Птичка

Принц сердито дернул к себе халат, завернулся в шелк, стараясь спрятать торчавший вверх член. Может, Парис и заметил, но промолчал, покорно опустившись на колени и надевая на ноги Его Высочества мягкие вышитые тапочки. Набияр знал, чего хочет: в хамаме находился огромный бассейн с прохладной водой, но обычно разнеженные паром и массажем омеги избегали купаний в нем, предпочитая отдыхать и вкушать угощения. Его Высочество, напротив, с удовольствием плавал, наслаждаясь минутами относительного уединения: сюда никто не приходил, кроме него и Париса — маленький евнух молча присаживался на ступени и ожидал, пока господин вдоволь натешится, раз за разом пересекая спокойную водную гладь. Бассейн был красивым и довольно глубоким. Дно, выложенное мозаикой, искрилось под лучами солнца, проникавшими сквозь ажурные арки, но принц совершенно не боялся глубины — плавать он умел и любил. А как не уметь, если растешь с двумя старшими братьями? Правда, когда Лирой стал взрослеть, Игнас категорически запретил ему плескаться в озере: негоже омеге королевского рода сигать в воду, как простому крестьянину, однако любовь к плаванью юноша так и не потерял. В омежьих купальнях можно было окунуться в небольшой бассейн, вот только там всегда было так многолюдно и к тому же свита принца очень нервно относилась к этой его страсти… Зато в хамаме никто не мешал, никто не увещевал поскорее вылезать, никто не боялся, что он ненароком утомится или утонет… И вот сейчас купание будет как раз кстати. Прохладная вода остудит вожделение, а физические нагрузки помогут телу утомиться и уснуть, да так, что в ночные грёзы не войдет альфа, чьи удивительные глаза смотрят прямо в сердце. — Проклятье, — процедил сквозь зубы Набияр, ощутив, как в животе мгновенно кольнуло похотью, стоило лишь представить… — Что за шайтан терзает тебя, господин? — обеспокоенный Парис легонько коснулся плеча юноши. — Ты стал меньше есть, плохо спишь, часто задумчив и печален, а иногда к щекам приливает жар, и ты румянишься, словно задержался на солнце сверх необходимого… — В Суль-Мирьяхе слишком знойно, — быстро отговорился принц, испугавшись, что его тайну раскроют. — А розы над постелью, господин? Прости мою дерзость, что спрашиваю… это какой-то обычай твоей страны? — Календарь, — Его Высочество радовался тому, что в коридорах гарема царит полумрак, разгоняемый лишь сполохами цветных ламп, собранных, казалось, из множества маленьких стёклышек: так Парис точно не заметит его заалевшие щёки. Пятнышки света ложились на стены и на пол, превращая уже знакомые юноше помещения в нечто сказочное и удивительное. Надо же, он и не знал, что в гареме ночью тоже бывает красиво… В большом зале, где обычно собирались все наложники, было пусто, однако у распахнутых дверей, ведущих к Пути Наслаждений, сидели несколько омег, удобно устроившись на подушках. Молчаливая стража не опускала на них взор, и теперь Набияр знал, почему: кроме очевидного запрета покушаться на чужую собственность, серваны не могли учуять соблазнительный запах, обычно заставлявший альф терять голову и совершать глупости из-за желания обладать нежным омежьим телом. Эти статные темнокожие стражи добровольно лишились возможности обонять, поэтому и стояли здесь, в гареме, словно бесчувственные истуканы, высеченные из чёрного камня: безразличные к соблазну и сосредоточенные лишь на одной цели — хранить покой Сына Небес, Дня и Полуночи. — Сегодня призвали Канзи, — напомнил принцу Парис. — Все думали, что новым кадиром Дня станет он, но повелитель, хотя и любит видеть его в своей опочивальне, назвать Канзи своим кадиром не спешит: выбрал Азария, а не его. Набияр кивнул, вспоминая счастливую улыбку темноглазого наложника, когда тот шагнул вперед, услышав собственное имя из уст Советницы Линь. Уже месяц подряд госпожа объявляла выбор Императора, и всякий раз Набияр ловил на себе взгляд её нарисованных глаз, такой пристальный, что по спине бежал противный холодок. Чем больше он узнавал о Советнице Хонг-Чон-Линь у Гаяра, тем больше понимал: эта женщина обладает властью чуть меньшей, чем сам Сын Небес. Весь Суль-Мирьях, состоящий из сорока двух независимых Султанатов, склонялся перед нею, признавая волю Советницы как волю самого Императора. Божественная сущность Сына Небес, Дня и Полуночи возносила его над всеми людьми, а Советница являлась связующим звеном между повелителем и его подданными — именно это хотел сказать посол Авалорна, предупреждая Его Высочество о необходимости заручиться поддержкой этой женщины. Но как? Как это сделать, если Та-что-зрит-не-видя, сразу разгадает его секрет? Что тогда сделают с милордом Гаяром? И что сделают с самим Наби? В законе говорилось о побивании камнями за неверность, но Императорский наложник навряд ли отделается такой простой казнью… Гаяра же попросту обезглавят перед лицом Императора — такая смерть назначена предателям, но сначала альфе сломают ноги, что осмелились приблизиться к запретной стене, руки, что посмели касаться чужого имущества, а затем выколют глаза, увидевшие лицо наложника повелителя… Вздрогнув от ужаса, Наби промчался мимо распахнутых дверей, однако уши все-таки успели уловить тихий стон удовольствия, эхом разносившийся среди мраморных стен. Стон был нежный, томный, протяжный, и сорвался он явно с губ Канзи, отдававшегося сейчас повелителю. Зависть и обида заставили Его Высочество прикусить нижнюю губу: он тоже хотел бы вкусить плодов любви, отдаваясь альфе, которого желал, как ненормальный. Нет, хватит… стоп! Нужно в воду! И как можно скорее! — Господин, может, вернемся? — Парис деликатно потянул Набияра за рукав халата. — Сейчас не лучшее время… — Я хочу окунуться, — юноша впервые повысил голос на слугу, заставив того покорно умолкнуть. — Это недолго. — Как пожелает господин, — маленький евнух, сжав ладони, поклонился донельзя взвинченному омеге. Уже подходя к хамаму, Набияр услышал музыку, смех и томные вздохи удовольствия, раздававшиеся в полумраке. Напольные лампы не разгоняли темноту, а, напротив, делали её еще гуще. Пахло сандалом, пряностями и тягучей горечью, оседавшей на языке странным онемением. Кажется, в хамаме курили кальян… В клубах густого дыма было не разобрать, сколько наложников находится внутри, но Наби слышал голоса, видел очертания обнаженных тел, двигавшихся синхронно и… Замерев, принц наблюдал, как двое омег, устроившись на низеньком топчане, сладко целуют друг друга, подаваясь навстречу в явном желании. Взгляд метнулся дальше, в нишу, где еще одна пара наложников ласкалась и терлась членами, всхлипывая от удовольствия. — А-а-а, наш знаменитый Золотой Мак, — из темноты к Набияру шагнул высокий юноша из свиты имбаля Полуночи. — Не ожидал увидеть тебя здесь. — Джамаль, — ахнул принц, когда омега вдруг обхватил его за талию, притягивая ближе. — Ты в себе? — Хочешь, буду в тебе, — раскосые черные глаза наложника влажно блестели в полумраке. — Ты ведь за этим сюда явился? — Мой господин желал окунуться, о господин, — попытался взять ситуацию под контроль маленький евнух. — А окунется в удовольствие, — Джамаль вдруг коснулся губ Набияра жадным поцелуем, побуждая юношу ответить. — Ну же, невинный цветок, покажи, сколько в тебе страсти! Ладони омеги скользнули под халат, распахивая тонкий шелк, огладили маковки сосков, и бубенцы в них откликнулись тихим перезвоном. Лирой ахнул, оттолкнул чересчур настойчивого наложника, поразившись перемене в самом себе: ночное возбуждение схлынуло, оставляя только гнев. — Разве я позволял прикасаться к себе, Джамаль?! — Ой, посмотрите только на наш Мак, — расхохотался тот, откинув за спину длинные черные волосы. — Какой скромник! Ничего, через пару лет тут станешь сговорчивей! Верно? — Оставь его, — отозвался кто-то из клубов пара. — Не видишь, ему пока рано? — Какая жалость, — вздохнул Джамаль, поглаживая свой довольно крупный член. — Тогда кто хочет? Я готов… Наш милый скромник меня согрел. — Иди сюда, — к наложнику приблизился симпатичный курносый омежка и, ухватив Джамаля за руку, увлек на свободный топчан. — Я не против, чтобы ты побыл во мне… ты хорош в этом, о, мой драгоценный… Сочтя, что с него довольно увиденного, Набияр рванулся к выходу, запахивая халат дрожащими от стыда и ярости руками. Парис засеменил следом, скорбно вздыхая: ведь предупреждал же, что ночью в хамам лучше не соваться, но кто ж его слушал?! — Наби! Какого дьявола ты здесь забыл?! Обернувшись, Его Высочество застыл на месте, пораженный тем, что увидел: к нему стремительно шагал Нилюфер, злющий и растрепанный, словно… словно… — О, Небо, — ахнул принц, сообразив, чем именно занимался его наставник в густом полумраке хамама. — Да что здесь происходит вообще?! Таким Нилюфера он не видел никогда. Бывший наложник обычно держался с прохладным достоинством, одежды его были наглухо запахнуты под самое горло, волосы убраны с лица назад, а сейчас… Сейчас лицо омеги разрумянилось от чувств, светлые волосы рассыпались по влажной коже плеч, а под легким халатом, как оказалось, не было вообще ничего. Смутившись, Набияр отвёл взгляд от обнаженного тела наставника, еще по-юношески стройного и гибкого. Заметив это, Нилюфер яростно запахнулся, а затем, поравнявшись с принцем, с силой ухватил его за локоть и потащил прочь, намереваясь лично водворить ослушника обратно в джан. — Ты хоть соображаешь, чем рисковал?! — наконец, взорвался Нилюфер, когда за ними захлопнулась дверь покоев Наби. — А ты, Парис?! Ты-то здесь зачем?! — А что я мог, господин? — развел руками маленький евнух. — Я всего лишь слуга, а господину было… было необходимо окунуться… — О, Небо… Нилюфер плюхнулся на подушки, сжимая пальцами виски. — Наби… ты ведь не успел ни с кем? — Нет, господин, — ответил за юношу Парис. — Все в порядке. — Кто-нибудь мне вообще собирается объяснить, что происходит?! — вышел из себя Набияр. — Почему Джамаль сунулся ко мне с поцелуями?! И зачем они… ты… вы… вообще туда ходите?! — Тахаться! — рявкнул Нилюфер, теряя терпение. — Да, мой маленький нежный цветочек, да! У меня есть любовник среди наложников, ты все верно понял! И у многих здесь тоже! Не нужно изображать святую невинность, умоляю… — Но… почему? — юноша уселся на постель, растерянно переводя взгляд с Париса на своего учителя. — Потому что я здесь уже шестнадцать лет… и за все это время я был с альфой всего несколько жалких раз… как думаешь, легко ли это: быть юным и полным желаний омегой, но все, что ты можешь — это просто сидеть и ждать, пока тебя позовут… и позовут ли вообще? А еще потому, что пять лет я провел на Дворе Стареющих омег… я ведь все еще молод и все еще хочу плотских удовольствий… Поэтому, умоляю, не будь таким дураком, как я: добейся положения в гареме, очаруй Сына Небес, стань имбалем и наслаждайся жизнью! — Нилюфер, — тихо шепнул Его Высочество. — Прости, я даже не думал… — Вот только не надо меня жалеть, — властно вскинул руку тот. — Пустое. Сейчас речь только о тебе. Скажи, зачем ты пошел в хамам ночью? — Меня… меня мучают порочные мысли, — признался Наби, раз уж пошли такие разговоры. Спрятав лицо в ладонях, он осторожно подбирал слова, чтобы не сболтнуть лишнего. — Я думаю об одном альфе… из прошлого, — соврал принц. — Очень часто… представляю, как мог бы… пригласить его в свои покои в Авалорне… как позволил бы любить себя… он такой красивый и так меня привлекает… не знаю, что это за наваждение… мне хочется отдаться ему, хочется узнать, как он целуется, как ласкает, как… — Договаривай, — велел юноше наставник, вновь перейдя на знакомый властный тон. — Хочу знать, какой он любовник! Я ночи не сплю: член стоит и так плохо от возбуждения, что даже хорошо… Выпалив главный свой секрет, Набияр замер, ожидая осуждения. — Думаешь, ты тут такой один? — чуть улыбнулся Нилюфер. — Мы все здесь сходим с ума от переизбытка желаний. — Правда? — поднял взгляд омега. — Правда. Твоя главная беда, что ты девственник. Поэтому ты не можешь воспользоваться дилдо, чтобы облегчить жажду плоти. И ты не можешь ходить ночами в хамам, чтобы такие же голодные до удовольствий наложники помогли тебе избавиться от чрезмерного возбуждения. Если бы сегодня ты позволил, тебя бы трахнули с огромным наслаждением, но для Сына Небес ты бы уже был порченым товаром. Именно поэтому я так разозлился, услышав твой голос. После первой ночи с повелителем ты сможешь приходить в хамам и в ночные часы, это не возбраняется. Но твоя невинность принадлежит только Императору, это понятно? — Да, — краснея, кивнул Набияр. У Его Высочества немного отлегло от сердца, ведь он вовсе не был шлюхой: это просто вынужденное затворничество сделало его слишком голодным и вовсе не удивительно, что он так возжелал первого встречного альфу. Да, Гаяр Хван, безусловно, невероятно красив, а от запаха его кожи Наби и вовсе хотелось скулить от желания, но это всего лишь естественная тяга молодого и полного сил омеги к привлекательному самцу. Небо, неужели все так просто?! — Послушай меня, — Нилюфер присел рядом с юношей и взял его руки в свои. — После первой ночи с повелителем ты сможешь, если станет совсем тяжко, приходить в хамам, чтобы дать немного удовольствия телу. Да, это не сравнится с альфой, но это лучше, чем совсем ничего. А пока придется потерпеть. Можешь ласкать себя ночами, это не возбраняется. И Парис тебя не осудит, поверь. — Я слеп и глух, а вообще очень крепко сплю, — озорно улыбнулся маленький евнух. — И на звон бубенчиков вообще не просыпаюсь. Ты можешь дарить себе ласки, господин, я не побеспокою тебя, будь уверен. Его Высочество тяжело вздохнул, принимая новые правила. Ладно, пусть так… кому какая разница, кто грезится ему в мгновения, когда желание становится нестерпимым? Наби вполне может представлять себе милорда Хвана, когда сжимает в пальцах свой член и тихонько постанывает от вожделения… — Могу задать еще один вопрос? — Спрашивай, — кивнул Нилюфер, вернувшийся в обычное спокойное состояние. — Те омеги… в хамаме… — И что с ними? — Просто мне не ясно: на подобные отношения между наложниками смотрят сквозь пальцы? За такое не наказывают? — Скажем так: об этом особо не распространяются, но всем прекрасно известно, зачем по ночам ходят в хамам, — объяснил принцу наставник. — Все, я тоже пойду: уже поздно, а я все еще… голоден… А ты, Наби, ложись спать и постарайся уснуть. — Спасибо за откровенность, — Его Высочество вздохнул, смиряясь с необходимостью лечь в постель, правда, после всех этих ночных приключений думать о Гаяре уже просто не осталось сил. Едва только Нилюфер закрыл за собой дверь, принц скинул с плеч халат и нырнул под одеяло, наслаждаясь прохладной нежностью простыней. Юноша хотел коснуться небольшой подвески, которую носил на шее последние несколько дней, однако пальцы нащупали на её месте пустоту. — Парис? Я, кажется, обронил монетку… — Монетку, господин? — не понял евнух. — Да, ту, что на цепочке, — растерянно молвил юноша, поднимая одеяло в надежде обнаружить пропажу. Это была не просто монета, это был подарок Игнаса, очень личный и дорогой сердцу Лироя Лебрана Де Корд. Когда Игнас взошел на престол, монетный двор тут же начал чеканить новые золотые с профилем молодого короля, и первые три монетки принесли Его Величеству, чтобы тот одобрил качество чеканки. Игнас велел оправить каждую из них кольцом с сапфирами, а после одну вручил Алену, а вторую — Лирою, который тут же решил превратить монарший подарок в украшение. По приказу принца придворный ювелир изготовил для монетки ушко и цепочку. Помнится, Игнас похвалил брата за находчивость и звонко расцеловал в обе щеки. Именно поэтому монетка была дорога юноше, и он не хотел бы её потерять. Парис обшарил каждый уголок джан, отодвинул столик и топчаны, подобрал с пола все подушки, но украшение так и не нашлось. — Господин, ложись спать, я поищу в гареме, загляну в хамам, может, ты обронил её там. Не бойся, никто не возьмёт чужого: за воровство в Суль-Мирьяхе отрубают руку. — Благодарю тебя за заботу, — улыбнулся Набияр, вновь устраиваясь на подушках. — И прости, что не послушался. Впредь буду умнее. — Я рад, господин, — широко улыбнулся маленький евнух. — Спи. Я пойду искать твою пропажу. *** — Доброе утро, господин имбаль! Слуги приветствовали пробудившегося Гюльдара поклонами. Омега потянулся, наслаждаясь мгновениями относительного спокойствия, а затем сделал знак откинуть одеяло и помочь ему подняться. Во время омовения любимцу Императора прислуживали сразу четверо евнухов: один держал зеркало, другой — медную емкость с подогретой водой, третий подавал полотенце, а четвертый с почтением придерживал длинные смоляные локоны омеги, чтобы те случайно не намокли. Затем настало время облачения. Из сундуков вынимались драгоценные одеяния, расшитые цветами и диковинными птицами, а Гюльдар оценивал каждое, отвергая множество халатов прежде, чем выбрать тот, что придется по душе. Слуги одевали имбаля Полуночи со всем старанием: перстни на пальцы, браслеты на запястья, ожерелья на шею… имбаль повелителя должен быть самим совершенством! В спальню внесли поднос с завтраком и пока любимец Императора наслаждался трапезой, старший евнух рассказывал все новости, случившиеся во дворце за последние часы. — Что Канзи? Сумел удовлетворить повелителя? — поинтересовался Гюльдар, делая глоток горячего кофе. — Наложник угодил Сыну Небес, и да будет счастливым каждый миг жизни нашего повелителя, — воздел руки к потолку евнух. — Ему был подарен драгоценный пояс и рулон шелка, восхитительного тонкого шелка, что струится подобно воде. — Видимо, Канзи не настолько хорош, — усмехнулся имбаль. — Дары щедры, но кадиром его не назвали. Опять мимо. Бедный Канзи, как он, должно быть, раздосадован. Ну, порадуй меня! Скажи, что там в его джан? — Ты как всегда прав, господин: наложник в гневе прогнал прочь своих слуг, сочтя, что те недостаточно холят его красоту. — Спасибо, Омаль: ты знаешь, какие новости меня порадуют. Разумеется, Гюльдар был рад тому, что повелитель не приблизил к себе еще одного омегу: меньше конкурентов — это прекрасно. Имбаль Полуночи ревностно охранял свое право видеть лик Сына Небес и наслаждался этим знанием, упиваясь тревогами простых наложников. Никто из них не знает, каков из себя повелитель. Никто не смеет говорить с ним, пока повелитель не задаст вопрос. И только имбалям позволено поднимать взгляд, только имбали смеют обращаться к Императору напрямую, и это право Гюльдар был согласен делить лишь с небольшой горсткой избранных, а в часы Полуночи он и вовсе был один. Именно этим темноокий омега гордился больше всего: никто, кроме него одного не стал избранником повелителя в то время, когда Сын Небес проявляет темную сторону своей божественной натуры. Именно Гюльдара зовут к Императору, когда тот особенно не в духе. Именно Гюльдар умеет так угодить Сыну Небес, что гнев альфы превращается в безудержную страсть и на теле от пальцев господина расцветают алые синяки: этими знаками Гюльдар упивался особенно сильно и с царственной небрежностью демонстрировал их своим неудачливым конкурентам. Гюльдар — единственный, кто носил знак месяца, а потому он втайне считал себя выше всех прочих имбалей. Что они умеют? Пустышки! Кто из них способен войти к повелителю, когда тот в ярости, словно к тигру в клетку? Кто может стонать от наслаждения, когда Сын Небес сильно и грубо берёт их, наматывая волосы на кулак? Кто вынесет такое? Уж точно не эти изнеженные омежки, носящие на себе отметки солнца… И уж, конечно, Гюльдар не намеревался допустить, чтобы кто-то другой понравился повелителю. С волнением ждал он каждого утра, чтобы удостовериться: тревоги напрасны и время Полуночи по-прежнему принадлежит исключительно ему. Пусть у Сына Небес великое множество прекрасных юных наложников, но он, Гюльдар — только один. Потому и сыновей своих омега прочил в будущих наследников Императорского престола. Гнев Полуночи сильнее спокойного сияния Дня, а значит, и дети, зачатые в тёмный час, станут для повелителя желаннее прочих… Все это роилось в голове Гюльдара всякий час, когда Советница Линь являлась в гарем, чтобы объявить выбор властелина Суль-Мирьяха. Нет, никто более не должен стать кадиром Полуночи, никто… И вдвойне замечательно, что Сын Небес в дурном настроении частенько прогонял прочь наложников, а то и вовсе приказывал наказать, если те не угодили. И тогда Гюльдар шел к Императору сам, падал ниц у дверей, ожидая, пока богоподобный взор обратится к его распростертой на полу фигуре… А уж если Гюльдару удавалось смягчить гнев альфы и наказание снималось с провинившегося, то поутру несчастный наложник был готов целовать ноги избавителя, а такое случалось частенько. Нельзя допускать, чтобы порядок гарема нарушался. Четверых имбалей Дня на дворец вполне достаточно, а Полуночный и вовсе должен оставаться единственным. После завтрака трое служанок приступили к созданию прически: тяжелые волосы омеги следовало расчесать до идеальной гладкости, умастить ароматными маслами, а после собрать в высокий пучок, закрепляя пряди драгоценными гребнями и шпильками. — Как мои сыновья? — обратился Гюльдар к старшему смотрителю покоев. — Здоровы ли? — Оба маленьких султана уже позавтракали и отправились на прогулку с няньками, — с поклоном отозвался слуга. — Как вернутся, приведите детей ко мне, хочу их видеть. — Да, мой господин! Завершив трапезу, омега поднялся с места и направился к выходу из комнаты: нужно было заглянуть к другим имбалям, узнать, что нового у них. Но прежде, чем Гюльдар вышел на широкий балкон, опоясывавший гарем по кругу, к нему приблизился весьма довольный собою Джамаль. — Прекрасную весть я принес тебе, господин, — озорно улыбнулся имбалю собеседник. — Говори, — Гюльдар махнул рукой, приказывая евнухам, сопровождавшим его, отступить на несколько шагов. — Сегодня ночью наш Золотой Мак явился в хамам! — Да неужто?! — не поверил своему везению Гюльдар. — Кто бы мог подумать, что этот выскочка окажется столь глуп?! Кто взял его невинность? Говори! — Увы, — развел руками Джамаль. — Я хотел, даже думал принудить, но там было слишком много глаз, да и Золотой Мак быстро сообразил, во что ввязался… О, не нужно расстраиваться! Вот! Это его вещица… Разумеется, Джамаль понимал, как было бы хорошо обрадовать имбаля тем, что иноземный принц теперь — порченный товар, но снятое с шеи юноши украшение тоже могло пригодиться. Кто знает, какие у Полуночного планы на этого Набияра… — О, ты поистине бесценное сокровище для меня, — с восторгом воскликнул Гюльдар, выхватывая из рук наложника безделушку. — Как ты это раздобыл?! — Снял, пока целовал и распахивал халат, — Джамаль был доволен: еще бы, угодить имбалю повелителя! — А я, кажется, знаю, как это использовать, — любимец Императора надел цепочку на шею, расположив так, чтобы круглый медальон лег поверх всех его драгоценностей. — Жаль, конечно, что ты не насладился нашим зазнайкой, но, может, оно и к лучшему… Скоро тебя призовут к повелителю, Джамаль: я всегда держу свои обещания. Можешь идти.