Полуденное солнце

Из состояния не то сна, не то просто забытья, его вырывает спокойное и мерное дыхание, что острый слух улавливает, пожалуй, слишком уж близко. На груди, аккурат над длинным рубцом, спокойно лежит теплая ладонь, накрывая собой небьющуюся жизнью пустоту. «Черт…», — с раздражением думает Кощей, промаргиваясь и резко отстраняясь от дремлющего подле него юноши. Что ж, факты отрицать бессмысленно — в свою первую течку царевич обделенным альфой не оказался, хотя куда поучительней было бы заставить его извиваться ужом, так и не дав требуемого животной сущностью. С досадой поморщившись, Кощей поднимается с постели, оглядывая спящего, еще не отошедшего от случившегося с ним Ивана. Спящего не в своей комнатушке-клетке, призванной каждой деталью напоминать пленное положение, а прямо здесь — в самом сердце замка, на черных шелковых простынях. И неужели в какой-то момент ему показалось, что притащить это раздражающее недоразумение в свои личные покои — хорошая идея? Да, он смотрится идеально — бледная молочная кожа, оттенённая созвездием теплых веснушек. Пройтись по каждой, пересчитать языком, надавить клыками, заставляя терять голос в стонах. Алые, распухшие от поцелуев губы. Влажные, подрагивающие, искусанные — созданные для того, чтобы их жадно сминали, прикусывали, позволяли капли крови сделать их еще ярче. Пылающее лицо, пылающая кожа, он горячий, обжигающе горячий, то, что нужно, то, что прекрасно контрастирует с его мертвым холодом. Запах, сгустившийся, ставший еще большее насыщенным, ярким и глубоким. Каждый вдох этого соцветия трав, прогретых солнцем, бьет в голову сладким дурманом. Все в нем и-д-е-а-л-ь-но. Маняще до отвращения, до забытья истинного положения вещей. Он нависает сверху, упираясь ладонями в постель и любуясь влажным взглядом, в котором совсем не осталось места для разумного. Хотя сдерживаться тяжело, дразнить его так приятно. Юноша под ним мечется в жаре, пальцы отчаянно комкают простынь. — Ненасытная сучка… — хрипит он, и этот звук отзывается в Иване, что и так дрожит всем телом, бьющей в каждой жиле судорогой. Кощей скользит пальцами по приоткрытому рту, и кончик когтя прикусывают, облизывая, а после с коротким рыком Иван обхватывает его поясницу ногами, перекатываясь на кровати и оказываясь сверху. Одарив мужчину взглядом, в котором злость смешивается с вожделением, юноша, приподняв бедра и оперевшись ладонями о холодную грудь, насаживается на член. — И строптивая, — усмехается Князь Тьмы, смыкая когти на ягодицах любовника, прикусывающего губу от растекающегося по всему телу удовольствия. Омеге в его руках эти реплики явно не нравятся, опускаясь на грудь мужчины, он кривит губы в горьком оскале . Целует яростно, кусая губы, явно желая заставить собеседника замолчать — и это сладко до муки. — Не…ненавижу…тебя, — после стонет юноша, утыкаясь в острую ключицу. — Это взаимно, — хрипит Кощей, вплетая ладонь и утыкаясь носом в россыпь золота, что дурманит запахом до головокружения, прижимая к себе крепко, до хруста хрупких костей. Короткий вскрик, который он выбивает из Ивана сильным толчком бедрами снизу — музыка для ушей. Все в этой большой комнате пропахло им — точнее ими обоими. Воспоминания очерчиваются в голове конкретными картинами, и сейчас чувства вызывают более чем смешанные. «Это был…гон?», — с недоумением и даже толикой растерянности думает Кощей, растирая переносицу. Ответ и на этот, и другие возникающие в его голове вопросы совсем, совсем ему не нравится. Юноша же, что все еще лежит в ворохе сбитых простыней, коротко шевелится, морщась. На нем буквально места живого нет. Засосы, укусы, царапинки тут и там, следы от крепкой и сильной хватки. За исключением части шеи — места, в которое должны были бы вцепиться его клыки, совершая катастрофическую ошибку. И Кощей, склонив голову всматривается в этот небольшой, единственный островок кожи, сохранивший первозданную бледность. На фоне измученного и обессиленного тела он выглядит особенно хрупким, уязвимым. Он так часто пахнет кем-то чужим — вереница сладких омежьих запахов, да и бет он тоже чувствует, не феромоны, конечно, но все же. Кощей же прекрасно понимает, что единственный вариант — смириться, ибо единственным ему не бывать. Но глубокий и древний инстинкт, смешанный с подавленной злостью, с клубящейся тоской, с испепеляющим желанием, поднимается в нем, отзывается на каждый толчок и движение внутри. Он оказывается сильнее всего — здравого рассудка, прилежно принимаемых подавляющий отваров, страха потерять эту хрупкую, но столь ценную связь. И он ломает все — потому что на очередном хриплом выдохе в его приоткрытом рту удлиняются клыки, и он тянется к оголенному плечу, покрытому сладкой испариной, метя в место у основания шеи. Альфа, вжимающий его в стенку, успевает среагировать на это безумное посягательство, резко отстраняется, размыкая руки, и Кощей обухом сваливается на пол. Удар, следующий за этим, приходится на лицо и отдается болью в носу, стекающей к подбородку дорожкой крови. «Черт!», — с отчаянием думает он, поднимая глаза на возвышающегося любовника, в чьих глазах недоумение меняется на гнев. Это воспоминание приходит к нему в тот самый момент, когда он почти сомкнул клыки на бледной, пахнущей сладкой испариной шее. И почти тогда же Иван вздрагивает, открывая прикрытые в истоме глаза, пытаясь слабо, едва ощутимо дернуться в сторону. И это вялое, едва ощутимое сопротивление, с одной стороны считывается им как отвержение того, чего омега отвергнуть не в праве, а с другой — раскалывает пелену собственного забытья, позволяя вынырнуть из обволакивающей страсти. Кощей с нарастающим рыком всматривается в мерно покачивающееся под ним тело, вспоминая, осознавая, кто именно в его руках. В нем просыпается бешеная, яростная злость. Он вцепляется в разметавшиеся кудри, резко одергивает, грубо переворачивает на живот, заставляя прогнуться в спине. Скользит когтями от затылка до поясницы, и запах крови, расплывающийся в воздухе, смешивается с душистыми травами и терпкими пряностями, отливая жаром, ставшим общим на двоих. Сочетание, заставляющее кровь в его мертвых жилах пылать, ярость смешивается с вожделением в неразделимый комок. Юноша скулит, даже пытается было отползти, животная сущность в нем не понимает столько резкой перемены, этой грубости, силы с которой Кощей вбивается в его тело. Боль начинает саднить сквозь марево наслаждения, но укус в загривок и низкий, гортанный рык принуждают подчиняться, растекаясь безвольной куклой. И все равно, даже так тело Ивана двигается навстречу, и он кончает с глубоким вскриком, сжимая пульсирующую плоть внутри, ощущая распирающее чувство, приносимое очередной вязкой. С хриплым выдохом собственного удовлетворения Кощей, глубоко, до кровящих разрывов, вгрызается в плечо, заставляя юношу в своих руках заскулить. И сразу же, пусть и поморщившись в раздражении, зализывает укус, облегчая боль, зарываясь ладонью в кудрявой копне. Им так хочется обладать, но как же сильно он ненавидит. Этих чувств слишком много, они разрывают, смешиваясь в бурлящем котле. Кощей прижимает к себе вздрагивающее, изливающее в очередной волне острого экстаза тело, замечая влагу на слепленных ресницах. «И слава богу, если бы я его пометил, это было бы…просто нелепо», — мрачно размышляет Бессмертный, и поморщившись, отворачивается, прерывая созерцание распластанного на постели тела. — Кажется, просить мне не пришлось, — бесцветным, серым едва слышно произносит Иван, окончательно проснувшийся от звука шагов. Пошевелившись, он морщится — все тело тянет, тут и там — синяки и укусы. Воспоминания размытые, расплывчатые, длинными провалами, в которых — только пожирающая страсть, которая толкает его отдаваться с безудержной бесстыдностью. «Вот так это значит… для омег», — думает он, прикрывая глаза и ощущая, как нечто в груди сжимается в опустошении. — Да, но ноги передо мной так широко никогда не раздвигали, — оскаливается Кощей, оборачиваясь на раскуроченную постель. И эта колкая реплика — метко выпущенная стрела, заставляющая пленника содрогнуться. Это длится так долго, это не заканчивается, и самое страшное, что он хочет снова и снова. Тело горит, пылает огнем, по-настоящему сгорает — и с жалобным стоном, что раскалывается до всхлипа, он тянется к единственному, что может унять этот жар. Холодные серые ладони ложатся на грудь, надавливая на припухшие и чувствительные до предела соски, заставляя выгнуться навстречу, ерзать под нависающим сверху мощным телом в нетерпении. Сквозь тягучее, пламенеющее возбуждение, что струится меж бедер влагой, он все равно почти помнит, как сильно ненавидит эти руки, но сейчас он так же сильно нуждается в них. Длинные пальцы двигаются ниже, сжимая бедра, будоражаще поцарапывая когтями. Гибкий язык скользит по его лодыжке, закинутой на плечо, Кощей прикусывает косточку, заставляя своего пленника глухо и протяжно застонать, призывно податься бедрами вперед в мольбе прервать эту медленную пытку. Его с невиданной легкостью, будто он весит сущее ничто, подхватывают на руки, насаживая на твердую плоть. Это плавит, это то, чего требует жаждущая бездна внутри него, стягивающая низ живота в сладкой истоме. «Я же не…я не…я…хочу…», — мысли текут в голове вяло, а тело словно больше не принадлежит ему, желание оказывается сильнее. И он обхватывает шею напротив, подстраивается под ритм, стонет громко и бесстыдно, прогибаясь в спине, желая ощутить член в себе глубже и одновременно запрокидывает голову, чувствуя, как в глазах щиплет горечь. Мужчина с удовлетворенным рыком накрывает его губы поцелуем, крепче смыкает руки на его двигающихся в быстром ритме вверх-вниз бедрах. Воспоминания — лоскутное одеяло, вереница картин, в которых его тело с не пойми откуда взявшейся гуттаперчивостью послушно гнется в сильных руках. Он прогибается в спине, смыкает лодыжки на чужой пояснице, царапает ногтями серые плечи, выстанывая бессловные просьбы ни за что не останавливаться. Он берет возбужденную плоть в рот, и только на самом краю сознания теплится тревожный всполох мыслей о том, как это на самом деле мерзко и неправильно. Этот призрачный глас разума рассеивается, когда когтистые пальцы с твердой властностью сжимаются в его волосах, заставляя гортанно застонать. Вкус, запах, удовлетворенный стон мужчины — все это понукает его старательно скользить языком по распирающему рот и глотку члену. Вздрогнув и передернувшись в отвращении, Иван приподнимает голову, пытаясь понять, где находится. Шея, и вообще все тело болит — словно он без продыху бежал и сражался несколько дней подряд, каждая мышца напоминает о своем присутствии потягивающим ощущением. Первое, на что натыкается его взгляд — ворох иссиня-фиолетовых, почти черных шелковых простыней. На темной ткани отлично видны эти белесые, подсохшие следы семени. Такие же стягивают кожу на животе и в паху. «Нет…нет!..», — Иван оцепенелым, дерганным движением проводит по внутренней стороне бедра, расписанным заалевшими синяками от засосов и царапинами от когтей. Тело услужливо вспоминает ощущение — когда внутри становится горячо, а после чувство наполненности распирает еще сильнее, заставляя его содрогаться в многократно усиленном вязкой удовольствии. «Сколько…сколько раз он сделал это?!», — думает юноша, рваным, дерганным движением вытирая пальцы о ткань, — «Сколько это вообще длилось?..» — Ох, не переживай, — насмешливо, быть может, даже притворно- сочувственно произносит Кощей, кося взгляд на замершее, побледневшее в отчаянном отвращении лицо, — Об этом можно не беспокоиться, смерть не зачинает, так что ублюдков в подоле не принесешь. Иван в ответ лишь отворачивает голову, утыкаясь лицом в подушку и давя тем самым глухой, отчаянный стон. Отвращение смешивается с изнеможённой усталостью, отбиваясь в груди тупой болью. Он ощущает себя пустым и раздавленным. Кощей, едва заметно поморщившись в раздражении, набрасывает на плечи халат и с хлопком двери оставляет пленника наедине с ворохом придавливающих камнем чувств. «Нужно приказать слугам вычистить там все от и до», — вопреки ровному, отстраненному выражению лица, Князь Тьмы о произошедшем размышляет с беспокойством, быстро шагая по коридорам прочь от места, где все является свидетельством нахлынувшего и на него забытья. Он входит в собственный кабинет, и тонкая полоска пыли на свитках на столе — единственном месте, которое не убирали, дабы не спутать его записи — подсказывает ему, что в объятьях своего пленника он провел не день и даже не два. «Я ведь…не просто среагировал на его течку, я…», — ладонь с гулким стуком упирается в стол, а после сжимается в кулак, оставляя глубокие царапины на дереве, -«Я утратил контроль». Вид Ивана оставляет желать лучшего. Взлохмаченные волосы, побледневшее, осунувшееся лицо — если первые сутки, начавшиеся с невнятного жара по всему телу и тянущей, поначалу легкой боли внизу живота, казались ему весьма неприятными, но выносимыми, то спустя вторые юноша самым натуральным образом вгрызался зубами в резную спинку кровати, пытаясь справиться с накатывающими волнами возбуждения. А всякая попытка избавиться от него своими руками только умножала пугающее желание, стекающее по бедрам вязкой влагой. Теперь выражение «сам не свой» перестало быть для юноши пустым звуком — тело пылало и зудело, заставляло его метаться по комнате в бессильной попытке унять нарастающее с каждым часом вожделение плоти. И после скрипа двери, первый порыв омеги, пусть даже и со сломанным носом — потянуться к альфе, которого он ощущает даже без обоняния, будто самой кожей. Это Иван и делает, резко дернувшись к краю кровати. Но только лишь мутный взгляд топазовых глаз фокусируется на лице вошедшего, он суетливо отползает обратно, путаясь в сбитом покрывале и простынях. «Какой строптивый, это же сколько сил надо, чтобы сопротивляться», — с усмешкой размышляет мужчина, проходя вглубь покоев. — Скверно чувствуешь себя, неправда ли? — притворно заботливым тоном протягивает Князь Тьмы, устраиваясь на краю кровати. Иван в ответ убегает — точнее, предпринимает жалкую попытку, потому что жар в теле и путаница в голове едва ли позволяют скоординироваться, — Ну куда же ты, — низким, бархатным шепотом произносит Кощей, и это действует на распаленного юношу гипнотически, почти что прикалывая к кровати, словно бабочку на булавку, — Тебе стоит только попросить. — Нет, — Иван давится сипом, до боли вцепляясь ладонями в покрывало, отворачивая голову в сторону, стараясь не смотреть на лицо, что сейчас манит магнитом. Зуд меж ягодиц усиливается, он едва удерживается от того, чтобы не броситься вперед, повиснув-таки на шее Темного Князя. Усмехнувшись, Кощей хватает его за запястья, прижимая к постели. Иван судорожно брыкается, пытаясь вывернуться, но с каждой секундой сопротивляться становится тяжелее. Мужчина над ним удовлетворенно оскаливается, зрачки Кощея расширены почти до предела, застилающего лиловую радужку темнотой. — Я не буду…я не хочу, я не буду просить! — хрипит он, с ужасом осознавая, как вязкой влаги меж бедер становится еще больше, и дикое, голодное до случки нечто внутри него, с которым бороться труднее, чем с нежитью, требует как можно скорее слиться с этим мощным телом напротив воедино. И с каждой секундой в попытке отстраниться юноша задевает Кощея, вздрагивая, едва давя в себе желание потереться, прислонится ближе. — Уй…уйди… — отчаянно шепчет Иван, зажмуриваясь. Течной, мечущийся в ярости и беспомощности омега будоражит, и то, насколько злобный блеск в васильковых глазах контрастирует с усиливающимся запахом, свидетельствующем о нарастающем возбуждении, распаляет и самого Бессмертного. То, что они еще не бросились друг на друга, почти что чудо. Разведя губы в еще более широкой усмешке, Кощей перехватывает дергающиеся запястья в одну руку, а второй проводит вдоль сломанного и опухшего носа юноши. Короткая синяя вспышка заставляет Ивана поморщиться, а после он с ужасом осознает, что переносица больше не саднит, и невольно делает вдох. Вдох, от которого сразу кружится голова, и изо рта вылетает мерзкий, жалобный, просящий стон. Рядом с ним альфа, пахнущий так сильно и так приятно, и тело яростно требует своего. «Черт, нет! Ублюдок!» — с затапливающим отчаянием, смешанным с распаленным желанием, думает он, раскрывая рот и стараясь не дышать носом и максимально вжаться в кровать. Кощей наблюдает за этими потугами с широкой усмешкой на губах, одновременно чувствуя, как внутри нарастает возбуждение. Невольно облизнувшись, он скользит взглядом сверху вниз, пристально рассматривая омегу под собой — сияющие нездоровым блеском глаза, искусанные, потрескавшиеся губы, вздымающаяся в частом дыхании грудь, брыкающиеся колени, пытающиеся сомкнуться и скрыть мокрое изножье. Невинный, испуганный, яростный — что за будоражащее сочетание. Подняв глаза обратно к лицу юноши, Кощей укладывает ладонь на его рот. Иван на мгновение замирает, не понимая зачем — он ведь не кричит, не желая тратить на это силы, но удовлетворенный блеск в темной бездне напротив быстро подсказывает ответ. Он пытается мотать головой, вырваться, укусить руку, но хватка слишком сильная. Или он слишком слаб? Сколько может не дышать человек? Несколько минут, не более, и побледневший Иван в конце концов делает рваный вдох через нос, впуская в себя будоражащий и многократно более насыщенный феромон мужчины напротив. Терпкий, горячий, пряный. И каждый новый вдох заставляет его расслабляться, обмякать, взгляд топазовых глаз становится совсем мутным, заволоченным поволокой испепеляющей изнутри жаждой. — Умница, — усмехается Кощей, опускаясь к лицу Ивана и проскальзывая кончиком носа по дрожащей шее и от этого жеста колени юноши разъезжаются, позволяя прильнуть ближе, вжаться возбуждением в возбуждение. Это тот самый момент, когда ему стоит подняться с постели и оставить строптивца корчиться в муках в одиночестве, цепляясь за его ноги в мольбе остаться. Ведь за этим Кощей и явился сюда — точно не выражать сочувствие мучающемуся в первой, болезненной течке омеге, и точно не стремясь облегчить ее. Но он медлит, — «Просто подразню его еще немного…». Кощей сперва невесомо, едва ощутимо касается шеи губами. Этого достаточно, чтобы юноша выгнулся дугой, вцепляясь в его плечи с протяжным стоном, нервно заерзал ногами, перепачканными в смазке. Усмехнувшись, он целует веснушку почти у самого уха, прикусывая и посасывая тонкую кожу. Запах полевых цветов бьет в голову, оторваться от этого становится сложнее, особенно когда с глухим всхлипом Иван забрасывает руки на его шею, начинает смыкать коленки на боках. «Черт, он же просто течная омега», — с раздражением на себя думает Бессмертный, уже собираясь преодолеть наваждение и наконец отстраниться. И в этот момент дрожащие, горячие руки соскальзывают с его шеи и ложатся на лицо. Иван, к тому моменту, окончательно затопленный феромоном альфы, делает этот жест во многом рефлекторно. Распахнутые голубые глаза сталкиваются с лиловыми — бездна встречается с океаном, и замерев, оба ощущают, будто мир на мгновение лишился всех звуков, оставив в головах только тонкий свист лопнувшей струны. И все-таки, они пытаются остановиться, ощущая, что вот-вот соскользнут в необратимое — дрожащие губы замирают напротив дрожащих губ, силясь пересилить взаимное влечение. Отвращающее, распаленное до предела, непреодолимое. Желанное столько же, сколь ненавистное — губы смыкаются с губами, соединяя стон с рыком. Поцелуй, словно волна, пробивающая плотину — сначала едва ощутимый, а потом сразу глубокий, и сплетение языков окончательно испепеляет все доводы против. Когти рвут влажную от испарины рубаху, добираясь до кожи, пока дрожащие пальцы судорожно скользят по острым, холодным плечам. Никакой прелюдии, кроме клыков, смыкающихся на алеющем соске и рук, вдавливающих бледные бедра в кровать. Он входит в него в одно глубокое движение, и Иван с громким вскриком вытягивается струной, боль перемешивается со сладким чувством наполненности, наконец обещающим утолить голод зудящего тела. И каждый следующий толчок выбивает из него дух, проходится горячей волной от темени до поджимающихся в сладострастной судороге пальцев на ногах. Но у мужчины, овладевающим им с пылающим блеском в глазах, выдержка куда лучше, поэтому, когда иваново тело после десятка движений сразу взрывается столь желанным удовлетворением, Кощей лишь замирает на мгновение, всматриваясь в измождённое волной экстаза лицо любовника. Почему сейчас это кажется таким красивым? «Вкусный…», — думает он, очерчивая когтем дорожку от пупка на впалом животе до яремной ямы, а после слизывая еще теплое семя, смешанное с испариной на коже. В ответ на этот жест зрачки омеги под ним расширяются, и облизав пересохшие губы, Иван с протяжным стоном впивается в него поцелуем. Кощей внезапно ощущает, что не хочет брать его в этой золотой клетке, и, подхватив дрожащее тело на руки, выносит прочь — а юноша, совсем потерявший голову от резкой разрядки, наступившей после мучительного воздержания, обхватывает его руками и ногами, трется кончиком носа об основание шеи, ерзает все так же возбуждённым членом о живот, прислоняясь так плотно, как может. Кощей прижимает это пламенеющее тело к себе, зарывается носом в волосы, прикусывая и вылизывая, заставляя своего пленника в нетерпении царапать спину. Он упускает все возможности, все колкие реплики пропадают и тонут в смаривающем желании обладать, слиться и поглотить. Почти все. — Ты — мой, — хрипит он, сбрасывая пылающее и истекающее смазкой тело на свою постель. И хотя в ответ лицо Ивана передергивается, когда когтистая холодная ладонь скользит по груди, он следует за ней, покорно изгибаясь, чтобы через пару мгновений с удовлетворенным стоном позволить развести свои бедра и вжать их в мягкую пелену покрывала. Хочется, чтобы всё заполнил этот запах, разметавшиеся по темно-фиолетовому шелку золотые пряди вызывают утробное, удовлетворенное урчание. И он никого к нему не подпускает — клацает клыками на слуг, посмевших потревожить, сощуренным взглядом оценивает обессиленного от бесконечного соития юношу, засыпающего во время очередной вязки, после почти что кормит и поит с рук, наслаждаясь языком, облизывающим его пальцы от капель лопнувшего винограда. Разводит дрожащие колени в стороны, подхватывает за талию — еще чуть-чуть и когти могли бы сомкнуться кругом, прикусывает клыками нежное место меж острых, лебяжьих лопаток, вжимается кожей в кожу, и стук колотящегося, живого сердца отбивает в нем набат неукротимого вожделения. Сливаться с ним во единое. Снова, и снова, и снова. Это полная катастрофа. Шумно выдохнув, Кощей с раздражением растирает виски руками. «Интересно, а как же так могло случиться? Течка омеги со столь слабым феромоном, спровоцировавшая гон, еще и такой сильный…», — и мысль, пришедшая в голову следующее звучит неуютно- колким тоном. Кощей в тревоге оборачивается, и ему чудится, что его собственное отражение искривляет губы в ехидном оскале.