — Всё хорошо, я немного перенапрягся на кухне, — машет рукой он, но Джин замечает всё: и подрагивающие пальцы, и бледные губы, опустившийся живот.       — Ты ведь не поднимал тяжёлого? Чимин, на твоём сроке…       — Джин, в чём дело? — в комнате повисает тишина, когда Тэ обращается к нему, подходя ближе, даже Намджун выглядит взволнованно.       — Тэхённи, всё нормально, — пытается сесть в кресле прямо Чимин, но морщится, выдавая своё настоящее состояние.       — Ненормально, — хмурится целитель, подходя ближе и притрагиваясь к животу, словно спрашивает у того разрешения.       Чимин кивает, приподнимает объёмную вязаную кофту, оголяет крупный живот, на котором виднеются белые растяжки от того, как кожа не выдерживает резкого растяжения. Джин прикасается над пупком, прощупывает, прижавшись ухом чуть ниже. Пытается чутким слухом уловить ритм бьющегося сердечка плода, ищет головку, старается определить в каком положении сейчас находится щенок, всё ли с ним в порядке. У Чимина, видимо, от переживаний, опустился живот, приближая срок родов. Джин такого бы не хотел, но тут решение только за природой, можно лишь просить у Луны удачи, чтобы первый ребёнок Чимина появился на свет здоровым и крепким.       Чувствительный слух улавливает в погрузившейся в тишину комнате плавные перестуки сердцебиения, просачивающегося сквозь околоплодные воды и плоть Чимина. Джин удовлетворённо выдыхает,ведь слышит по ритму, что щенок в порядке. А вот его родитель бледный, будто снег, переживает, мнёт край кофты побелевшими пальцами.       — Всё нормально, — тихонько выдыхает Сокджин, улыбается Чимину уголком губ в надежде успокоить напряжённого бедолагу. — Просто ты перенервничал. Постарайся больше отдыхать. Щенок может появиться раньше, чем ему должно, если будешь усердствовать. Живот, вон, уже опустился.       Чимин кусает губы, скрывает округлость кофтой, благодарно сжимает Джиновы пальцы, когда тот гладит над пупком, успокаивая. В прошлом они терпеть друг друга не могли, Джин до сих пор не в состоянии избавиться от этого чувства окончательно, но он — целитель, его обязанность — забота о членах стаи, даже о тех, кого он не любит.       Тэхён наблюдает внимательно, на его взгляд натыкается Сокджин, поднимаясь на ноги и рассказывая Чимину, какой отвар стоит попить, чтобы поддержать вывернутые недавними событиями наизнанку нервы. Они глядят друг на друга слишком долго, так что Намджун покашливает, привлекая внимание.       — Я бы хотел передать пост в руки Тэхёна в начале марта, до Лунной ночи, — обращается пока ещё вожак к Сокджину, — но у нас на носу возможное объединения с волками с юга и угроза от наших соседей. Сокджин, не мог бы ты… остаться с нами, пока стая не окрепнет?       Он вообще-то и не собирался покидать поселение в ближайшее время. Зная, что Чимин вот-вот родит, что ещё не все альфы поправились, и грядёт смена власти в общине, что всегда, однозначно, тяжело для всех абсолютно и несёт в себе определённые опасности, Джин не мог просто взять и предоставить жителей деревни самим себе.       — Конечно, я как раз хотел попросить о том, чтобы мне дали разрешение обучать некоторых омег целительскому делу, — Намджун заинтересованно приподнял подбородок, глядя на него, — чтобы больше одного волка в стае могло оказать самую простую помощь своим соплеменникам.        Тэхён ощутимо напрягается, его плечи каменеют, пальцы сжимаются в кулаки, пока Джин и Джун беседуют, обговаривая некоторые джиновы советы относительно лечения и ухода за шрамами. Он сверлит Сокджина глазами, отчего короткие волоски на шее встают дыбом, раздражая.       Тэхён ловит его у кухни, куда тот собирается отнести отвары и снадобья, рассказав всё, что с ними нужно делать.       — Ты уйдёшь? — выпаливает он, больно стискивая кисть. — Когда обучишь омег, ты уйдёшь?       — Я смотрю, ты никак не дождёшься, пока я покину стаю, — горько выплёвывает Джин, заставляя смуглую кожу побледнеть. Ему обидно и больно, что его практически прогоняют из родного дома, даже если он так долго тут не был. Так ещё и тот, кого Сокджин всегда искренне любил, пока жил в деревне.       — Джин…       Их прерывает громкий смех Лиана, доносящийся из приоткрытого окна, Джин выдёргивает пальцы из крепкой хватки, оставляет корзинку на кухонном столе, и спешно покидает дом вожака, ни с кем не попрощавшись.

***

      Настроение упёрто держит планку на уровне «низко» все следующие несколько дней. И немудрено, что Джин заперся в доме и, никого не желая видеть, выходит только тогда, когда необходимо доставить лекарства или осмотреть выздоравливающих членов общины.       Конечно, он не рассчитывал на то, что его примут здесь окончательно даже с тем фактом, что он — потомственный целитель, прошедший огонь и воду во время жизни в Цитадели. Он забывал порой, как сильно отличается от остальных, каким ранее был нелюдимым, лишь из-за того, что стая на время сплотилась перед лицом опасности. Джин не должен был забывать, не имел права надеяться на какое-то понимание и принятие. Он давно мог усвоить урок, проведённый многие годы назад, но так и не запомнил простой истины: он всегда был и останется для них чужим. И долгие годы отсутствия только увеличили пропасть между ним и стаей.       Его отвлекает короткий стук в дверь, звук заставляет брови изогнуться, а потом почти сойтись между собой от моментально снова портящегося настроения. В окошке у входа видно мельтешащую фигуру, укутанную в тёплую одежду, Сокджин не хочет открывать совершенно обоснованно: осмотр Чимина был всего лишь позавчера, а общаться с тем никакого желания не имеет. От слова совсем. С апатией и наплывами гнетущих мыслей Сокджин вспомнил и все проказы Чимина, пусть старался быть мудрее и откинуть детские проблемы на потом, но правда больно пронзала внутренности, твердя: «Ты не простил, не забыл и не смог смириться. Ты всегда будешь помнить переломный момент, когда поставил на собственной сущности крест, забывая о том, что являешься омегой, что нуждаешься в ласке и чьей-то заботе. Ты не сможешь откинуть всё это даже ради клятвы, принесённой тёмной ночью в тот миг, когда из ученика стал настоящим лекарем».       И голос в ушах заставляет хмуриться сильнее, впитывать каждый грамм нарастающего раздражения, пока ладонь ложится на дверную ручку. Он распахивает с явным недовольством ту так, что даже пугает омегу на крыльце.       Чимин вздрагивает: маленький, с красным кончиком носа от долгого пути до окраины поселения, он прикрывает шею от прохладного ветра, колющего нежную кожу под челюстью, невинно глядит на недовольную мину Сокджина.       — Ну, что такое? — без предисловий выпаливает он, разглядывая вдруг сжавшуюся фигурку.       — Ты давно не заходил… — Чимин пытается улыбнуться, а внутри Джина кто-то начинает грызть мясо: обидел.       Джин глядит в чужое лицо и не может найти там остатки того, кого он знал раньше. Оборотня, что насмехался над широкими плечами и яростным характером, не присущим омегам. Того, кто разрушил священную мечту Джина — быть кому-то необходимым, в тот момент, когда венок упал с головы. Но от того раздражение меньше не становится, не ослабевает, начиная только разгораться в бессильной злости, ещё секунда и у Сокджина повалит пар из ушей.       — Я осматривал тебя уже. У кого-то ухудшилось самочувствие? — цедит сквозь зубы и молится Луноликой, чтобы не сорваться, не начать кричать и выливать всю скопившуюся агрессию на несчастный клубок вины, сконцентрировавшийся в Чимина на его крыльце.       — Нет, просто… все переживают, отчего ты закрылся у себя и не хочешь приходить к нам. Скоро праздник, передача обетов…       — Нет нужды, чтобы я являлся в дом вожака, если там никто не болен, — перебивает Сокджин, всё внутри клокочет, бурлит нескончаемым котлом свежей лавы, едва удаётся удержать себя в руках.       — Джин, я знаю, что ранее причинил тебе много боли.       — Причинил. Прощения не проси, его не будет.       Чимин смотрит загнанно, на грани слёз, часть души Сокджина начинает чувствовать вину, видя искренность в повлажневших глазах.       — Я знаю, что не простишь… Позволь же…       — Не позволю! — повышает голос он, с силой впивается в край распахнутой двери. Ноги и бёдра начинают мёрзнуть, но Джин Чимина не прогоняет, не заставляет сию минуту сойти с крыльца, чтобы больше без лишнего повода не видеть друг друга. — Ты мне жизнь, Чимин, переломал. Всего меня изувечил до самых глубин. Не позволю, — выдыхает Джин и чувствует: злость выплеснулась в коротких словах, что жили в нём так долго, так сильно сжирали изнутри. В моменте ему кажется, что поступил правильно, а потом эмоции, наконец, уступают благоразумию и просыпается чувство вины.       Чимин съёживается, опускает голову, чтобы спрятать сорвавшиеся с кончиков ресниц капли, бормочет что-то невнятное, тут же сбегая, несмотря на поздний срок беременности, достаточно резво уносится обратно, в сторону центра поселения. Сокджину даже сначала хочется побежать следом, остановить и успокоить, но он на это чувство рычит, загоняет в угол: собственные раны, разбуженные, разворошённые, сейчас больше и сильнее болят, чем вина давит на кусочки разбитой совести.       — Я думаю, тебе стоит пойти, — улыбается папа.       Его руки совсем похудели, седина так сильно тронула волосы, что почти не осталось иссиня-чёрных прядей. Сокджин болезненно смотрит на «старость» в отческом лике, боится того, чего всё равно не избежать. Ему не позволительно плакать, расстраивать папу ещё больше. Правду говорят, что целители уходят всегда рано: его родителю нет шестидесяти, а он уже на последнем издыхании.       — Сокджин, мне ведь так мало осталось, — Минги гладит ему щёки, перебирает густые волосы, пока сын, устроившись в ногах, опустил голову на костлявое колено. — Я старик, а ты по-прежнему одинок. Мне не хочется, чтобы мой замечательный ребёнок оставался совсем один на этом свете. Попробуй пойти на Лунную ночь.       — Я не буду один, у меня есть я, — упирается Джин, но слабо, не спорит, боясь расстроить слабое сердце.       — Ты у себя всегда будешь. Я говорю о семье. О балансе и защите. Альфа и Омега уравновешивают друг друга, дарят покой и стабильность. Нас такими создали.       Сокджин ничего не отвечает, морщит аккуратный нос, глядя на папу, чьи седые волосы обрамлены светом от свечки, стоящей по правую руку.       — И, говорят, Юнги тоже собирается участвовать.       От слов папы щёки вспыхивают, глаза мечутся куда угодно, только не в хитрый прищур. Тот факт, что альфа, на которого тайком заглядывается Джин, хочет принять участие в выборе и Лунной ночи, одновременно восхищает его и пугает. Джину трепетно осознавать всю магию этого момента, но внутри холодеет от страха: его могут не выбрать. Оставят на поляне в одиночестве, нетронутого, ненужного.       — Я сомневаюсь, что мне там место, — выдыхает Джин, папа только продолжает перебирать волосы, позволяя тем скользить между сухими пальцами.       — Ты можешь хотя бы попробовать.       Джин выныривает из воспоминаний, застывает у кромки леса. Глаза улавливают блеск в лунном свете, покачивание ветвей под тяжестью не сошедшего снега, хотя и приближается неторопливой поступью март. Ему чудится, что он видит зорким зрением мелькнувший тёмный мех и жёлтые глаза, но отгоняет прочь подобные видения — никто так близко к поселению незамеченным не подойдёт, патруль рыщет, всё ещё опасаясь нападения.       Сзади хрустит покров снежный под чьими-то шагами, те торопливы, сразу заставляют Сокджина напрячься. Идущий дышит тяжело, а, обернувшись, Джин видит мчащегося к нему Тэхёна. На руках альфы безвольно висит знакомая круглая фигурка, тонкие руки вцепились в рубашку Тэхёна, с губ срывается болезненный стон.       — Он вдруг упал, вскрикнул! — начинает ещё за несколько шагов до Джина тот, Чимин держится за воротник рубахи, на лбу испарина, у виска вздулась венка. — Хватался за живот!       Джин с ужасом смотрит на бескровные губы, на голубой оттенок в глазах омеги, понимая с выступающим холодным потом по позвоночнику: с Чимином что-то не так.       — Бегом в дом, — рявкает на Тэхёна, что чуть не падает с братом на руках, резко разворачивается на пятках и несётся к одинокому крайнему жилищу Джина.       У последнего внутри всё сильнее разражается стужа: это всё он! Он один! Нагрубил, заставил плакать и нервничать, а теперь Чимину плохо! Джин больно прикусывает губы, почти заставляя выступить капельки крови из трещин, взлетает по ступенькам крыльца, распахивает для следующего за ним Тэхёна дверь. Одним движением смахивает с обеденного стола все там находящееся, стелет простынь, что не успел сложить после того, как та высохла на улице.       Тэхён устраивает Чимина на столе, пока Сокджин, сбросив плащ, задирает кофту, припадает к животу ухом. Сердце щенка бьётся, но слишком часто. Ощупав низ живота, он с содроганием понимает: омега в родах, но плод лежит поперёк. Это значит, что Чимин не сможет разродиться из-за положения ребёнка. Кровь отливает от лица, когда он поднимает глаза на Тэхёна, что с взволнованным видом мечется рядом с братом.       — Что такое? — почти шёпотом спрашивает, глядя на Сокджина с надеждой.       — Ему придётся рожать искусственно.       Зрачки Тэхёна поглощают радужку, когда до него доходит: им придётся достать из Чимина щенка.