Полуденное солнце

Он едва мог вспомнить, как снова оказался в своих покоях, все ощущалось словно сквозь мутную пелену. Едва Кощей захлопнул за собой дверь, за ним явились служанки-мавки. Иван покорно и отрешенно позволяет вытянуть себя из постели, накинуть на истерзанные укусами и поцелуями плечи какой-то халат. Лишь передергивается в отвращении, сжимая ладони в кулаки, когда ощущает, как по внутренней стороне бедра из него стекает чужое семя. Мавки отводят его в купель, бережно промывают волосы, а он словно оледенев, едва чувствует чужие касания. А после пленника вновь сопровождают в его покои, где Иван просто оседает на кровать. И спит он долго, очень долго, провалившись в крепкий сумрак без сновидений, в котором восстанавливается от долгой, измотавшей юное тело случки. Проснувшись, Иван даже не сразу понимает, где находится, но воспоминая возвращаются быстро. Поморщившись, он садится в ворохе подушек, сразу ощущая вокруг себя запах горячих пряностей. «Вроде же смыли все это!», — с отвращением думает он, едва дожидаясь мавки, принесшей еду, и на пальцах объясняя, что снова нуждается в походе в купели. И выдыхает с огромным облегчением, когда его понимают. — Могу я…остаться один? — уже там едва слышно произносит Иван, едва ли надеясь быть услышанным, или тем более понятым. Но служанка, что осторожно поливает его спину водой, слышит — и он слабо кивает ей на дверь, и поколебавшись, девушка таки оставляет его в одиночестве. Он трет кожу до покраснения, почти снимая верхний слой, не останавливаясь даже тогда, когда, ощущает щиплющую боль в разодранной еще сильнее, теперь чувствительной к мыльной воде коже. Но как бы сильно он ни вдавливал мочалку в тело, ноздри все равно щекотало. «Почему…почему!», — с яростным отчаянием Иван ударяет воду ладонью, расплескивая ее вокруг широкой и глубокой купальной чаши, — «Я все еще чувствую его запах!..». Словно впиталось в кожу, покрыло невидимой и неощутимой руками, но плотной и тяжелой пленкой с головы до ног — он носит на себе аромат терпких пряностей, сильный и крепкий, перебивающий его собственный. Явственно и прямо сигнализирующий всякому, что именно вытворял с ним альфа, которому этот запах принадлежит. А теперь, выходит, и он сам тоже?.. Шумно выдохнув, юноша упрямо не сдается, и выловив жесткий кусок сплетенных в небольшое полотно волоков, вновь пытается скоблить тело, хотя это едва ли имеет желаемый эффект. Выбирается Иван уже из остывшей воды, зябко поеживаясь, оставаясь неудовлетворенным. «Хорошо, хоть метки нет», — невесело хмыкает он, растирая пустую от кровящего шрама шею, — «Значит, и запах рано или поздно сойдет…». Да, этот след от клыков альфы — а в его случае, учитывая, что их видно невооруженным глазом, страшно представить, какой глубокий это мог бы быть укус, — ощущать на себе было бы невыносимо. Знак принадлежности, указующий символ всякому, чей взгляд проскользнет мимо. След от подобного был у его мачехи — уже хорошо заживший, оставшийся тонким, слабо заметным овальным шрамом. И у супруга старшего брата — бледного и тихого омеги, сосватанного ко двору пару лет назад, смиренно сносившего плохо приживающуюся, и от того регулярно обновляемую метку. Но такой не было у его матери. Иван вновь задумчиво проскальзывает пальцами по тонкой коже. — Вот ты где, мой гулена! — он с радостным смехом вбегает в объятья светловолосой женщины, а та целует его раскрасневшиеся щеки, — Пойдем, торговля уже заканчивается. — Ага! — он согласно кивает, и подхватывает ее за теплую ладонь, — Мам, а что такое приблудный? — Ты где это слово услышал, маленький? — женщина нахмуривается, кося на сына тревожный взгляд. — Да на ярмарке, — безмятежно пожимает плечами маленький Ваня, и Елена не замечает на его лице обиды или огорчения. Он не уточняет, что это слово, кажется, было адресовано ему — когда они ходили на ярмарку обменивать собранные матерью травы, он старался слушаться, не мешать, да все ж таки сидеть долго на одном месте было скучно. Вот и прошелся поглядеть, что другие выставляют на прилавках, и его даже угостили сладким петушком на палочке. Поблагодарив, он уже собирался задорно убежать обратно, но выронил из рук свою резную игрушку, и от того нагнулся к земле, скрывшись с глаз торговок раньше времени. …Пригожий мальчишка такой, хорошенький… Да, добрый, жаль приблудный… Приблудный?.. Ты видела что у его матери нет метки?.. Странно, такая красивая и тихая омега… — он слышит этот перешёптывавшийся разговор краем уха, но все равно запоминает. — Не бери в голову, родной, — Елена останавливается, и подхватив сына на руки, крепко прижимает к себе, — Оговорились, наверное. — А у тебя нет метки, да? — задумчиво произносит он, обхватывая материнскую шею. — Да, так порой бывает. Не у всех омег она есть. — А это плохо, что ее нет? — решает уточнить Ваня, интуитивно ощущая, что, кажется, в том разговоре торговки почему-то жалели маму. Тогда он, будучи слишком маленьким, не понимал, что омега, обладавшая ребенком и не имевшая притом метки — существо весьма сомнительной репутации в глазах окружающих. Значит, не блюла чести, отдалась не пойми кому, так, проходимцу, даже не признавшему своего приплода. Или сама хуже второго сорта — раз альфа не захотел признать, заявить право на свое и ревниво отгородить от прочих возможных посягательств. — Нет, — с легкой улыбкой отвечает тогда Елена, целуя сына в темя, — Просто так иногда бывает. — Понятно…все равно ты самая красивая! — смеется он, укладывая маленькие, хранящие детскую припухлость ладошки на материнские щеки. Елена в ответ улыбается, чуть щекоча сына, наслаждаясь заливистым детским смехом, и продолжает нести ребенка на руках, словно желая согреть теплом и заштопать брешь от неосторожных людских слов. Пусть Ваня эту брешь и не заметил, но совсем скоро так легко отделаться не получится — и придется подбирать более подробные и правдивые, и от того горькие объяснения. — Мама, а когда я вырасту, кем я буду? Альфой? Или бетой? — спустя паузу интересуется мальчик. — Еще пока рано говорить, вот станешь старше — поглядим, — с улыбкой, в которой надежно скрыто размышление произносит Елена. Альфой сын будет вряд ли — у тех так или иначе с малых ногтей есть какой-то запах, — А ты сам кем хочешь быть? — Хочу быть сильным, чтобы защищать тебя! Ну, и не только тебя… Всех, кого нужно, — протягивает он, сладко и широко зевая — все ж таки, день на ярмарке был долгий. — Кем бы ты ни был, омегой, альфой, бетой — не важно, Ванюша, — материнская ладонь ласково и убаюкивающе поглаживает по голове, — Я люблю тебя в любом случае, ты же знаешь, сынок? — Да… — тихо бубнит он, уже почти засыпая, — И я тебя… Воспоминание, вспыхнувшее в голове ярким пятном, отдается затаенной, хрупкой теплотой, и вместе с тем — размазанной горечью. «Мама…все-таки не права ты была, важно…», — думает Иван, кутаясь в большое покрывало, — «Важно, кто ты, омега или бета…». Добравшись до своих покоев, он просто сворачивается калачиком, прижимая колени к груди. Еда на столе остается нетронутой — аппетита нет совсем. И он все еще чувствует этот запах — металл и пряности, и прикрыв глаза, стремится сбежать от него хотя бы в сон. Но спустя пару дней, когда Иван случайно ловит свое отражение в полный рост в большом зеркале с вычурной золотой рамой, заторможенная апатия сменяется гневом, уходящем корнями в саднящую боль в душе. Ноги передо мной так широко никогда не раздвигали – насмешливый голос шипит в голове ядовитой змеей. На его груди, животе, бедрах — множество следов от этих насмешливых и жестоких губ, кажется, ни одна пядь кожи не осталась нетронутой. И все это тело, что с такой легкостью и удовольствием отдалось в сильные и холодные руки, приняло чужую плоть как часть себя, сейчас ощущается предельно чужим. Будто бы он сам — Иван, царевич, сын, брат, не важно — и эта теперь и ему кажущаяся до отвратительной приторности смазливая, порочная внешняя оболочка, являют собой две абсолютно разные сущности. Он всматривается в алые следы, торжествующие победу омежьих инстинктов в нем, и на самом физическом уровне вспоминает это затапливающее чувство жажды. — Никогда не встречал такого поражающего сочетания невинности и похотливости, — клыки, прикусывают его загривок, заставляя прогибаться в спине, тверже упираться в мужские колени, — посмотри на себя… Обзор ему действительно предоставлен прекрасный — Князь Тьмы, видимо, в легкой тяге к разнообразию их совместного безумства, перенес его в широкую гардеробную, примыкающую к спальне. А в ней — большое зеркало, и прямо напротив него, устроив юношу на коленях, Кощей, размеренно, быть может, даже истомно- медленно, овладевал им вновь. — Лучший вид, не правда ли? — шепчет мужчина, выцеловывая подрагивающее плечо, одновременно поцарапывая соски кончиками когтей, — Ты такой красивый… Он же, разведя бедра в стороны и поддерживаемый сзади, скользит по твердой плоти, срываясь на громкий стон всякий раз, когда Кощей задевает самые чувствительные точки. Собственный член, прижатый к животу, блестит капельками влаги, готовый вот-вот вновь излиться удовольствием. Зеркало услужливо отражает ему каждое движение, каждую мелкую деталь его похотливого бесстыдства в полном объеме. — Хва…мхн…хвати….ах…хватит, — простанывает он, ощущая, как голова кружится в сладком дурмане, и низкий, гортанный тембр альфы разливается ядом, умножающем вожделение в каждой частичке его тела. — Хочешь, чтобы я остановился? — игриво усмехается Кощей, плавно переводя ладони с груди юноши на бедра, плотно, до упора вжимая в себя и не позволяя двигаться. Иван не сдерживает вскрика, в бессилии проходясь ногтями по жилистым рукам — плоть жаждет очередной разрядки, скользящего движения, от которого в венах бурлит наслаждение, — Как же я могу отказать тебе… — и быть может, сейчас, пока Кощей держит в своих руках распаленного течкой омегу, в этом тоне раздразднивание переплетается с причудливой правдой, — Интересно, ты сможешь сейчас кончить так, просто от моего голоса? В этой хватке дернуться невозможно, но все внутри жаждет не останавливаться, бархатный, низкий шепот плавит, и только сильная рука, уложенная поперек живота, удерживает от того, чтобы извиваться всем телом. — Тебе нравится, — удовлетворенно-утвердительно мурлычет Кощей, — когда я говорю с тобой так, верно? По шее дразняще бродят тонкие губы, мужчина то скользит языком по коже, вылизывая, то давит когтями на мочку уха, то прикусывает, балансируя на тонком острие меж болезненностью и удовольствием. — Я же чувствую, как ты течешь сильнее, мой маленький лгунишка, ты ужасно мокрый — шепот продолжает ласкать ухо всполохом пламени, — И здесь, — и на короткое мгновение Кощей невесомо касается головки его члена, — И здесь, — а после скользит по стволу вниз, к влажному, истекшему смазкой изножью, — Чувствую, как сжимаешь меня крепче, какой ты горячий и пульсирующий внутри… Иван в ответ может только сдавленно, глухо стонать — невозможность двинуться в совокупности с таким грязными, но так сильно распаляющими речами, заставляет кровь в венах полыхать огнем. — Какой же ты вкусный, — язык скользит по каемке уха, когтистые пальцы подхватывают его за подбородок, разворачивают к себе и тянутся к губам. Поцелуй, мокрый, влажный, он отвечает на него рьяно, со всей пылкостью сплетаясь языками, находя в этом единственную возможность проявить свое стянутое в узел внизу живота возбуждение — ибо Кощей так же крепко держит, не позволяя сдвинуться даже чуть-чуть, самую малость потереться о приносящий такое удовольствие член. Мужчина отрывается от его губ, прикусывает подбородок, скользит языком по кадыку, снимая с тела сладкую испарину. Он мычит, стонет, пытаясь выкрутиться в держащих его руках, но Князь Тьмы упорен в этой измарывающей пытке. — Тебе нравится, — сладкий шепот продолжает забираться под кожу, царапая умножающейся негой, — когда я вылизываю тебя, верно? — и сразу в подтверждении сказанного Кощей проходится от плеча до мочки уха, сжимает когти на дрожащих судорогой бедрах, — Какая же ты развратная сучка, уверен, тебе хочется ощутить этот язык еще в паре мест… От этих слов он прикусывает губу, издавая сдавленный всхлип — разбуженная до предела плоть жаждет излиться, и возникший в голове образ стыдной, но столь желанной ласки, бьет в виски почти до потери сознания. Иван добела сжимает пальцы на ладонях Кощея, и тот с удовлетворенным рычанием прикусывает его ухо, наслаждаясь отзывчивостью и чувствительностью юноши. — Но сначала, — мужчина вновь разворачивает его лицо к зеркалу, смыкая ладони на груди, — кончи для меня, Ванечка, — и этот бархатный приказ становится спусковым крючком. Пронзительный вскрик отскакивает от каменных стен, он выгибается кошкой, обильно изливаясь на свой живот. Капли семени попадают и на зеркало. В нем же он сталкивается с отражением альфы, что неотрывно впивается в него взглядом, не моргая всматривается в симфонию удовлетворения, искажающую его лицо — раскрытый в стоне рот с искусанными губами, сведенные к переносице брови, блестящие, прикрытые влажными длинными ресницами топазовые глаза. Все его существо в этот момент явственно понимает, чувствует кожей, осязает и обоняет как непреложную истинну — для мужчины, что держит его в своих руках, он желанен, как ничто другое в этом мире. И это понимание бьет от темени до пят молнией, заставляет вновь содрогаться в волне экстаза, еще более яркой и пронзительной. Иван в изнеможении откидывается на грудь Кощея, растекаясь по этой опоре, незыблемо поддерживающей его. Тот целует его висок, и он словно уплывает на мягких, раскачивающих волнах, так горячо и влажно, холодные руки, смыкаются на бедрах и с легкостью поднимают и опускают его до тех пор, пока вновь не пронзают до упора, до сладко давящего узла внутри. Иван резко вздрагивает, передернувшись, сбрасывая с себя отягощающие стыдом воспоминание. «Это…отвратительно», — его рука скользит вниз, касаясь впалого живота, — «Это тело…отвратительное!». Оно желает отвратительного, оно слишком слабое и податливое, оно заточает его в темницу куда хуже каменных стен, припорошенных тут и там золотом. Даже смотреть на него — невыносимо. Иван резко, в два широких шага оказывается рядом со столом, и подхватив злополучную вазу, с помощью которой сломал нос, резко швыряет ее в зеркало, — «Ненавижу!». По отражению проходится глубокая трещина, искажающая его и так перекошенное в отчаянной, болезненной ярости лицо. Несколько ударов кулаком заставляют зеркало окончательно распасться осколками к его ногам, и Иван даже боли в саднящих царапинах на костяшках не чувствует. Все это — ничто по сравнению с сосущей бездной стыда, отвращения, и вины в груди. Почему, почему он не мог сопротивляться лучше? Почему так покорно и с наслаждением позволил врагу овладевать собой снова и снова? Неужели тот был прав, и все, на что он способен — подчиняться, прогибаясь от укуса в затылок, по сучьи откровенно и призывно отклячивая влажный зад? Зарычав, Иван пинает осколки от себя, и на этом все не заканчивается — он ломает и крушит каждый предмет в комнате, до которого может дотянуться. Рвутся новые шторы, услужливо повешенные мавками взамен раскроенных на одежды, он вгрызается зубами в плед, рвет на шматки одеяло, подушка разлетается по всем покоям пуховым облаком. Стол, резные стулья, безделушки — все летит на пол, трескается, надламывается и топчется, ломается об колено и швыряется в стены. Спустя несколько часов забытья ярости, Иван тяжело дышит, оглядывая погром вокруг — и в теле оседает тяжелая усталость, зато сейчас внешнее наконец-то соотносится с внутренним раздраем. Коротко усмехнувшись и утерев испарину со лба, он проходит босыми ногами по осколкам и щепкам, лишь едва заметно морщась от боли в стопах, и просто садится в углу, обхватив колени и спрятав опущенную голову в локтях. «Пошло оно все к черту», — прикусив до боли губу, думает он, давя в горле тяжелый и горький комок, — «Все это…». Иван ожидал, что эта вспышка и порча княжеской утвари не сойдут ему с рук, однако, завидев погром, мавка, всплеснув покрытыми болотной чешуей руками, в первую очередь пытается обработать его порезы на руках и ногах — а он с тихим шипением отбивается, окидывая злым взглядом исподлобья. Но все же увести себя в другую комнату позволяет — и та ужасающим образом почти ничем не отличается от предыдущей. Новое зеркало уже не разбивает- лишь разворачивает к стене. «Да, у него этого добра, кажется, на несколько царств хватит», — с горькой усмешкой думает Иван, добредая до постели и падая в нее, — «Хоть каждый день новые покои громи…». Он сам не замечает, как засыпает, измотанный всплеском эмоций, а проснувшись долго смотрит пространным, невидящим взглядом в одну точку. «Даже не явился с нотациями на тему…а на какую? Что он вообще бы сказал, какую колкость уронил?», — вздыхает он, поворачиваясь на спину и буравя атласный балдахин пустым взглядом, — «Видимо, великодушно закрывает глаза на выходки буйного, истеричного омеги…», — и от этой мысли юношеское сердце болезненно щемит. Кощей не является к нему ни в этот, ни в следующие дни, его больше не провожают к общей трапезе с хозяином замка, и не приводят по капризу того в роскошные гостиные залы. Но слуги исправно приносят пленнику трапезу — весьма разнообразную и быть может, даже слишком избыточную для одного человека, послушно откликаются на просьбу отвести в купель. Он все еще пленник, но едва ли понимающий, в чем смысл подобного заточения, обрамленного иллюзией комфортного гостеприимства. «Мне надо есть», — преодолевая апатию, думает Иван, усилием воли заставляя себя жевать запечённую дичь, — «Если я ссохнусь и ослабну, то точно не смогу сбежать отсюда». И, поморщившись, он с неудовлетворением ощупывает ослабшие руки — изматывающая течка и отсутствие тренировок не лучшим образом сказываются на мышцах, подпитывая тревогу о том, что с этим телом ему на самом деле нужно стараться куда сильнее, чтобы поддерживать хоть какую-то сносную форму. Благо, пространство его роскошной темницы достаточно широко хоть для каких-то упражнений. Время тянется ужасно медленно, кажется, каждая минута идет часом, а час — днем. Все чаще он обращает руки к насмешливым дарам Бессмертного — лютня создает хоть какие-то звуки в пустоте и тишине, хотя, с учетом того, что на инструментах раньше он играть был не мастак, выходит не всегда мелодично. Но если очень долго крутить в руках какой-то предмет, то приноравливаешься — постепенно из-под ивановых пальцев выходят самые простенькие мелодии, что порой наигрывали и напевали на молодецких гуляньях при тереме. «Если распустить струны и связать, можно сделать лук», — в какой-то день задумчиво размышляет юноша, но эту идею отбрасывает — можно сломать и саму лютню, но она все равно недостаточно гибка для оружия, да и стрелы сделать не из чего, а так хотя бы можно упражняться в музыке. Спустя некоторое время Иван с горькой усмешкой даже вновь берет в руки иглу, лишь чтобы не сходить с ума от безделья и бессмысленности собственного бытия. «Да уж…», — думает он, медленно выводя пробные стежки на льняной ткани, — «До чего я докатился, что за жалкое зрелище… Хотя это не так уж просто- не зря Милка злилась, когда ее журили тетушки за кривые узоры на вышиванках». Он невольно улыбается, вспоминая надутое лицо сестры, что закатывала глаза при всяком упоминании рукоделия. Но после череды первых, неудачных и кривых стежков, у него постепенно начинает получаться. Не зная правильного порядка изображения традиционных вышивальных узоров, он вырисовывает нитками стаю птичек — не то голубей, не то гусей, не то лебедей, с кривоватыми, слишком широкими крыльями и вытянутыми шеями. Сам не знает, отчего именно это — быть может, крылатые создания, рожденные парить в небе, томят сердце тоской по желанной свободе. «Интересно, они вспоминают?..», — Иван на секунду переводит взгляд на кисточку балдахина, на которой завязывает узелки, считая дни заточения, — «Мила хотя бы должна помнить, через три седмицы день ее рождения… И Серый… Что бы они сказали, когда узнали, что я…», — при этой мысли пальцы предательски вздрагивают, и иголка соскальзывает с ткани. Мог ли он продолжать поддерживать свою дружбу дальше? Бета спокойно может брататься с альфой, но подпустили бы его теперь к тому, с кем он был почти неразлучен с детства? Какими бы глазами на него смотрели в родном тереме, переступи он его порог? Не справившийся с долгом воина, вызревший в омегу, да еще не сохранивший чести? Сколько было бы презрения в глазах старших братьев, и до того холодных и снисходительных к младшему, третьему сыну, родному им только на половину? Помимо воли в голове вырисовывается и утомленный, разочарованный взгляд отца — ему и раньше было трудно угодить, а уж теперь…Что бы он мог сказать? Обвинил бы в позоре, отчитал за неудачу на поле боя? «Ничего, это дело второе», — твердо думает Иван, до боли прикусывая вздрогнувшую губу — «Нужно найти способ выбраться, а там посмотрим. Я ведь…не буду здесь вечность, верно?», — вышитые птичьи клювы не размыкаются в ответе, а черные точки глаз, кажется, смотрят на него с задумчивым сомнением, — «Я обязательно выберусь», — вздыхает он, переводя взгляд в окно. За ним юноша видит маленькие белесые крупинки — то первый снег опускается на земли нави. — Могу я…поговорить с твоим господином? — в конце концов не выдерживает он спустя почти месяц молчания со стороны хозяина замка. Служанка понимает его вопросительную интонацию, но явно не понимает слов — и разведя рот с частоколом мелких рыбьих зубов в неловкой улыбке, делает неопределенный жест рукой. — Твой господин, — со вздохом повторяет Иван, изображая высокую корону на голове, пытаясь показать когти на руках, — Я бы хотел поговорить с ним. Спустя пару дней в ответ на его долгий и молчаливый взгляд, в котором считывается немой вопрос, мавка с краткой улыбкой кивает. Что ж, кажется его просьба была понята и передана, да только вот была ли воспринята? Дни идут дальше, и высокая темная фигура не переступает порога его роскошной темницы. «С другой стороны, разве он не получил то, чего хотел? И как хотел…», — горько усмехается Иван, сидя на подоконнике и упираясь лбом в холодный откос стены, — «И больше я внимания его царственной персоны, судя по всему, не достоин, даже злорадства и насмешек… Но почему он не убил меня? И зачем продолжает кормить и держать в таких богатых покоях?..». В груди леденящими иглами колет страшное предположение — что Князь Тьмы просто выжидает, пока на него снова нахлынет забытье течки, дабы использовать пленника исключительно сообразно его природе. Каждый раз, когда Иван думал об этом, по телу проходила тревожная дрожь — воображение рисовало ужасающую картину того, как он снова не может себя контролировать, сам тянется к холодному телу нежити, разводит колени с поскуливающими стонами предвкушения. Игрушка, просто игрушка. «В таком жалком существовании нет никакого смысла», — с тоской и бессильной злостью думает он, всматриваясь в темный ковер верхушек деревьев, припорошенных снегом. Высоко, очень высоко, а внизу ров темной пропасти. Ивановы пальцы осторожно скользят по решетке — тому, что отделяет его от окна, но если приложить должные усилия, ее можно попытаться если не сломать, то быть может, снять с петель. Поморщившись, он резко мотает головой, сбрасывая пробирающееся к груди темными паучьими лапами наваждение. «Но так все это заканчивать…малодушно? Вдруг он исполнит свою угрозу, вновь заберет на мое место Милу…», — спрыгнув с подоконника, он стягивает с кресла алое покрывало. Он все чаще укутывался в эту тяжелую ткань вот так, по шею, хотя в замке, вопреки наступающей зиме, тепло, и от каменного пола, даже в тех местах, где нет мягкого ковра, не исходит холод. Но парчовое покрывало на плечах, особенно если прикрыть глаза, вполне может создать хлипкую иллюзию объятья. «Я не могу позволять отчаянию меня пожирать», — со вздохом думает Иван, опускаясь на край кровати. Этой ночью он погружается в привычный, тревожный и размытый сон, через который не улавливает, как неслышно открывается дверь, и в покои высокой тенью проскальзывает хозяин замка.