***
Кости ломит, но мальчик встает, предварительно измазав руки в красной лужице. Он идёт и вытирает ладони о белоснежные стены, с удовольствием пачкая их. Он возвращается к луже, болезненно зажмурившись, садится перед ней на корточки и вдруг вспоминает: «Сегодня, должно быть, мой день рождения...» Знать точно он никак не мог, поскольку не имеет ни малейшего представления о том, сколько тут провалялся. Но собрав факты — мокрая одежда, свежие увечья — он решает, что с тех моментов, которые в его памяти еще кое-как всплывали, прошла максимум одна ночь Палец окунается в кровь. Дазай слегка поворачивается, не выпрямляясь, и и выводит на полу кривую «H». Обмакнув палец еще пару раз, он продолжает чертить, и, наконец, улыбается, любуясь на буквы «HBD». Саднящая боль в горле ужасно раздражает, но даже злиться вслух больно. «И сколько мне здесь торчать?» Он знает, что выглядит наверняка ужасно. Тринадцати... может быть, уже четырнадцатилетний мальчик, в промокшей и измазанной в крови одежде, с изуродованной шеей и шрамами на руках. «Как же я сюда попал...» — размышляет он, бесцельно водя пальцем по подсыхающей лужице крови. «Мда... Если всё это вытекло из меня, это отвратительно». Он слегка кривит губы и шлепается на пол. «Я... я куда-то шел». Воспоминания всплывают словно в черной дымке. «Потом вышла Юи-сан и начала уводить меня... Потом...» Дазай ненамеренно вздрагивает, словно кто-то его напугал. «Я не помню». Он раздраженно и шумно сопит, из-за чего не успевает отреагировать на открывающуюся за его спиной дверь. И вздрагивает всем телом, едва слышит ввинчивающийся в уши высокий женский голос. — Нет, не надо туда!.. — частит женщина, явно обращаясь не к нему. Он с трудом поворачивается, но не успевает разглядеть того, кто зашел с воспитательницей. Она явно старается заслонить Дазая спиной, и всячески пытается выпроводить посетителя из изолятора. — Извините, мальчик хулиганил, и нам пришлось оставить его тут, подумать над своим поведением. Я сейчас позову уборщицу... Так непривычно слышать как она отчитывается и лебезит, будто нашкодившая школьница, но затем она поворачивается и шипит, угрожающе понизив голос: — Что ты творишь, дрянь?! Дазай понижать и без того хриплый голос не торопится. — Да вы хоть знаете, как сложно рисовать кровью?! — притворно возмущается он. И всхлипывает: его тут хватают за волосы на затылке, заставляя опустить голову, да так, что голые колени проскальзывают по влажному полу. — Рукоприкладство? — раздается мужской голос. Вроде негромкий, но странным образом отражающийся от стен и вызывающий тревогу. «Что происходит?!» — Нет, что вы, я проверяю все ли хорошо... — снова лебезит воспиталка. — Мальчик сказал, что рисовал кровью. Юноша, — мужчина шагает к ним, но при всём желании Дазай не может поднять голову и разглядеть его лицо, — скажи, это правда? Потратив почти все оставшиеся силы, Дазай стискивает женское запястье, молча упрашивая отпустить коричневые патлы. — Правда, — выдыхает Дазай. Мужчина делает еще шаг, так, что становятся видны во всех подробностях его чёрные туфли, и воспитательница наконец-то отступает в сторону. — Давай я помогу тебе встать, и ты расскажешь, что случилось. Перед глазами оказывается бледная ладонь, с тонкими пальцами и выраженными венами. Дазай заставляет себя поднять подбородок и посмотреть в лицо нового знакомого. Им оказывается довольно молодой мужчина, с чёрной щетиной, глубокими синяками под глазами, тонкой улыбкой и надменным взглядом. Весьма длинные, чуть ниже подбородка, волосы зачесаны назад, наверное, чтобы не лезли в глаза. На нём черная рубашка, рабочие брюки серо-бежевого цвета и медицинский халат. «Врач какой-то, что-ли...» Дазай с трудом протягивает свою руку в ответ, мужчина помогает ему подняться, поддерживая второй рукой за плечо, пока не убеждается, что мальчик твердо стоит на ногах. — Меня зовут Мори Огай, а ты, дай угадаю, Дазай Осаму? Мори не отпускает его руку и потряхивает, что со стороны выглядит, как рукопожатие. Воспитательница, стоя рядом с возмущенным и пристыженным видом, вдруг встрепенулась, решив напомнить о своем существовании. — Н-но вы... Мори не обращает на неё внимания, слегка наклоняется к Дазаю и шепчет: — Я подсмотрел парочку имён в медицинских карточках. Затем он подмигивает и отстранился, наконец-то отпуская руку и только потом поворачивается к женщине. — Подождите, Мори-сан, вы всё не так поняли... — блеет она. Дазай наслаждается её испугом. Она всегда ненавидела его, и это было взаимно. Мори словно не слышит её, стоит, спокойно скрестив руки за спиной, и потом кивает Дазаю: — Прошу, Дазай-кун, пройди за мной. Он идет к двери, Дазай тоже, хотя каждый шаг отзывается болью во всем теле — но выбирать не приходится. Задержавшись на пороге, Мори смотрит на женщину и роняет: — И вы тоже. Мне нужно задать пару вопросов. Воспитательница быстро догоняет их и семенит рядом с Дазаем, нервно покусывая губы, медленно стирая с них отвратительного оттенка помаду. Судя по всему, Мори ведёт их в крыло для персонала. По дороге Дазай оттирает засохшую кровь мокрым краем футболки. «Кто и как облил меня водой я не помню, но это хотя бы пригодилось. — Внезапно ему становится очень неприятно и неуютно от того, как много кожи сейчас обнаженно. — Хотя если виновник тот же, кто сделал это с моей шеей, я точно не скажу спасибо...» — М-м-м, пожалуй, можем посидеть здесь, — заявляет Огай, распахивая дверь в комнату отдыха, в которой всегда собирались воспитательницы, если им надо было обсудить что-то всем вместе. Мори приглашающе машет рукой в сторону ближайших стульев, и Дазай послушно устраивается на одном из них. Мори ставит второй стул напротив и тоже садится, а воспитательница переминается с ноги на ногу, стоя у двери. — Та-ак, я думаю, Дазай-кун и сам понимает, — взмахивает рукой Мори, — в какой он ситуации. Я врач, приехал сюда по просьбе директора, чтобы проверить положение дел. Давай я обработаю твои раны, и мы немного поговорим. Возражать смысла нет: предложение было таковым только по виду, и Дазай, понимая это, кивает. — В-вам дать аптечку? — подает голос женщина. — Вы очень предупредительны, мадам, — ядовито цедит Мори, не переставая улыбаться, и в завершение фразы щелкает пальцами. Воспитательница торопливо подходит к одному из письменных столов, выуживает из ящика аптечку и подает Огаю. Тот открывает её, не глядя. Дазай сипит: — Можете подсказать, какое сегодня число? Мужчина достает марлевую салфетку и бутылочку с перекисью водорода, и придвигает стул ближе. Дазай с трудом подавляет острое желание отстраниться. Влажная марля касается шеи, слышится характерное шипение вспенивающейся крови. — Девятнадцатое. Июня. Судя по тому, что Мори решает уточнить месяц, он явно подозревает приют в чем- то неладном. К счастью, всё было не настолько плохо. И думать о том, насколько всё могло быть плохо, Дазаю не хочется. — Хорошо... «С днем рождения меня». Ссадины печёт. Дазай совсем — совсем — не любит, когда кто-то касается его шеи. Он укрывает ее даже от лишних взглядов, так что происходящее сейчас кажется пыткой. — Расскажи мне, милый мальчик, что с тобой стряслось? Я вижу у тебя много шрамов, объяснишь, откуда они? — Толку мало! — встревает воспитательница, выходя из роли бедной жертвы и возвращая голосу прежний наглый и визгливый тон. — Мальчишка просто недоразумение, у всех просто в печенках сидит! Каждая работница считает его невыносимым, своими бреднями про смерть нас с ума свёл! Это просто невозможно, то мы его находим со шторой вокруг шеи, то окно разбито, и не понять, хотел он себя порезать или спрыгнуть... — Достаточно. Мори воспринимает её тираду спокойно, и так же спокойно прерывает ее, а когда женщина снова открывает рот, равнодушно поднимает руку, приказывая замолчать. Нельзя сказать, что она врёт, всё сказанное было правдой. То и дело Дазая ловили с поличным, когда он пытался, как это называют в обществе, причинить себе вред. Огай обращается к нему: — Расскажи-ка мне, зачем ты это делаешь? И это... — Он замолкает на секунду, доставая другую салфетку, и, приложив к горлышку бутылька, обводит взглядом раны на шее мальчика. — Твоих рук дело? Дазай невольно ловит взгляд воспитательницы — привычка, которую в приюте прививают каждому. Если кто-то не из приюта задает воспитаннику вопрос, воспитанник не имеет права отвечать без разрешения воспитателя. И если ты открываешь рот, не получив одобрительного кивка или, что хуже, заговариваешь вопреки запрещающему покачиванию головой... На то короткое мгновение что Дазай смотрит в сторону воспиталки, она снова превращается из испуганной овечки в злобную суку, во взгляде которой ясно читается, что она придушит его собственными руками, если он ответит не так, как ей хочется. — Я... да, — произносит Дазай неуверенно. Он не знает, можно ли доверять этому мужчине, а потому и не осмеливается идти наперекор приюту. Мори откладывает салфетку, красно-бурую от крови. — Что заставляет тебя лгать? — спрашивает Мори словно между делом, придерживая Дазая за подбородок и осторожно поворачивая голову мальчика. — Открой рот. Дазай повинуется, нехотя и совсем не понимая, куда себя девать. Он давно не испытывал такой... безысходности. — Он, может, и ненормальный, — снова замямлила воспитательница, из кожи вон лезущая, лишь бы себя обелить, — но, на удивление, всегда говорит правду... — Сомневаюсь. — Мори наконец-то подается назад, Дазай с облегчением выдыхает. С облегчением и болью. — Травма гортани, следы удушения, ссадины, предположительно от ногтей. Длинных и острых ногтей. В той комнате была кровь, вероятно, кровь мальчика, причём судя по всему, из горла... Многочисленные синяки на руках, которые заметны невооруженным взглядом, свежая царапина, ужасный внешний вид... Вы позволили ему в таком состоянии провести какое-то время в одиночестве, в лёгкой одежде, которая по какой-то причине еще и мокрая. Мори говорит быстро, с нажимом, не позволяя женщине и пикнуть, морально прессуя каждую живую клетку в радиусе одного километра. Его тон был настолько убедительный, когда он всего-навсего озвучивал факты, что Дазаю и самому стало не по себе. — Так только кажется... Вы... Вы не понимаете... Я хочу сказать что... — А я хочу сказать, что этот мальчик надолго тут не задержится, так же как и вы на этой должности. Хотя вижу, ногтями вы похвастаться не можете, может, виноват кто-то еще. Придется провести небольшое расследование. — Он усмехнулся чему-то своему. — Занятно. Мори закрывает аптечку и небрежно оставляет ее рядом со стулом, на котором сидит. Промямлив гадким голосом что-то вроде «Сейчас позову остальных», женщина, нетвердой походкой выходит из кабинета. Мори встает и принимается ходить туда-сюда. — Почему ты хочешь умереть, Дазай-кун? Дазай вздрагивает. Его много раз спрашивали: «Зачем ты это делаешь» и «Ты что, больной?», но настолько прямой вопрос еще не задавали. — А почему нет? — Он небрежно пожимает плечами. — Знаете, у меня всё равно не та жизнь, которую принято считать достойной или счастливой. А смерть она и есть смерть. Для всех одна. Ты можешь сказать, что человек умер достойно, но что это меняет, если человек уже умер? Мужчина снова сцепляет руки за спиной, что придает ему важный вид. Он улыбается, не глядя на Дазая, но потом резко переводит на него свой взгляд. — Я понял... — Он чуть хмурится. — Скажи, что значила та надпись в пустой комнате? Видимо, он имеет в виду изолятор. — «HBD»? Мори кивает и зачем-то добавляет: — Я увидел краем глаза. Дазай снова пожимает плечами. — «С днем рождения, Дазай». Ну, знаете, на английском. Я бы не смог вывести иероглифы. Мори фыркает, не то забавляясь, не то поражаясь поведению этого мальчика. — Что ж, я сделаю тебе подарок на день рождения.***
Мори тогда отправил всех работниц далее заниматься своими делами, и пообещал не докладывать на них начальству, если они сейчас же оформят ему опекунство. Как позже он объяснил Дазаю, только у него было такое ужасное состояние, потому он позволил себе не прикрывать эту контору. Дети могли бы попасть в приют и похуже. Просто Дазаю не повезло. Так сказал Мори. «Ты попал не к тем людям». Осмелевшие воспиталки добились и денег, после чего привели Дазая в более или менее приличный вид и с удовольствием отдали в руки Огаю, сунув Дазаю мешок бинтов на прощанье. Когда Дазай уходил следом за Мори, еще не зная, радоваться сложившимся обстоятельствам или нет, в коридоре собралось большинство работников. И только у одной был ярко-красный маникюр.***
Да, Дазай все ещё мог выкинуть некие суицидальные приколы. Он сам не смог бы с точностью сказать, почему он это делает. Бывает накрывает, когда бывает слишком... Слишком не так. Всё как-то не так. Вроде он живёт, живёт в достатке, но чего-то всё равно не хватает. Царапая себя, он немного отвлекается от чувства дискомфорта по всем телу, и знает, что если порезать себя, то это чувство и вовсе ненадолго исчезнет, но ему всегда внушали, что так делать нельзя — и он пытается этого не делать, хотя не всегда получается. Он пытался повеситься, вскрывал вены, буквально неделю назад Мори пришлось подорваться с работы, когда он узнал о «парне, привязавшем себе к ноге камень и идущим прямиком в море». Топиться, кстати, Дазаю не понравилось. Бинты мешают, да и насколько он знает, это будет больновато. Но за последние шесть дней он не сделал ровным счетом ничего, кроме безобидного давления ногтем на кожу. И это было довольно странно. У него просто нет времени на дискомфорт, нет времени на то, чтобы сделать что-то. «И вообще, если мне кто-то будет мешать, пускай уж лучше это будет Мори, а не эти... французские хмыри». За время размышлений Дазай успел забыть что, вообще-то, лежит на полу, и, осознав это, быстро подтянул колени к себе и встал. Судя по неприятному зуду на подбородке, на коже отпечатался ворс ковра. «Чуя увидел бы, точно бы подъебал». Дазай потер лицо, хрустнул пальцами и решил спуститься вниз. «Провожу Элис и сразу лягу спать».