Азавак

«Вет-Свет» — горит вывеска на двухэтажном, длинном здании, и Матвей уже даже не удивляется, не начинает опять ржать как сука. Просто отупело смотрит. Моргает. Обречённо почти. Ну-да, ну-да… А чего он ждал? По пути сюда рыжий в основном гундел про свою детку, о том, какой охуенный у неё мотор и сцепка шин с дорогой, сколько сотен километров он выжимал из неё на аэродромной полосе, и почему именно красная. Трындеть о байке Матвей может вечно. А именно этого от него требовал бородатый лечила. Пиздеть и не отключаться от болевого шока. Хотя болевой порог у Матвея давно уже задран так высоко, что вырубить его может разве что с попытки ампутировать что-то без наркоза, в прямом эфире под какую-то попсу и с группой поддержки в виде вечно недовольной маман. Вот сетования родительницы на то, что он не так лежит, не так истекает кровью и вообще зря из неё вылупился двадцать шесть лет тому назад, Матвея вырубят наверняка. Но ветклиника? Серьёзно? Мать, конечно, говорила ему в детстве, что рыжий — сукино отребье и вообще тварь с пеленок, но не так же, блядь, буквально! Арчи заезжает сразу в автоматически раскрывший ролерные ворота гараж и глушит свою навороченную колымагу. Оборачивается на пациента, оценивающе смотрит. — Ну ты как? Живой? Полежи пару сек тут, не рыпайся и не пытайся встать, я привезу каталку. Только без лишней активности, окей? Хуй проссышь, что у тебя там с лапами, заработаешь смещение, будет хуже и больней. Ну вот, угрозы у этого придурка и те заботливые. Матвей слушает, смотрит на верзилу как на идиота. Врач оно, значит. Скотий. Охуенно! Заебца просто. Ветеринар его ещё не штопал. Новый опыт, которого он заслуживает! Всегда мечтал. — Понял-понял… Лежу-пержу, не высовываюсь из салона, пока не вернешься и не заберёшь на ручки… Иди уже, заебал. Получается как-то сварливо и почти обижено. Не то чтобы Матвею было сильно принципиально, какие там корочки у прибабахнутого самаритянина. Но ощущение, что жизнь, как всегда, его наёбывает, неприятно саднит. Конечно же, с его счастьем водила джипа, в который чуть не убился, нихуя не врач. По крайней мере не людской. Когда с рождения всё вот так не по-людски, оно и правильно, что из канавы побитую рыжую псину вытащил не травматолог какой-то или терапевт хотя бы, а проклёпанный и протатуированный по самые уши вет-дохтур. Хвосты и лапы. Блохи и лишаи. С чем там привык иметь дело Арчи? Линька-случка-чумка? Пока Матвей тихо загоняется, доктор Дулитл для бедных успел вернуться, толкая перед собой каталку. Дверку он открыл со стороны головы пациента и сразу же обнял, обхватывая за плечи. Матвей бородатую харю над собой буравит взглядом с той концентрацией чистой ненависти и свирепого неодобрения, при которой с ринга у него противники съёбывали напрямую-напролом, не считаясь с наличием защитной стальной сетки и воплями охраны по периметру. А этот — ничего. Скалится в бороду и пырит. Скалится, тянет за плечи из салона и подхватывает под колени, очень заботливо прижимая к себе той стороной, которой рыжий не пропахал полосу по обочине и канаве. Где же Матвей так нагрешил? Церкви вроде не жёг, с батюшками не мутил… А можно произошедшее отмотать и всё-таки в бампер? Лучше лупиться лоб в лоб с джипом, чем в дёсна с этим блаженным. Так рыжий концептуально и вполне ожидаемо сдох бы вместе со своей деткой, с поцелуем любимого на губах. А теперь вот сам в жопе, байк покоцан, оба в болоте по уши, и только Арчи светится энтузиазмом и участливо гундит: — Давай, Матвей, руками не шевели, они мне не нравятся. Ты не такой уж тяжёлый. Так тебя вытащу. Сейчас уложим на каталку, и в манипуляторную. Потом рентген и всё веселье. Руки ему не нравятся… Матвею он весь не то чтоб сильно в кайф, но ничего же, терпит. Терпит, молчит, послушно уложив калечные грабли на живот. Укладывается куда положили, когда звериный врач сгружает его на подогнанную прямо к джипу каталку с кучей ремней и креплений. Только шипит от боли в самом конце, медленно выпрямляя драную ногу. Адреналин к этому моменту спал, онемение прошло, и всё что ниже задницы с левой стороны дёргает и горит так, словно его недавно пытались свежевать заживо. — Прости, прости, детка… сейчас вколем тебе обезбол. Потерпи ещё немножечко. Вот так… аккуратно. Этот хрен перехватывает споро ногу под коленом и укладывает её сам, придерживая, чтобы травмированные мышцы не напрягались и не прошибали адской болью, оглушая и без того контуженного парня. Словно мысли читает, сука шотландская. Нависает потом над позеленевшим в красивый салатовый оттенок рыжим, по новой лезет лапищами в его слипшиеся от болота волосы, едва ли не лбом ко лбу жмётся, так низко склонился. Заговаривает зубы. — Не шевелись. И если чувствуешь резкую боль, говори сразу же. Ты, конечно, везучий и отделался легко, но я пока не увижу снимки, предпочту поостеречься. Матвей бесится. Потому что больно и потому что близко. Слишком. — Да давай уже что-то делай! Пиздишь дохуя. Я сейчас кровью тебе истеку сугубо из вредности! Арчи тихо фыркает и всё-таки бодает его лбом. Это почти как костяшками пальцев по дереву постучать. Пиздец ты тупой — в переводе. Нихуя не напугал — между строк. Ты мне всё равно охеренно вкатываешь — во взгляде глаза в глаза. Штормовое море в бутылочно-острое, зелёное как молодая хвоя, стекло. — Не истечёшь. Не ворчи. Я знаю, что больно. Потерпи. Сейчас будет легче. Всё хорошо будет. И оно всё-таки отваливается. Перестаёт дышать куревом и горьким чаем в лицо, катить к Матвею свои пудовые яйца и вместо этого катит каталку в распахнутые двери, ведущие из гаража в здание клиники. Манипуляторная — глухо-фиолетовая, в малиновые полосы и с голубой мебелью. Матвей даже на время забывает об Арчибальде. Он под впечатлением. Дизайнеру этого пиздеца нужно вырвать руки и выколоть глаза. Потому что первые кривизной своей оскорбляют законы физики, а во вторые долбиться, когда рытвины будут поглубже, должно быть поудобнее. Вспоминает о насущном рыжий резко, когда рядом щёлкают изогнутые хирургические ножницы в татуированных до самых ногтей пальцах, и Арчи опять нависает, заглядывая в лицо на фоне ослепительно-ярких ламп, как в ненавистном кабинете стоматологии. Рыжий криво ухмыляется бородатой харе, про себя думая, что ветеринар всё-таки лучше стоматолога. Наверное… — Матвей? У тебя аллергии на что-то есть? Противопоказания? Болезни сердца, печени, почек? Парень вхолостую моргает, пытаясь понять, чего от него на этот раз хотят. Потом закатывает глаза. — Ты ещё спроси, не беременный ли я, — шипит-ворчит, наблюдая, как док лезет кончиками ножниц под липучки мотоциклетных перчаток. — Никаких аллергий и противопоказаний. Коли этот херов обезбол. Я, конечно, могу и без него, но тебе придётся услышать много интересного в процессе. Наблюдает потом, как Арчи скрипит металлом об армированную кожу, и даже немного заинтересован кто — кого. Ножницы — байкерские перчатки, или всё-таки они — их. По всему выходит — побеждает дружба. Пропилив сантиметра два, Арчи в сердцах срывает с головы бандану, обнажая тёмно-русую, с выгоревшими почти в золото прядками, волнисто-ухоженную шевелюру. Смотрит на Матвея почти обиженно. Хмурит густые вохровые брови. — У тебя из чего перчатки? Из жопы супермена? Что за хуйня, их ножницы не берут! Матвей почти ласково улыбается и осторожно пожимает плечами. — Из композитов, там под кожей графеновое волокно, и кевлар на защитных щитках для пальцев. Ты кусачки, может, попробуй, если инструменты под рукой есть. Ну и кусачки не с Алика… Смотрел в ответ на рыжего дохтур матом. Взгляд этот молчаливо обещал все десять кар египетских, и обезбол в большом-большом шприце прямо в задницу. Матвей честно пытался не ржать. И делать невинную мордашку. Мол, забыл я тебя предупредить, не подумал, никакого злого умысла. Хохот наполняет манипуляционную уже когда хозяин уходит искать инструмент понадёжнее. Главное, чтобы не бензопилу притащил, меланхолично думает рыжий, пялясь в галогеновые лампы на летающей тарелке, подцепленной на коленчатый штатив. С кусачками дело идёт быстрее. Арчи сразу начинает вскрывать перчатки по швам и доходит почти до середины, когда Матвей перестаёт терпеть и зло шипит на наименьшее движение. Не то чтобы так больно. Добрый доктор обколол руки по запястьям из какого-то похожего на пистолет, шипящего, как дракон шприца. И только потом полез старательно продезинфицированным строительным инструментом к травмированным конечностям. Но Арчи так виновато смотрит, так сосредоточенно хмурится и дёргается на каждый произведённый Матвеем звук, что он не может не. Просто шипит и корчит рожи, не сдерживаясь, чтобы получить в ответ встревоженно-сочувственный взгляд и сотое по счету обещание, что скоро всё закончится и ему обязательно станет лучше. Хочется опять ржать. Саркастически. Выть, как сука. Потому что лучше ему не станет! Расхуяренные руки — это вообще хорошо! Они отвлекают. Арчи — тоже отвлекает не менее надёжно. От мыслей о том, кто остался в своём доме не один. О вот этих, сейчас переломанных руках на смуглой коже, на играющих жилами запястьях. О вкусе губ любимого и выражении его лица, когда… — А можно мне наркоз? — спрашивает Матвей. Арчибальд уже расправился с перчатками и теперь хмуро смотрит на распухшие пальцы, отёчно-лиловые, с разбитыми в кашу костяшками. Явно хочет что-то спиздеть. Но только кривится в бороду нечитаемо. — Не можно. Я, конечно, специалист широкого профиля, но не реаниматолог ни разу. А звать штатного, ну такое себе. К тому же… — окольцованные пальцы тянут длинные змейки на его предплечьях, до самых локтей, осторожно стягивают рукава, придерживая под спину, стараясь не задеть калеченных рук. Раздевает его. Матвей привык к другому. — Нет у тебя настолько серьёзных травм, чтобы под наркозом собирать или шить. Сейчас разберёмся с ногой, и я ещё обезбол добавлю. Потерпи, хорошо? У меня реаниматолог тут новый. Я ему не настолько доверяю, чтобы тебя показывать. Потерпи… И опять эта лапа в волосах. Гладит, сшелушивая подсохшее болото. Матвей смотрит, хмурится, сопит недовольно. Идея вырубиться и не думать, не помнить, не чувствовать ему очень понравилась. Жаль, не прокатило. — Ладно. Давай уже, — ворчит и укладывается обратно на каталку. На каталку, которую до него, скорее всего, отирали мохнато-хвостатыми жопами какие-то четвероногие «приходи к нему лечицца и собака и лошицца», или как там в стишке про ещё одного оголтелого звериного врачевателя? Дети от такого Айболита в наколках и коже охуели бы. Матвей вот — да. И смотрит на Арчибальда, как утёнок на Ти-Рекса. Вроде бы и похоже силуэтом на мамочку, и перья есть . Но что-то неуловимо так смущает. Арчи отходит мыть и дезинфицировать руки по новой. Стаскивает с себя куртку, обнажая плотно сидящую на трапециевидном торсе майку. Там что-то на рокерском. Черепа-огонь-размалёванные рожи на спине. На груди — только маленькое название какой-то олдскульной херни по центру. Миленько. Руки пестрят витиеватыми узорами. Наслоение орнаментов, костей, лиц. Они все очень талантливо прорисованы. Мастерски. Матвей бы посмотрел на того, кто эту красоту сделал. В отличие от дизайнеров интерьеров, тату-художников Арчи подбирать научился. Уже не безнадёжно. Матвею даже на какое-то мгновение хочется снять с этой громадины майку и рассмотреть в деталях, что там есть ещё. А с него самого тем временем аккуратно срезают штанину, снимают полный крови и грязи ботинок. Пока рыжий мирно лежит и не сопротивляется. Он уже почти спит. Усталость наваливается равномерно с тем, как затихают обколотые руки. И сонливость эта долбаная слетает, только когда док начинает обкалывать ногу, потом поливать очищенные раны хлоргексидином. Щедро так. Не жалея. И в отличие от водички, которой Арчи смывал болото, эта хуйня нифига не тёплая, неприятная! Она как лёд. Но по крайней мере не жжёт, не щиплет, не плавит кожу. Матвей по старой памяти ждал спирта медицинского или какой-то шипучки. Но с ним по-прежнему нянчатся. Новая порция уколов. Наблюдать за тем, как громадная туша сгорбилась над его ногой и занимается рукоделием, даже забавно. Матвей отстранённо чувствует подёргивание от проколов кожи на бедре. Тык-тык-тык. Там рана самая серьёзная. Колено и икру Арчи просто херачит каким-то спреем и поверх клеит странные, кожистые заплатки. Пластырь-не пластырь. Бежевая, твёрдо-желейная хуйня. — Так, Рыжий, сейчас мы в рентген-кабинет. Очень надеюсь, что там у тебя без смещения обошлось, — мужчина встаёт с передвижного табурета на колёсиках, пилит по сотому кругу дезинфицировать грабли, словно у него какое-то обсессивно-компульсивное. — Не хочешь рассказать, где так руки угандошил? И нахуя за руль сел потом? За тобой кто-то гнался? Угрожали? И взгляд через плечо от рукомойника с прорвой дезинфекторов на любой вкус, который читается: а ну быстро исповедовался, а то сломаю то, что ещё сам себе не доломал! Матвей не впечатлён. Матвей пожимает плечами и медленно садится, свешивая штопанную ногу с каталки. Выглядит он, как хитровыебанная девочка из детской сказки, той, что не голая, не одетая, не обутая, не босая, не идёт, не едет. В штанах на одну штанину, в одном ботинке с припизднутой вышивкой, с засохшей кровью на подбородке, болотом в багряных волосах и стерильно-перемотанной ногой. Чистенькой, аж сверкает! — Со столбом подрался. А потом решил погонять. Проблемы? — смотреть так, словно вот сейчас готов ввязаться в драку с Арчибальдом, Матвей умеет! И в принципе знатно дать в ебало может, даже такой красивый, даже такому заботливому. Но не то чтобы хочет. Скорее тонко так обозначает границы. Мол, смотри, дядь, я у мамы ебанько. Смирись, прости и не доёбывай. Вот только Арчибальд, видимо, давно привык, что его пациенты рычат и норовят цапнуть спасающую руку. Арчи ведёт бровями вверх и подходит амбалистой тушей вплотную. — И как столб? — почему-то мистер Шотландия предпочитает говорить почти харей в харю. Словно расстояние в два шага между ними оскорбляет его нежные чувства и корёжит, как стеклом по яйцам. Матвей вскидывает голову, чтобы пырить в бородатое лицо то ли Зевса, то ли Кроноса. Язвительно скалится. — Хочешь и его полечить? — интересуется с подъёбом, намекая на чью-то излишнюю сердобольность. — Не. Венок памятный повесить. С надписью: здесь пытался убиться кусок дебила. Идея отирающегося во дворе Ставра дохтура Матвею внезапно не нравится. Он даже тянется к этой обнаглевшей туше руками, чтобы схватить за грудки, уже в процессе вспоминая — хваталки-то не в кондиции. Ими можно только махать, как бесформенными тефтелями. Может, разок шлёпнуть по бородатой щеке и самому вырубиться от боли? Чтобы не выглядеть идиотом, грабли Матвей закидывает на шею в контрастно-чёрных, геометрических орнаментах. Это они уже проходили. И Арчи гнётся под невесомыми прикосновениями вниз тоже знакомо. — Ну почему сразу кусок? — вкрадчиво шепчет рыжий. — Я целостная личность, вся хуйня. Нависший над ним титан тихо ржёт и опять облизывает губы. Едва ли отдавая себе отчёт в этом смешном жесте. Выдыхает: — Ну я б поспорил насчёт целостности… — и лапой своей по бедру Матвея ведёт, тонко намекая на драную шкуру и увечные конечности. Никакой врачебной этики! Стыд вышел из чата. Арчи гладит вылепленную из гладких, рельефных мышц ногу прирождённого атлета с внутренней стороны, где всё цело, без швов и травм, не чувствительно сейчас, потому что обколото по самое не балуй. Прощупывает чутко от колена до самого паха, чтобы там зацепиться пальцами за край вспоротой штанины и легонько потянуть пациента на себя, к краю каталки. Прижаться-склониться-влипнуть. Арчи всё сам, без каких-либо понуканий со стороны провокатора. Всё сам, и целует так, словно они знакомы столетие, и Матвей в письменном, нотариально заверенном виде разрешал лезть языком в пасть, по-хозяйски, когда вздумается, как в свой карман за сижками. И шарить там, обхватив второй лапищей за затылок, чтоб удобнее было и не отстранялся, уже целенаправленно выискивая кончиком языка гладкую стальную жемчужинку пирсинга и с упоением перекатывая между своим и его. Под обезболом сосаться странно. Чувства притуплены, тело ватное. Не своё. Не рабочее. Хочется переложить вес и всю ответственность на вот эту гору мышц, сострадания, компетентности. В нормальном своём состоянии Матвей за такие вольности верзиле выдрал бы: руки/язык/кадык/кишки. По настроению. Но сейчас он весь — сахарная вата. Бесформенный липкий ком. Невесомое облако чистой глюкозы. Сожми в кулаке — налипнет на кожу белым-тягучим. Поэтому тормозит первым не Матвей, который уплыл и даже покачивается в такт толчкам чужого языка во рту, а как раз звериный доктор. Отклеивается, влажно улыбается яркими губами, смотрит остекленевшей лазурью в расфокусировано-вмазанную зелень. Пальцы с затылка переползают на гладко выбритую щёку. Гладят-гладят-гладят. Лезут между губ и оттягивают нижнюю, осматривая успевший опухнуть прокус. — И откуда ты такой прибабахнутый на мою голову свалился, а, Рыжик? И вот эти слишком ласковые нотки в его голосе Матвея возвращают в реальность и привычное состояние въедливой суки. Он дёргает головой, выплевывая чужие пальцы, зеркалит улыбку над собой, только злее и ироничнее, стукает бусиной на языке о зубы изнутри, вместо стандартного стервозного цоканья. — Не поверишь, как все люди, из вагины беременной выплюнулся. Ты же врач. Должен быть в курсе всех этих акушерских аттракционов. Хотя маман моя честно считает, что меня ей подбросили. Аннунаки. Или менты. Не вникал. Подъёб не засчитан. Арчи только тихо смеётся и отворачивается к заваленным медицинским скарбом шкафчикам. Возвращается с тюбиком какой-то розовой хуйни и деловито выдавливает её Матвею за губу, словно они тут решили насваем упороться. Вся Матвеева жизнь так-то — один сплошной насвай. История о том, как из дерьма сделать что-то прущее. — Ну поехали, подкидыш. Соберём твои лапки обратно. И они поехали. По коридору в кабинет без окон. Зашитый белыми панелями, с рентген-установкой. Арчи долго возится, выставляет руки рыжего в нужные позиции. Делает снимки в трёх проекциях. Пропадает куда-то, чтобы поебаться там с их проявлением без въедливых комментариев пациента над ухом. Возвращается к вывезенному в свой рабочий кабинет Матвею, когда тот успел прикемарить на диванчике. — Ну что, Рыжик, поздравляю! У тебя переломы ладьевидных костей обеих рук, переломы и трещины пястных костей без смещения. Порадуемся! — док бросил тёмно-дымчатые снимки Матвеевых рук на стол и уставился на чумного спросонья пациента с таким видом, словно он надругался над его любимой бабушкой в присутствии её духовника. То есть совершил святотатство и не кается. — Это ж с какой силой нужно бить? И сколько раз? И нахуя? Патетические вопросы напрочь не нуждались в ответах, по мнению Матвея. Он только вдумчиво пожал плечами и, подумав немного, лучезарно оскалился. Мол, какой же я молодец! Почти победил столб. А тебе слабо? Арчи не впечатлился. Арчи выглядел как человек, который понимает отлично мозгом, что творит хуйню, но остановиться уже не может. Поэтому док сходил куда-то, прикатил оттуда железный столик с громыхающей на нём кюветой и уселся напротив Матвея, подтянув поближе передвижной табурет. — Ну вот, зафиксируем это всё. И, считай, с основным спектром проблем разобрались. Бинты, которыми док его украшать начал, оказались какими-то не гипсовыми. Вначале на руки Матвея осторожно намотали слой обычного бинта. Затем отмочили в кювете и шмякнули сверху цветной, бирюзово-салатовый. — Это полимер. Он легче и надёжнее гипса. - Отследив заинтересованный взгляд пациента, выдал нужную инфу Арчи и принялся мотать эту химозу с двойным усердием. — Ещё немного. Потом оформим тебе карточку, и всё! Что всё и какая у него может быть карточка в ветеринарной клинике, Матвей не спрашивал. Что-то ему подсказывало, ответы на эти вопросы лучше не знать.