Полуденное солнце

«Это…это было ужасно!», — захлопнув дверь своих покоев, Иван пытается отдышаться — «С самого начала до конца!». Сейчас все произошедшее в покоях хозяина этого холодного и мрачного замка ощущалось как липкая, темная и вязкая жижа, обволакивающая с головы до ног. Пока он, едва накинувший одежду на еще распаленное близостью тело, стремглав мчался по коридорам, в висках тупым молотком бил страх. Казалось, что весь мрак и лед, все худшее, что с головой накрыло его в холодных руках Кощея, теперь гналось невидимыми чудовищами, что алкали настигнуть и порвать в клочья. Поморщившись, Иван на едва гнущихся ногах сползает по двери вниз, ощущая, как подрагивают ледяные пальцы. «Может, мне действительно не стоило снова пытаться… Боги, да все это не стоило!», — он поеживается, растирая одеревеневшими пальцами покрытые мурашками предплечья. И помимо ужаса, нагнанного резко вылившейся на него тьмой, по телу стекает пылающий стыд, порожденный вспыхивающими в голове даже еще не воспоминаниями, а ощущениями — чужие руки на теле плавят и гнут под себя, а его голос срывается в криках, что тонут в высоких сводах стен. «Как легко это на самом деле оказалось», — лицо его искривляется в горькой гримасе, — «Вел себя…как распутная девка какая-то!». Ты же омега… Тебе и течки уже не нужно, чтобы раздвинуть передо мной ноги… Тебе все равно понравится… «Нет, нет, нет!» — челюсть сжимается, и в горле встает ком, — «Это не так! Не так!!!». Иван, до крови прикусив губу, роняет голову в сложенные на колено локти: «Это…это не так…почему…почему это так!.. Почему, почему я такой!!!». Жгучий стыд мешается с болезненным отчаянием — как бы ему не хотелось, факты были сильнее, правда колола каждым стоном и всхлипом, сорванным с его уст Кощеем. И как бы все закончилось, не разожги он костер пылающего гнева Князя Тьмы? Одарил бы тот его насмешкой, колкой иронией на тему того, что не так уж сильны оказались обещания царевича никогда не прийти в его руки в здравом уме? Становится тошно, в действительности тошно — сердце заходится бешеным ритмом, живот стягивает, и даже вздох сделать тяжело. «Так! Хватит! У-у-успокойся!», — приказывает себе он, зажмуриваясь и полностью сползая на пол, — «Все нормально, успокойся!». С усилием, продирающим горло шершавым прутом, Ивану удается сделать сдавленный вдох, а потом еще один и еще, пока наконец пылающий обруч, сдавливающий грудь, не разжимается. «Нет, быть может так и лучше», — он прикрывает глаза, проводя ладонью по взмокшему лбу, — «Лучше, что прогнал иначе это совсем гадко бы было… Проснуться с ним поутру, или того хуже, быть выставленным за дверь как шлюха, отработавшая свое». От подобных мыслей юношеское лицо передергивается. Проведя на полу еще десяток тягостных минут, Иван поднимается на ноги, добредает до кровати, падая лицом в подушку, мысленно относя этот вечер к худшим из всех, которые ему довелось когда- либо переживать. На следующее утро, желая отвлечься от случившегося, Иван выходит с луком в рощу, подмечая, что несмотря на свой гнев Бессмертный в этой вольнице ему не отказал. Обычно юношу сопровождала Ингва, что надежно следила за тем, чтобы пленник оставался в рамках отведенной ему территории, но в этот раз из замка его вывела другая воительница. Поняв, что Иван бежать не рвется, нечисть перестала следовать прямо по его пятам. «Хм…быть может все-таки удатся пробраться?», — с сомнение размышляет он, оглядываясь через плечо. И решается — быстро двигаясь сквозь кромки деревьев к каменистому берегу, который на деле оказался дальше, чем мнилось взгляду. «Красивая вода, такой необычный цвет… И не замерзает», — размышляет он, наблюдая слабое колыхание волн от ветра. Отец и братья рассказывали о большой воде — море, и говорили, что оно, в отличие от рек и озер солено и неспокойно, но младшему царевичу увидать своими глазами подобного не доводилось. Иван был почти уже готов повернуть обратно, но тут его внимание привлекает всплеск воды. Подойдя ближе, он всматривается в водный покров, который так же мерно колыхается, и, кажется, в нем нет ничего — ни водных растений, ни рыб. «Показалось, наверное…», — нахмурившись, Иван уже разворачивается, чтобы отправиться обратно, но за спиной вновь раздает всплеск — уже куда более сильный. Последнее, что ему удается увидеть, перед тем как боль от вцепившихся в икру клыков становится невыносимой, а холод воды сковывает тело — мелькающую меж деревьев грузную фигуру нечисти, что была призвана охранять его. Сумрак покрывает все, и после рассеивается медленно, сначала возвращаясь глухими голосами, потом — мелькание цветных пятен перед глазами, пока наконец он с тихим стоном не раскрывает слипшиеся глаза. — Та…та…та дева, воительница, что была со мной… — невнятно начинает Иван, сталкиваясь с пронзительным лиловым взглядом и ощущая приглушенный отголосок головной боли, — я сам отошел далеко, и… Вокруг приглушенный свет, привычный холод камня, алый шелк с бархатом. И самое главное- над ним возвышается Князь Тьмы с видом более чем далеким от довольного. — Ты чуть не умер, и первое, что тебе пришло в голову, когда сознание вернулось — начать вступаться за оплошавших слуг? — перебивает Кощей, с недоумением приподнимая бровь и не выдавая облегчение от того, что омега наконец пришел в себя. Иван в ответ лишь разводит губы в неловкой улыбке, ибо возразить ему нечего, все действительно было так. — Такие ошибки не прощаются, — Бессмертный опускается на край кровати, и, хотя лицо мужчины как обычно почти непроницаемо, по тонкой морщинке, залегшей меж надломанных бровей, Иван понимает, что просто дело не обошлось. Об этом свидетельствует и вереница бутыльков и баночек на столике рядом с кроватью — чем бы не было то создание в озере, встреча с ним явно была более чем опасна. «Такие ошибки не прощаются…», — он невольно поеживается, ощущая прилив чувства вины. — Что это было? — Озерница. Полуживотный вид нечестии, весьма опасны, поэтому и живут в отдалении от всех, у них… — Бессмертный делает выразительную паузу, — очень сильный, специфический яд, и от воздействия магии дело обычно ухудшается. — Смертельный яд, ты хотел сказать? Мне вообще повезло, что я еще живой? — хмыкает Иван, и прикусив губу от саднящей по телу и особенно пульсирующей в ноге боли, садится в постели. — Можно сказать и так, — и Кощей не удерживается от тягостного вздоха. Не то чувство, которое он хотел бы ощутить снова, но, как и почти всегда с этим юношей — ощутил. Ведь когда-то он уже держал на руках почти бездыханное тело, и пронзающее по всему хребту не доглядел. — Это особенно не вовремя, — поджав губы, добавляет он. — Такое никогда не случается вовремя, — Иван слабо улыбается, не желая выказывать растекающейся по телу слабости, — Скажешь, что со мной всегда все не так? «Это полбеды», — думает Бессмертный, — «Рядом с тобой у меня все летит в тартарары…», — тонкие губы невольно расходятся в острой усмешке — давненько Кощею не приходилось сидеть у постели какого-либо больного лично. — Зелье для обряда готово, — спустя паузу произносит он, растирая переносицу ладонью, — Но сейчас ты слишком слаб, чтобы принять его. Придется подождать, когда ты поправишься. — Обряда? — рассеяно переспрашивает Иван. — Разрыва связи, — уточняет Кощей, пристально всматриваясь во все еще бледное лицо — А…хорошо, — невнятно произносит он. — Подозреваю, что ты все еще ощущаешь себя скверно, но через пару дней станет значительно лучше. — Ага… «Вот и понесло меня туда», — думает он, поворачиваясь на бок, спиной к покидающему покои Князю Тьмы, — «Вечное любопытство, никогда не доводит до добра… Вот мог бы так глупо умереть, и никого бы не увидел из родных, так глупо… Хотя увижу ли вообще? Да боги лишь ведают. Еще и беду на невинную тварь накликал…». Он вдыхает, чувствуя, как горло царапает расширяющийся, сдавливающий ком: «Ладно, сейчас он уйдет, буду один и можно будет чуть расслабиться, надо… Надо держать лицо сейчас!». Но мысль о том, что альфа сейчас покинет его, вопреки желанию разума отзывается в сердце пульсирующей, стекающей из груди к животу горечью. Все сходится в одну точку — на фоне размякшей в теле болезненности ярко вспыхивает томительное, подтачивающее каждый день по капле ядом одиночество, тоска по дому — а тоскуют ли там по нему? Стежком за стежком вышивая стаю птиц, Иван, бросая протяжные взгляды вдаль, посвящал этому часы размышления — ждут ли, помнят ли? Оплакали ли, забыли? Будут рады возвращению, примут ли? Примут ли таким, с теперь таким неприглядным прошлым, не героя, нет, совсем не героя — не за что его чествовать и не почто сложить богатырской песни. Его поглощают стыд и отчаянное неприятие своей природы, что и стали причиной половины злоключений, но внутри еще едва теплятся жажда борьбы и нежелание сдаваться, что привели ко второй половине. Темные надежды, порожденные таким же темным, претящим его истинной сути соглашением, едва ли согревают. С чем же он в итоге останется? Кем он в итоге останется? «Все это пройдет», — сцепив зубы, Иван приказывает себе собраться, не желая позволить отчаянию затапливать с головой, — «Нет никакого повода расстраиваться, жив, почти цел, все нормально». Он мучительно выжидает, когда же наконец глухим звуком облегчения прозвучит хлопок двери, но вместо этого ощущает, как постель за ним прогибается под весом мужчины. Холодные, увенчанные смертельно острыми когтями руки ложатся на его грудь, прижимая к себе. Кольцо ладоней смыкается, и его обдает ровным ароматом пряностей, смешанных с раскаленным металлом, и каждый вдох унимает тревожную судорогу, что бродит по телу, ослабляет саднящую болезненностью слабость. И Иван понимает, что это чувство объятья, уменьшающего боль и усмиряющего тоску ему знакомо — тело помнит, хотя он сам и нет. «Все-таки действительно приходил…», — он горько улыбается, прикрывая глаза, и от близости мужчины томливая тоска, опутывающая сердце паутиной, только множится. Юноша не чувствует в себе никаких сил, и что куда страшнее- никакого желания отталкивать Бессмертного, наоборот хотелось свернуться клубком, самому вжаться плотнее и теснее. «Жалкий омега», — сцепив зубы, думает Иван, в бессилии прикусывая край подушки — «Слабый… Слабый, потому что омега или сам по себе? Нужно собраться, это все от укуса озерницы, пройдет». Прикрыв глаза, он ощущает, как вставший в горле ком постепенно спускается по глотке, растекаясь в груди раскаленным всполохом. «Это было так иррационально, до смерти, что уже со мной случилась, страшно — ощутить, что я могу потерять тебя», — тем временем мрачно размышляет Бессмертный, крепко смыкая ладони на юношеской груди- «Пытка, с того момента как ты оказался здесь, все это — пытка. Твой запах, твои глаза, твое лицо, весь ты…». Когда бледные, как полотно снега, слуги дрожащими голосами донесли о случившемся, он уже знал, ибо ощутил в тот же миг. И в тот момент для гнева, что пришел позже, места не было, только пожирающая до основания тревога, что омега, по чьей крови уже разливался яд, глаз больше не откроет. В тот момент даже в голову не пришло воспринять это как подарок судьбы — нет, оголенный нерв инстинкта направил все силы на спасение. Иван каждой частью плоти и духа, каждым вздохом своим, ощущался для Кощея раскаленной добела кочергой, что бесцеремонно входила в мертвую душу и выжигала то, что и так мнилось пепелищем. И сейчас звенящая в воздухе, невысказанная Иванова боль, тянула его магнитом, стыдящее понукая оберегать пару, не позволяя на самом физическом уровне покинуть комнату и оставить омегу один на один со всеми страхами и тревогами. «Ничего, нам обоим осталось немного. Скоро все закончится, потерпеть еще совсем чуть-чуть», — это мысленное, почти ласковое утешающее послание доходит до Ивана лишь осторожным поглаживанием рвано вздымающейся груди. Хотя соленые капли стекают по бледным щекам воистину немыми дорожками, Бессмертному не нужно видеть или слышать их, чтобы понимать, что Иван из последних сил борется с чувствами, что сейчас были сильней и больше. И Кощей молчит, ибо понимает, что любое слово, брошенное в воздух, будет иметь вес и тяжесть, может стать ударом булавой или тонким, но весьма болезненным уколом вглубь. Слова для них слишком опасны, они уже ядовиты, и даже самое невинное из них уже заведомо отравлено — потому он лишь осторожно касается кончиком носа теплой шеи, медленно проводя от основания до мягких, коротких завитков за ухом. Полевые травы сейчас отдают полынной горечью, но все равно Бессмертный ловит себя на том, что едва ли вдыхал что-то лучше в своей жизни. Иван сам не замечает, как укутанный в кокон сильных рук, спустя десяток минут засыпает в утешающих объятиях смерти. А утро он закономерно встречает в одиночестве, осторожно и бережно укутанный в покрывало со всех сторон. Приходят служанки, несколько раз меняя повязку на ране и принося непривычно простую трапезу, судя по всему, положенную ему как хворающему. День тянется медленно и тоскливо, порой он проваливается в тревожную, смутную дрему, и попытка подняться из постели демонстрирует, что нога еще слишком не тверда. С закатом короткого зимнего дня паучьи лапы сумрака вновь подбираются к душе, но Иван давит их, стремясь отогнать тревоги и волнения, абстрагироваться от ноющего чувства боли в укусе. Облегчение приходит с внезапным скрипом двери. Замерев, юноша вытягивается в струну, выжидая: «Неужели…снова пришел?». Со смешанными чувствами он ощущает, как сильные руки вновь ложатся на грудь, смыкая в невидимое кольцо безопасности. Молчание меж ними вновь не нарушается — оба интуитивно опасаются разрушить хрупкий, как весенний лед, паритет. «Ладно, так, быть может, усну…», — думает Иван, постепенно расслабляясь и проваливаясь в сон. На третью ночь он сам разворачивается к мужчине лицом. В замершей паузе они молчаливо сталкиваются глазами. Внимательное разглядывание глубин, увидеть потаенное дно которых едва ли возможно — и потому юноша во многом вслепую, движением робким и осторожным, таким, которое легко прервать, касается холодной груди, надежно укрытой в латы черного атласа. Лиловая бездна смотрит в него пристально и спокойно. Невесомый, почти невидимый, и все же — кивок головы, вслед за которым Иван позволяет себе опуститься на мужскую грудь. Руки Князя Тьмы смыкаются на его спине. — Кажется, молчание идет нам на пользу, — спустя неопределенное время тихо произносит Иван. — О да, — усмехается Бессмертный, продолжая бродить ладонями по его телу, едва ощутимо скользя когтями по выпуклым позвонкам и острым лопаткам, — Тебе уж точно, свет мой. Хочешь прервать его? — Нет, — так же тихо роняет юноша. «Быть может, и к лучшему», — думает Кощей, едва ощутимо касаясь виска омеги сухими губами. Это чувствуется таким странным, чуждым и чужеродным, и одновременно таким простым и понятным — омега, спокойно засыпающий в руках своего альфы. От этого поцелуя, едва колыхнувшего воздух, Иван всем телом вздрагивает, и его пальцы на долю мгновения судорожно сжимаются, соскальзывая по гладкой ткани накидки Бессмертного. Короткое поглаживание когтями по спине, свистящий выдох, сорвавшийся с сомкнутых алых губ — симфония немого обмена репликами меж ними. Кощей приходит и на следующую ночь, и на следующую. Пока его руки смыкаются на теплом, крепчающем после недуга теле, мысли бродят по закоулкам воспоминаний — от объятий иных, некогда стоивших ему всего, до ночей, невольно проведенных с этим юношей. Бессмертному не требуется особым образом концентрироваться — он, невольно морщась, ощущает чувства Ивана почти как свои. «И все же альфа для пары из меня так себе», — мрачно размышляет Кощей, задушив колкий смешок, что рвется из груди неуместно разрушить тишину, — «Я не могу принять его, не справляюсь с тем, чтобы позаботиться о нем должным образом, и действительно, лучшее, чем могу одарить — свободой от цепей этой связи и, быть может, свет мой…так невыносимо тебе уже не будет». — Это ведь не любовь, верно? — тоскливо и тихо спрашивает Иван, повернувшись лицом к мужчине: «Так нелепо, вопреки всему так ощущать себя рядом с ним…». Эти объятья приносили успокоение, и он уже почти не мог лгать себе, что не ждет, как к закату дня дверь в покои вновь с тихим скрипом откроется, впуская в помещение того, чьи руки лягут на грудь горчащим утешением. И Иван ловил себя на том, что достаточно много из размазанного в бесконечность свободного времени стал посвящать медленным и вспыхивающим то тут, то там размышлениям о Бессмертном. Что любит этот мужчина, если вообще любит что-то? Кажется, ему нравятся птицы, или это лишь одни из многих слуг, что приятны тем, что никогда не задают вопросов? Есть ли что-то, способное принести радость темному сердцу? Почто ему такой большой и холодный замок? И, если Кощей может позволить себе смеяться, как бы это могло звучать? Что за чувства он с таким рвением оберегает в груди? Если из всех альф, что бродят по земле, именно этот коварной и насмешливой судьбой был рожден ему в пару, есть ли в этом какой-то смысл? Или нет смысла, нет на самом деле ничего? Вопрос, заданный в воздух, повисает вязким, обволакивающим туманом. То, что я чувствую, когда ты рядом со мной, это ведь не любовь, верно? Но Бессмертному не нужно пояснений — он прекрасно понимает, о чем его вопрошает эта юная, еще не имевшая в этом тонком вопросе ориентира, но уже натерпевшаяся много душа. — Любовь чувствуется еще хуже, свет мой, — мягко усмехается он, едва ощутимо касаясь поцелуем темени с чуть отросшими обратно кудрявыми завитками. «Куда уж хуже», — тихо хмыкает Иван, утыкаясь носом в не вздымающуюся от дыхания грудь, — «Он говорил, что омеги не в его вкусе… Но почему? Быть может, был он или она, и все закончилось плохо? Но ведь кто бы это ни был, он не был его истинной парой, тогда почему… Хотя в этом есть смысл, он же говорил о не настоящих чувствах, видимо, есть с чем сравнивать», — размышляет он, прикусывая губу. — Думаю, ты уже достаточно окреп от укуса озерницы, — прерывает тишину Кощей аккурат в тот самый момент, когда слабо дрогнувшие Ивановы губы уже почти решились произнести что-то. — Ты к тому, что не стоит затягивать с разрывом связи? — с задержкой уточняет юноша. — Да, — коротко отвечает Кощей, не укутывая правду в смягчающий покров обволакивающих формулировок, — Сделаем это завтра. «Ты и так пробыл здесь слишком долго», — думает он, поднимаясь с постели. — Просто уйдешь? — догоняет его вопрос Ивана, который сев в смятых подушках, провожает его пристальным взглядом. — По-твоему, мне стоит остаться? — с легкой усмешкой Кощей оборачивается через плечо. Они и так скользили по весьма неосторожной грани — тихое дыхание вблизи тонкой кожи на шее, молчание, оплетающее невидимыми нитями, все это, быть может, было даже более опасно, чем дни бездумной течной случки, смыкающее их в единый клубок тел. — Если бы я попросил, ты бы остался? — сам не зная зачем, продолжает вопрошать омега. — А ты бы попросил? — и Бессмертный отвечает вопросом на вопрос, мельком думая о том, что за все время плена юноша едва ли о чем-то просил. — Разве я не прошу сейчас? — спустя паузу произносит Иван, и кончики его губ криво вздрагивают. Кощей же со вздохом вновь делает несколько шагов к постели. Он знал, что остаться сейчас значит с большой вероятностью зайти слишком далеко, и предпочитал не думать о себе лучше, чем он есть. Мягкие алые губы, бледная кожа на шее, ослабший, но все равно манящий запах трав — давно ли он отказывал себе в искушениях? Мы сделаем это завтра — его уста ведь вынесли твердый и не подлежащий оспариванию приговор. Но ведь сегодня, пока мы еще… - нет, эта уступка была бы еще одним из многих и так неосторожно сделанных шагов по самой каемке бездны. «У него слишком много власти надо мной, и благо, что он едва ли ведает об этом», — размышляет он, медленным движением укладывая холодные руки на горячее лицо, — «А я ведь даже не пометил его — а если бы он действительно стал моим, существовала ли бы просьба, в которой я имел бы силы ему отказать?». Открытый, распахнутый васильковый взгляд из-под белесых ресниц, тембр голоса, и сам смысл произнесенных слов — обволакивающая мягкость, плавящая холодную сталь и силящаяся согнуть ее в дугу. — Ты все эти ночи приходил лишь для того, чтобы я быстрее стал готов к обряду разрыва связи? — тихо добавляет Иван, неожиданно для себя ощущая горечь. От этого в груди вспыхивает странное чувство, подозрительно отливающее досадливой обидой, смущающее и стыдливое. Ведь этим мужчиной ему ничего такого, что может вызывать чувство обманутости, обещано не было, а что обещано было явно будет исполнено. Пустая, лишенная следа от укуса шея напротив пустой, лишенной биения сердца, груди — все одно к одному. Да и разве лжец — не он сам? Кощей же, поглаживая когтем теплую щеку, молча всматривается в васильковые глаза, тонкую кожу под ними, скрывающее полукружия синяков, Зачем же он приходил все эти ночи? Он достаточно опытен, чтобы знать, что есть вопросы, ответы на которые лучше не получать, а иные из них и задавать не стоило бы. — Отдыхай, — руки Бессмертного соскальзывают с горящих щек, оставляя за собой флер холода, — Завтра тебе потребуются силы. «Интересно, а если у меня с истинным так, то и никто другой меня не полюбит? И я не полюблю?» — оставшись один, горько улыбается Иван, сворачиваясь клубком и натягивая покрывало по самую голову, — «Хотя как ни смотри, что бета, что порченный омега, так себе претендент на чье-то сердце…». Сейчас он ощущает эту большую и богато застланную постель шатким плотом в бушующих водах, а себя — до обидного маленькой и беспомощной фигурой, которой предательски не хватает ощущения чужого тела рядом с собой. «Ничего уже не понимаю… Игла еще эта, что за игла? Разве я могу отдать то, чего у меня нет? Зря она на меня положилась, да и к лучшему… Пусть сама ищет ее, не хочу уже ничего», — он медленно засыпает, топя в беспамятстве сна все мысли, что роятся в голове тревожной стаей. И на следующей день мавки проводят его в ту часть замка, в которой Ивану бывать не доводилось — в большую и пустую залу, обрамленную лишь факелами на стенах и непонятыми символами на полу, вычерченными чем-то подозрительно похожим на кровь. — На вкус скверно, но нужно будет выпить все, до дна, — Бессмертный кивает на небольшой стол, на котором стоят два кубка, до верху наполненных какой-то темной жидкостью с горьким запахом. — Это не убьет меня? — бодрясь, хмыкает Иван, желая не выказывать тревожной подавленности. — Вряд ли, — призрачно улыбается Бессмертный, — Возможно, ты почти ничего не почувствуешь, а быть может, придешь в сознание в странном месте — нечто вроде леса, в котором нельзя определить, что за время года и час дня. Я найду тебя сам, если подобное произойдет. Ничего не ешь и не пей там, понял? — Хорошо, — кивает он, — А это зачем? — с толикой напряжения Иван задирает глаза вверх, пока палец Бессмертного скользит по его лбу. — Нужно, — неопределенно роняет Кощей, дочерчивая руну: «Чтобы тебя там никто не сожрал, за тобой глаз да глаз…». — А, и главное… Согласие. — Что? — с недоумением переспрашивает Иван, силясь разглядеть знак на своем лбу в мутном отражении жидкости в кубке. — По-настоящему связь нельзя разорвать обманом или по злому умыслу — только лишь ослабить. Мы оба должны отречься от нее по своей воле, и иначе ничего не выйдет. — А… — юноша поднимает взгляд на Бессмертного, ощущая тревожное смущение, — Согласен, — в конце концов произносит он, смыкая пальцы на резной ножке кубка. — Согласен, — вторит Кощей, запрещая себе чувствовать сейчас хоть что-то, даже бледный отголосок любой из эмоций. «Не время для сантиментов», — думает он, наблюдая за тем, как юноша, морщась от неприятного вкуса, делает глоток за глотком. Свой кубок мужчина осушает залпом. Иван же с каждым глотком густой и мутной жижи ощущает, как пространство вокруг постепенно и мягко расплывается, перед глазами встает темная пелена, проморгав которую он обнаруживает себя стоящим совсем не на каменном полу замка. — Кощей? — неуверенным тоном зовет он, оглядываясь. Нет, он определенно один — на многие аршины вокруг не видно ни души, и взгляд простирается в бескрайний горизонт, смыкающийся лесом. Все серо, не жарко и не холодно, и только отголоски не то птиц, не то зверей отдаются эхом тут и там. «Да, действительно не поймешь, где ты», — нахмуривается Иван, поднимаясь со стылой земли. Его внимание привлекает яркое, выбивающееся из общей картины пятно — красная нить, что словно выходит из яремной ямы и стелется далеко за горизонт. «Нить…» — резюмирует он, осторожно касаясь ее пальцами — на шерсть не похоже, гладкая. Поколебавшись, юноша дергает, но становится ясно, что вырвать не получится, — «Наверное, так выглядит связь истинных», — размышляет он, ощущая неопределенное смущение. Оглядевшись и помявшись с минуту, он решает, что стоять на месте делу в любом случае не поможет и просто отправляется вслед за нитью, постепенно сворачивая ее в клубок. «Какая же она длинная и запутанная», — хмурится он, порой обходя несколько раз вокруг то одного дерева, оплетённого красной полосочкой, то другого, то просто замирая на месте, распутывая узелок за узелком». Иван интуитивно ощущает, что на конце этой нити должен найти Кощея, но пока конца и края пути не видно. Голода он не чувствует, жажды тоже, и время сжимается в одну точку и растягивается в бесконечность одновременно. Иной раз он чувствует, что некто наблюдает за ним — кривые тени мелькают в сумрачных пролесках тут и там, но лишь скользят взглядом, отступая обратно в тьму, обходя стороной или просто рассеиваясь бесцветным туманом. В конце концов он выходит к бурно текущей реке — и нить тянется дальше, но пройдя вдоль берега из-стороны в сторону, не находит моста. «Хм…переплывать что-ли? Хотя он вообще сказал, что найдет меня сам, но, судя по всему, это не так просто…», — размышляет Иван, присаживаясь на край берега и осторожным движением перекатывая получившийся клубок. Выдохнув, он откидывается на землю, забрав ладони под затылок и упираясь взглядом в пелену серости: «Пустое небо тут». Спустя неопределенное время он ощущает, как нить натягивается — отчетливо утягивая его в бурлящий омут. Поднявшись на ноги, он подходит к краю берега, с сомнением всматриваясь в воду — последнее купание ведь ничем хорошим не кончилось. Однако нить натягивается, завлекая дальше. «Ладно», — думает он, глубоко вдыхая воздух, и ощущая как бурление вод обволакивает его с силой куда более интенсивной, чем он ожидал, — «Если что плавать умею!». И раскрывает глаза юноша уже в замке, на знакомом холодном полу. Над ним стоит Кощей, с непривычно взлохмаченными волосами и хорошо скрытой, запечатанной в глубинах тревогой на лице. Выдает ее, быть может, лишь хватка, с которой мужчина держит его за плечи. — По-пол-получилось? — хрипит Иван, тяжело дыша, силясь откашлять воду, которой на самом деле, и в помине нет в легких. Но задав этот вопрос, он почти сразу ощущает внутри себя ответ — нет, не получилось. — Все пошло не совсем так, как было задумано — Кощей, убедившись в том, что с омегой все в порядке, поднимается на ноги, — Не вышло ни разорвать, ни обрезать нить. — Что…что это значит? — сипло вопрошает распластанный на полу Иван, с трудом приподнимаясь на локтях — Что ее невозможно разорвать? Или нужно попробовать еще раз? Он неотрывно смотрит в лицо Кощея, силясь найти ответы если не в словах, то хотя бы в чертах мимики. — Я найду выход, — твердо произносит мужчина, не позволяя голосу дрогнуть, — Истинность связана с душой, а у меня с ней… определенные сложности, — и губы Князя Тьмы расходятся в короткой и кривой усмешке, — За тобой придут слуги и проводят в покои. «Очевидно, дело в Игле», — размышляет он, затворяя за собой дверь в залу, — «Не так-то просто отвязать связь от души, что уже связана с таким магическим артефактом… Или в том, что я по сути уже мертв, и на одной стороне, а он на иной? Черт, это же должно было быть куда проще!». Звонкий стук каблуков отбивается от стен, пока он следует в птичник. Там на его плечо с коротким карканьем сразу садится один из воронов, окидывая хозяина внимательным взглядом. — Отправляйся к Темной Матери, — мрачно приказывает он, поглаживая кончик маленького клюва, — Есть дело, которое нужно обсудить. Провожая верную птицу взглядом, Кощей ощущает, как внутри поднимается предчувствие нехорошего. «Не хотелось бы прибегать к ее помощи…но иные варианты исчерпаны», — думает он, укладывая руку на грудь, располосованную шрамом.