Азавак

Терпения, конечно, у этого… Терпения и каких-то своих заёбов. Матвей на тушу рядышком смотрит почти с натуралистическим интересом. Потыкать палочкой, разобрать на препараты. Методологически запротоколировать. Как в школе на биологии. Водится в этом городе всякое. Водится и к людям пристаёт, так что хрен отцепишь теперь. Арчи встаёт, чешет патлатый затылок очень задумчиво и кивает куда-то в сторону. — Давай тебя в душ, потом пожрем, и можешь отсыпаться. Выглядишь так, словно готов вырубиться уже сейчас, а в таком виде это не очень хорошая идея. И Матвей уверен: печется этот два-на-два дохтур вовсе не о чистоте своих подушек, а о том, чтобы пациент не схлопотал какой-то конъюнктивит, затерев болото с волос в глаза, или не занес его же в раны на ноге, так тщательно обработанные заботливым идиотом. Плескаться вместе в одной кабинке кажется идеей изумительной, и Матвей аж встряхивается, садясь на, очевидно, теперь их общей постели. Молодожёны, блядь — ни дать ни взять. — Ну, болото смыть надо, согласен! Но меня интересует, где я буду спать? Тут, что ли? Спрашивает больше для галочки и чтобы послушать, что этот рокстар имени Павлова будет нудеть. Есть ли у него оправдание охуенной идеи укладывать в свою койку малознакомого, подобранного в канаве мужика? — Спальня у меня одна. Кровать тоже одна, — вообще не заморачиваясь, бородатый поднимает его на ноги одним рывком, вроде бы без усилий даже. Сильный, тварина! Такого бы по рингу покатать. На пробу. Хотя не факт, что мистер Гуманизм умеет хоть что-то, помимо таскания своих железок и доёбываний к незнакомцам. — Кроме того, если тебе ночью приспичит отлить, поверь, то, что я под боком валяюсь, будет удобнее, чем бежать по коридору и скрестись в дверь. А не, оправдания всё-таки есть! Заботливый, прямо пиздец. Заботливый и предусмотрительный. Ща мутить начнёт от такого сочетания. И от попытки представить, как Матвей будет ссать с загипсованными руками и при помощи вот этой вот сиделки, покусанной Ози Озборном. Становится даже немного дурно. И много смешно. Матвей нервно ржёт, не сдерживаясь, скалится, кивает согласно. Прыгает в указанную сторону, пока не догоняют, пока за талию не обхватывают, привычно уже перекинув руку через татуированную шею. Тащат в ванную. Ну, зато остальные картинки на шкуре шотландского выблядка посмотрит. Круто же? Круто — слабо сказано. Охуенно — понимает Матвей, когда, оперев его жопой о рукомойник, Арчи стаскивает с себя футболку. Не присвистнуть потрясенно от увиденного у рыжего получается. А вот сделать лицо попроще и не таращиться на открывшиеся виды — уже нет. Руки аж чешутся под гипсом, горят под полимерным кожухом, как урановые стержни, захороненные под саркофагом. Хочется потрогать. Провести по накачанной груди, прослеживая чёрные линии. Совершенно случайно задеть ногтями проколотые соски, царапнуть широкие ключицы/плечи/шею. Всего исцарапать, как сраную когтеточку. Торс Арчи — произведение искусства. Эллинская скульптура, разрисованная чернилами. Ощеренный череп на всю грудь, с разинутой пастью на животе, с мелкими деталями, идеально вписанный в рельеф тренированного тела. Тварина смотрит на него и ухмыляется. Тварине точно вкатывает считывать восторг в глазах Матвея. — Давай-ка тебя тоже расчехлим, — вкрадчиво предлагает мистер Шотландия и подходит вплотную. Тянет футболку с Матвея, обнажая молочно-белую кожу. Непонятно, какими путями ходила генетика, что закрысила рыжему веснушек. Парень был матово-бледным, с едва читаемой дорожкой алых волос от проколотого пупка вниз. Арчи следует туда же. В начале взглядом, а затем и сам-весь. Опускается на колени перед офонаревшим парнем. Неторопливо и почти торжественно. Смотрит снизу-вверх, как последняя проблядь. Многообещающе так! Тянет грабли к ширинке замершего в оцепенении Матвея. Расстёгивает изрезанные джинсы и стаскивает по ногам вниз вместе с бельём. Как-то, для чувака, который не собирался его ебать, этот Айболит слишком дохуя себе позволяет. Мысль дельная, даже обоснованная. Но в голове Матвея проскакивает мельком, разбиваясь вдребезги о картинку собственного члена, радостно указывающего массивной головкой с парой серебряных бусин на заинтересованно-деловитую рожу доктора. — А воплей-то было… — причмокнув, скалится белозубо в бороду Арчибальд. — Не нравлюсь, не вкатывает, нахуй иди… псина брехливая. И, кажется, именно это Арчи забавляет больше всего. Очень странная реакция на чужой стояк прямо перед носом. Но дохтур весь странный аж до лёгкой криповости, и Матвей предпочитает просто молчать. Опасается, голос может подвести. Или брякнет парочку дельных советов, чем именно заткнуть доку свою пасть. А давать придурку бородатому ещё больше поводов для самодовольства он не намерен. Придурок бородатый, кстати, тоже что-то мудрит и тупит слишком долго. Любуется? Так понравился вид? Примеряется? Вспоминает любимую технику минета? — Ну ладно. Давай в душ. Арчи снимает с него рванье, окончательно помогая вышагнуть из одежды, и просто встает. Поднимается с коленей, словно ничего экстраординарного не происходит. У Матвея аж яйца поджимаются от желания надавить руками на широченные плечи и вернуть тварину на место. К своим ногам. Чтобы улыбался снизу-вверх, восторженно, пока эту улыбку не заткнёт кое-что гораздо больше подходящее бородатому придурку, чем вечное самодовольство. Бесит! Доброжелательностью, терпением и непрошибаемой самоуверенностью. Хочется его поковырять ногтем, потрясти, как яйцо с сюрпризом, проверить, настоящий ли, живой ли? Потому что, кажется, док — то ли статуя, оживлённая тёмным колдовством, то ли навороченный андроид с кучей багов прошивки. Татуированный шкаф отворачивается, стаскивает с себя штаны, угандошенные в болоте на коленях, бросает их на стиралку, звякнув чем-то в карманах. Ерошит вьющиеся светлые волосы до плеч. Оборачивается на замершего Матвея. — Ну? Чего стоим? Ах, точно, нога… — лупит себя по лбу детина и шагает опять близко-близко, обнимает за талию, подтаскивая к душевой, не давая ступить даже шага самостоятельно, прижав так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть. И тормозит только рядом с кабинкой. — Когда ты научишься говорить, что тебе помощь нужна? Так сложно, что ли? Ворчит деловито и приподнимает одним рывком, перетаскивая через бортик керамического поддона. Улыбается ласково, гладит по бокам успокаивающе. Вот же блядь кудрявая! Интересно, это тактика у него такая: возбудим и не дадим? Или его правда не смущает, что Матвей в пах эрегированным членом тычется? Сам-то, сука, трусы не снял! Стешняш какой! Стешняш, у которого если и не встал в полный рост, то точно заинтересованно приподнялся. Это Матвей успел и увидеть, и почувствовать, пока его до кабинки волокли. Арчи так и торчит по ту сторону бортика. — Грабли вверх подними, щеночек, — командует как ни в чем не бывало и врубает воду, едва Матвей опирается своими гипсами о проём раздвинутых стеклянных дверок. Вода лупит по макушке, заставляет часто моргать и фыркать. Доктор Дулиттл вне границ адекватности тащит с полки банку пенной химии, льёт на макушку Матвея, и тому приходится экстренно захлопнуть гляделки. Вряд ли его тут полоскают шампунькой без слез. Пахнет горько и нарочито по-мужски. Словно кто-то накурил дорогими сигарами в старинной исповедальне из сандалового дерева. Ладан-табак-корица, нотки ментола где-то на периферии. Ничего так вонючка. Не лезла бы хлопьями пены в пасть и ноздри, Матвей, может быть, даже похвалил бы удачный выбор. А так только отплевывается и склоняет голову ниже, подставляясь под ласковые руки дока. Это неожиданно приятно. Когда подушечками пальцев перебирают короткие прядки на макушке, массируют затылок и чиркают почти неощутимо по мягкой кожице за ушами. Потом лапы эти сползают на плечи и становится совсем интересно. Интересно, член ему Арчи тоже будет так бережно и нежно намыливать? А задницу? Яйца в кулаке поперекатывать? Эта заботливая сиделка где-то учился быть таким лапочкой, или оно врождённое? Хуй там плавал, а не дружеский петтинг в душе — понимает Матвей, когда вся помывка завершается елозеньем окольцованных лап по его груди и бокам! Арчи даже украшенные штангами соски обходит стороной, словно если тронет, ёбнет током сразу насмерть. А у рыжего все так же стоит до боли в поджавшихся яйцах и даже подрочить возможности никакой! Разве что попросить в голос вот эту татуированную тварину смилостивиться, подсобить и поучаствовать, сдать кулак в аренду, чтобы Матвейка в него потыкался пару минут и спустил в водосток душевой… Ну нет! Слишком жирно ему будет! Не в тех они отношениях, чтобы подобное проворачивать! Арчи ждет, пока с Матвея стечёт вся пена, и тянет его из душевой на пушистый коврик. Кутает в темно-синий банный халат с придурошными лимонно-желтыми звездами и сиреневыми единорожками. Накидывает капюшон на ржаво-алую мокрую макушку. Прижимает сверху граблями, поглаживая, чтобы махра впитала лишнюю влагу. Лыбится. Довольный, тварина! Нравится ему все. Матвей пассивно-агрессивно скалит зубы, словно готов вцепиться в эту улыбку и сгрызть ее до самых десен. — А сам? — кивает рыжий на кабинку. — Не хочешь? И пойди угадай, про душ он сейчас или про что поинтереснее. Про душ или про себя. Про душ или про еблю в душе. Не то чтобы это любимая локация рыжего на потрахаться, но демонстративная сдержанность доктора бесит. Бесит, что даже трусов не снял, не полез с ним под теплые струи, не прижался всем телом, намыливая их обоих, а как целка ёбаная, топтался за бортом, исправно выполняя функции сиделки, но не переходя границ, которых ему вроде никто не выставлял. По крайней мере, точно не такие и не тут. — Да не. Я привык обстоятельно все делать. После. Сейчас тебя покормить нужно и закатать в одеяло. А потом уже собой займусь. И тоже не поймешь, про душ он сейчас или так тонко намекает, что лучше сам себе в соло подрочит в этом душе, чем будет тереться хуем о сквернохарактерного подранка с канавы, без справки ЗППП и паспорта прививок. Бесит! Как же бесит! — Жрать и спать — звучит охуенно! Матвей кивает и пытается упрыгать к двери. Нахуй ему сдался этот криповый спаситель? Мало в городе накачанных мужиков? Мало ли таких у него лично было? Да еще борода эта его… Отвратительно! Убеждает себя, и вроде бы даже получается сбить болезненно-ноющую эрекцию под полами халата, смешав собственную злость и боль в заштопанной ноге, которая нет-нет да вспыхивает, когда наступает на калечную культю чуточку увереннее, чем нужно. Но развлечение обрывается слишком быстро. Арчи такой Арчи, что это даже не смешно! Догоняет, обнимает. Руку Матвееву перекидывает на свои плечи и крепко держит за полимерный гипс, а то вдруг одёрнут. Обхватывает покрепче за талию своей второй. — Вот же псина упрямая хромая! Не нагружай поврежденную конечность, конч! Разойдутся швы, я тебе новые рыболовецкой леской наложу… И злится почти в унисон с Матвеем. Пыхтит в бороду и тащит из ванной в спальню, из спальни в коридор. «Не потрахались, так хоть поцапались» — думает с кривой ухмылкой Матвей, позволяя себя волочь куда там удумал доктор, прыгая на одной ноге в одном с ним черепашьем темпе. — Ой, да че ты дергаешься?! Не разойдется там ничего! Царапки плевые… — отмахивается и от угроз, и от заботы. В ответ на него косо смотрят бусые глаза любимого с чужого лица, из-под выгоревше-светлых бровей, непривычно участливые и полные неодобрения одновременно. Может, намекнуть этому ветеринару-энтузиасту, чтобы линзы себе купил? Голубенькие… Уже в кухне док наконец-то отклеивается. — Сиди не рыпайся, камикадзе херов! — командует, сгрузив рыжего к столу у окна на жалобно скрипнувший стул, с хитро выгнутой спинкой. Арчи отворачивается к варочно-жарочным поверхностям и навороченному холодосу на четыре дверки размером с солидный платяной шкаф. Что-то греет-режет-крошит, бодяжит чай в керамическом приплюснутом чайничке с бамбуковой ручкой. Потом перетаскивает на стол плошки-ложки-тарелки. Падает на соседний стул, только когда сервировка полностью окончена, а Матвей окончательно задолбался ждать. Большой палец в гипсе как раз удобно оттопырен, чтобы о него опереться виском, с крайне постной рожей наблюдать за телодвижениями почти голого мужика по глянцево-хромированной кухне. Хозяюшка, блядь! Мечется. Старается. Кашеварит. Со спины Арчи, которую можно фоткать и крепить к рекламе из разряда: «хочешь мышцы, как у Арнольда?», на рыжего скалила устрашающий еблет самурайская маска. Видимо, в комплект к черепу на груди. Орнаменты на бедрах тянулись вверх, ныряя под черные боксеры и тонко так намекая: задница у Арчибальда не только упругая и накачанная, а еще и красиво украшенная. Давненько Матвей так не залипал на чей-то тыл. А самое интересное — обернувшись тогда через плечо и проследив, куда именно пялится подранок, пока хозяин клиники нарезал хлеб, док только хмыкнул и вернулся к своему занятию. Ни тебе комментариев, ни возмущения. Впрочем, интересных предложений тоже не последовало. К сожалению. Или к счастью? — Ну что, щеночек, ложечку за папу, ложечку за маму? — жизнерадостно улыбается Арчи, наконец-то оседлав соседний стул, и вопреки вопросу сует первую ложку себе в пасть. Пробует, не горячее ли — понимает Матвей, когда на вторую док старательно дует, перед тем, как поднести к его перекошенной удивлением роже. — Перегрел немного. Аккуратнее бери, — советует Арчи и терпеливо ждет, пока подопечный очуняет-опомнится и наденется ртом на ложку. Матвея кормят гречневым супчиком. С курицей и морковкой, нарезанной в форме звездочек. И это такой пиздец, что у рыжего даже для возмущения слов не находится! Шаблоны порваны и развеяны по ветру. Парень так и сидит, потерянный, механически хлебает варево ложку за ложкой, иногда откусывая поднесенный ко рту хлеб. Представить, как Арчи на этой наворочено-новомодной кухне режет морковку звездочками, все никак не выходит. Да и сам себя в чужом махровом халате вот сейчас, когда с рук кормит малознакомый, полуголый и при этом ни разу не выебанный мужик, Матвей воспринять частью объективной реальности никак не может. Это все галлюцинация. Сбой в матрице. Мираж. Такого быть просто не может и быть не должно. Именно поэтому тарелку гречневого варева в себя Матвей дает влить безропотно и взбрыкивает уже на десерте с чаем. Арчи тычет в рот пациента маленьким треугольником какого-то слоеного теста и воняет зеленым чаем из миниатюрной черной чашечки с белым орнаментом. Запах знаком до дрожи. Этот чай Матвей слизывал с ребристого нёба доктора уже не раз и не два и лакать ядрёную поебень ещё не намерен. Тем более в сочетании со странной хуитой, состоящей из теста, кусков каких-то запечённых овощей-фруктов-пластмассы и оплавленного сыра. Пахнет странно. Сверху порисовано чёрной карамелью. Непонятная хуйня. Прямо как Арчи. — Это что? — старательно отстраняется от тестового изделия и указывает на эту херь подбородком рыжий. — Выпечка. С грушей, мёдом и сыром бри. Это вкусно. Попробуй! Отвечает доктор быстро и как-то излишне ласково. Словно с идиотом разговаривает. Или с капризным ребёнком. Матвей кривит хлебало и еле давит в себе желание показать бородачу язык с бусиной пирсинга из чувства нонконформизма и врождённой выёбистости. — Бля-я. Это даже звучит стрёмно! Не буду! Последний раз таким тоном они препирались о том, входит ли ебля в охуенный договор аренды Матвея в качестве домашнего питомца для странного дохтура. Правда, в отличие от предыдущей дискуссии, в кулинарных аспектах Арчи оказывается более категоричен, менее терпим и неожиданно склонен к насилию. — Да и кто тебе сказал, что мо-о… — продолжил гнуть своё рыжий и в тот же миг оказался с хрустящей хуйней во рту и лапой Арчибальда, которая зажала пол-лица, оставляя над краем татуировано-узорчатой квадратной ладони начавшие лезть из орбит глаза. — Глотай, щеночек. Это вкусно… — почти улегшись грудью на столешницу, ухватив второй лапищей за затылок, чтобы не рыпался, вкрадчиво шепчет мужик, почему-то с таким многозначительно-восторженным лицом, словно они сейчас вообще не про сраную слойку. Матвей от этого взгляда глаза-в-глаза и кривой ухмылки опешил куда больше, чем от впечатления широкой ладони на морде. Точнее, сначала шибануло взглядом. Потом уже пришло ощущение горячей кожи, прижатой к губам, по которой он ими елозит, пока пытается прожевать воздушное крошево со странным сочетанием вкусов. Проглотив десерт, Матвей замирает, не соображая, что делать со всем этим и с собой самим дальше. Как себя вести. Переебать гипсом по улыбающейся физиономии, конечно, можно. Но странным образом не хочется. У него даже не стоит уже. Просто странно и непонятно. И на языке вкус ебучей груши с мёдом и пряными нотками орехово-грибного сыра, в котором сыра почти не ощущается. Мёд, пережжённый в карамель, сладко горчит. И серебряные ободы колец вжаты в щеку, как клейма. Он не моргает, не дышит, кажется, вовсе. И, приоткрыв рот, зачем-то тыкается языком в горячую кожу ладони. Влажно скользит, ощупывая кончиком линии жизни-ума-судьбы. Хотя ясно как день, у Арчи со всеми пунктами проблемы. От неуместной выходки док дёргается, почти испуганно одёргивает руку. Как-то лихорадочно-поспешно хватается за оставленный секунду тому назад на столешнице чай. И самое смешное — Матвей молча пьёт, когда предлагают. Потому что во рту вдруг сухо и солоноватый привкус чужой кожи, смешанный с десертом, хочется смыть, стереть, заменив на что-то нормальное. Чашки-мензурки хватает на два глотка. На удивление, варево не горчит, хотя послевкусие странное. Ещё страннее послевкусие у бусого, потемневшего в предгрозовую хмарь взгляда, что вдруг начал скакать по всем поверхностям вокруг, кроме Матвеевого лица. Это что такое, блядь? Опять режим целки-стесняшки? С хуя ли? Так переебало почти невинной лаской? Хуй напротив своего носа не смутил, а попытка лизнуть ладошку аж вот так вот коротнула? Матвей нехорошо мружится, парой нефритовых бритв скальпируя мужественно-волевую харю напротив. Покраснели у Арчи одни уши и кончик носа. Забавная реакция. Чтобы проверить возникшую теорию, Матвей поддевает свободную от керамической хуёвины руку доктора своим гипсом и подносит к губам, вцепившись взглядом голодной барракуды в демонстративно постное лицо мужчины. — Спасибо, Арчи, охуенно готовишь! Комплимент не то чтобы ложь хоть на слово, но главное тут другое. Главное — прижаться губами к чёрным костяшкам, мазнуть по коже языком, считывая реакцию. Замер. Пялится в ответ, словно знатно пристукнуло. Ударом-инфарктом-битой по затылку. Чем-то достаточно действенным и тяжёлым, чтобы тушу в центнер веса прибило к стулу так, что даже моргать забыл. Внезапно остро хочется поточить о татуированные костяшки зубы, поглодать указательный, взять его в рот весь и попробовать стащить массивный перстень, чтобы потом продемонстрировать тот надетым на кончик своего языка, широко разинув пасть и триумфально улыбаясь. Почему-то кажется, тогда их пакт о неебле поехавший Айболит нарушит прямо тут, на обеденном столе, заменив глиняную мисочку из-под супа обнажённой задницей Матвея. Но… он вроде бы решил, что не хочет платить задницей за лечение. Отходить от собственных планов глупо. И незачем. Это ведь не одноразовая ебля в клубе. Сейчас подставится, и его тут будут иметь полтора месяца к ряду. Нахуй нужно! Рыжий отпускает безвольную почему-то руку Арчибальда и встаёт. — У меня дальше по плану спать? Говорит непонятно зачем и косолапо прыгает к двери. Успевает даже открыть ту, нажав гипсом на ручку. Когда догоняют и подхватывают. Не то чтобы на руки, но за талию, обеими руками, почти от пола отрывая. И лопатками в обнаженную грудь, вплотную, так, что чужое твёрдое тело чувствуется даже сквозь махру. — Ты точно накушался? Может, ещё чего-то хочешь? — голос, хоть порно озвучивай! У всех ебливых докторов, перекачанных сантехников и застрявших в стиралке сводных братьев должен по-дефолту быть такой голос. Матвея гортанные переливы и многообещающая хрипотца продирают по загривку, почти уговаривая откинуть голову на квадратное плечо и позволить рукам, обхватившим под грудью крест-накрест, заползти под полы халата. Всего-то надо податься назад, притереться задницей к паху, теснее прижаться затылком к плечу. Потом чуть повернуть голову, чтобы поймать уже знакомые прокуренно-чайные губы. — Да не, я сыт. Спасибо! Получается почти спокойно и голос — не приебаться. Получается скроить лицо невинней некуда, когда руки с груди перемещаются в более привычные положения, и Арчи на него почти в упор смотрит. И ничего не делает. Матвея просто ведут до спальни, помогают упаковаться в одеяло и даже шторы задёргивают, чтобы не мешал дневной свет. Когда Арчи сваливает в ванную, рыжий лежит ещё долго, вслушиваясь в приглушённый плеск воды. Пытается различить какие-то компрометирующие звуки, угадать, как именно сейчас себя удовлетворяет почти незнакомый мужик. Просто дрочит? Или засовывает в себя пальцы попутно? На пассива Арчи что-то не очень похож, но он и на адеквата не сильно смахивает. Ещё и эта его странная фиксация на руках. Как оно называется? Футфетиш наоборот? Бред. Матвей сам себя успел заебать мыслями, представляя массивное расписное тело под струями воды. С запрокинутой головой и напряжённым прессом. С широко разведёнными ногами и водой, что стекает с потемневшей, завитой тёмными буклями бороды на грудь. А ведь они могли сейчас активно трахаться, если бы… Ну нет. Матвей с силой зажмуривается. До белёсых искр под веками. С усилием заменяет картинку пошло наяривающего себе Арчибальда на знакомую до последней чёрточки улыбку Ставра. Кузнец стирает пот с бронзового лба, кивает и что-то говорит неразличимое. Серо-голубые глаза на смуглой коже горят и светятся, ловя на радужку багровые отблески огня. А может, это в грозовых зрачках отражается он, Матвей, зажжённым факелом, багряным знаменем, оранжевым химическим взрывом. Это помогает. Удаётся сбить болезненную эрекцию. Воскресить в груди тянущее чувство невзаимности. Тело, которому наконец-то позволили просто расслабиться, вдруг вспоминает, что оно устало и с ним были чертовски неласковы. Да так, что даже дергающая боль в бедре, кое-как приглушённая обезболом, не мешает вырубиться.