Азавак

За грудиной всё ещё грохотало, разгоняя по венам гулкое эхо вместо крови. Казалось, он пуст, как жестяной ящик, в который щедрой горстью бросили камней. Внутри всё перекатывается и стучит. Барабанит по стальным углам и рёбрам. Голова — мотоциклетный шлем, в котором поселились осы. Гул и жужжание. Перед глазами — пятна и искры. КАКОГО! НАХУЙ! ХУЯ! БЛЯДЬ?! Кожа всё ещё горит в местах поцелуев. И челюсти сводит. Покормил дебил щеночка. Поставил эксперимент. Фанфары! Овации! Триумфальный марш по безвинно убиенному поголовью нервных клеток. Арчи стоит посреди ванной, смотрит на свою правую руку, словно словил синдром «чужой конечности», и она вот-вот начнёт хозяина душить. На ладони след от размазанной Матвеевым языком слюны уже высох. Но, кажется, нет. По ощущениям там прожгло шкуру насквозь и сейчас закапает из дыры вязкими ручейками молекулярной кислоты. Блядь! Что это было вообще такое? У него кончено-уродливые руки. Отвратительно выглядят. Массивный угол под большим пальцем. Средний, слишком длинный, торчит над остальными на целую фалангу. Костяшки такие большие, что кольца приходилось делать под заказ. И ногти — лопатами. Линии татуировок не спасают нихера. Перстни не сильно-то отвлекают внимание от уродства. Как такое можно целовать? Добровольно! Рыжий совсем ебанутый? Ладно бы руки были как у Андрея. С пальцами пианиста и гладкой-ровной кожей. Руки аристократа, художника, скульптора. Руки, которые хотелось действительно целовать и вылизывать. Но его ублюдские грабли? Губами? Языком? Нахуя? Грохочет-грохочет-грохочет. Накрыло внезапно и неожиданно. Вроде бы давно уже забылось-стерлось-притерпелось. Но где там! Красногривая псина словно нюхом чуяла, куда именно ткнуть. И он тоже хорош! Экспериментатор ёбаный! Выяснить он решил! И что теперь с этой информацией делать? С тем, что голый мужик не коробит, что вид чужого вставшего члена не вызывает не то что отвращения, а совсем наоборот! А от последней выходки Матвея вообще коротнуло так, что теперь вот всё не может продраться сквозь мутное-вязкое-горячее. Забивающий лёгкие жжёной ватой. Стекающее по брюшине изнутри смолистыми каплями. С каждой следующей собираясь в паху озером кипящей смолы. Душно-жарко-адово-порочно. Матвей смотрел на него тогда так, словно собирался выебать прямо на обеденном столе. Словно вместо руки хочет целовать что-то совсем другое. Да и что за ебанина — целовать мужику руки? Ладно хуй. Но руки?! Арчи чувствует себя растерянным и разбитым. Собственная затея вдруг оборачивается неожиданным пиздецом и хочется то ли переиграть и Матвея из своего жилья нахуй выставить. То ли переиграть и толкнуть ему пару пальцев за щеку, чтобы показал, на что ещё способен. Псина бешеная. В душ лезет в полуневменозе, моется, как робот. Механически и быстро. Коротнувшие мозги по стотысячному кругу прокручивают обрывки ярких картинок. Матвей на обочине сбивает с головы шлем, тянется к нему с расфокусированным мутным взглядом и окровавленными губами. Матвей в манипуляторной сидит на каталке, пропускает между своих разведённых коленей и укладывает опухшие страшные руки ему на плечи, не опасаясь, что сам себе сделает больно. Матвей в этой ванной, полностью голый, с ржаво-алыми, цвета паприки, завитками волос в паху и пульсирующим от притока крови красивым членом. Член вообще может быть красивым? У Матвея может. Вода барабанит по загривку. Мыльную вонючку давно смыло. Арчи стоит, слепо глядя сквозь потемневшие спирали слипшихся от воды волос в никуда. Он этого добивался? Выяснить, правильно ли о себе думал последние полгода? Выяснил, блядь! Порадоваться открытию, правда, не выходит. Или дело не в нём, а в рыжем? На Сима никакой реакции не было. Хотя утырок был определенно красив и околачивался в старой клинике со своими бойцами, как дома. Да и большая часть несанкционированных пациентов тогда не парили. Большая, но не вся. Последний был — просто пиздецки триггерящим. Наверное, потому, что отличался от своих предшественников, как нейтронная бомба от горсти патронов. Совсем не тот калибр, уровень, содержание. И травмы у него…. Нет, не вспоминать. Нахуй этих. Он вырвался. Он свободен. Он больше не при делах. Можно расслабиться и жить нормально. Вот только… какого хуя в его нормально входит рыжий придурок в собственной кровати? Арчи опирается рукой о прогретую стенку и сглотнув горький ком, облепивший гортань изнутри, накрывает дрожащей лапой всё еще глухо, по-сучьи ноющий от неудовлетворённости член. Смотрит. Как пальцы обхватывают ствол и перекатывают мокрую кожицу, оголяя головку. У Матвея даже там пирсинг. Бусина над уретрой, бусина у основания головки. Видимо, изогнутая дугой штанга проходит насквозь. Арчи даже не знал, что люди такое с собой делают. Рыжий совсем ебанутый камикадзе. Но красиво ведь! И на языке должно бы чувствоваться… А у него только уродливая лапа! Кривая и неправильная. Такой даже дрочить противно. Вот у Андрея были охуенные руки. У Андрея было охуенным всё! И сам он так знатно охуел в итоге, что закончилось всё… Вода внезапно жжёт и смердит мокрой шерстью. Арчи дёргается, как от удара кнутом по спине. Он вырубает душ быстрее, чем успевает осознать это. Хватается руками за голову, словно та вот-вот разломится надвое и нужно держать срочно-крепко-до хруста, пока не треснула, не раскололась, не раскрылась пурпурным цветком. Арчибальд стоит потом ещё с минуту в тишине в запотевшей кабинке и пырит сквозь молочно-склизкое стекло. Кажется, душевую обшили спрессованным туманом. Сквозь него можно шагнуть в другую реальность, где нет ни его, ни рыжего парня за стенкой. Только клубы белёсого ничто и стылая статичность. Неужели опять? Опять? Да сколько можно?! Отпустило ведь! Давно отпустило! Арчи трясёт головой. Выходит из душа и бредёт куда-то. Хуев Матвей и его хуёвые закидоны. Почему именно руки? Не мог доебаться до чего-то другого? Хенд-фетиш редкая ведь херня. Она не должна попадаться ему в первом лучшем прибитом придурке с канавы на окружной. Она вообще не должна была ему попадаться. В спальне — Матвей. Матвей — тихий. Матвей — алая макушка и натянутое по самый нос одеяло. Сопит. Молчит. Ничего хуёвого не делает. И хочется заползти к нему и прижаться. Не для того, чтобы почувствовал всё ещё не опавший член в опасной близости от своей полной проблем задницы, а просто… просто чтобы… Просто обнять и попытаться убедить самого себя, что нормально. Что не проебался. Что не зря всё это начал. Глядя в чужую макушку, Арчи с усилием переключается. Ладно. Он и его заёбы. Хуйня. Тема старая и неинтересная почти. Но рыжий правда ведь и не вылечится сам нормально, и убьется нахер, вполне вероятно. Потому нет ничего плохого в том, что он сделал. Что навязался и к себе на полтора месяца привязал. Они помогут друг другу. Точно. Помогут, и всё будет в порядке. Просто полтора месяца вместе. Что такого-то? Если, конечно, Арчи не ёбнется кукухой раньше. Что тоже вполне вероятно. Но это уже частности. Частности, а главное в этой ситуации — помочь придурку и отпустить на волю, как и положено делать с подобранными на обочине ранеными зверушками. Можно считать, Матвей дикий и сам о себе потом позаботится. Точно. Норм. Арчи лезет в шкаф и одевается в домашнее. Выкапывает гостю чистое бельё и чёрные треники. Красную майку, которую терпеть не может. Новую пару носков. Сойдёт. Оставляет всё это добро на углу кровати и сваливает. Внизу так удобно, всюду бардак и нужно вернуть каталку на место. Просмотреть записи на следующую неделю, дозаказать оборудование по мелочи и медикаменты. То, что нужно, чтобы убить время и не думать. Главное, перетравить всё. Утрясти в своей голове и выстроить картину мира по-новому. Если получится. На жилой этаж он возвращается часов через пять, почти успокоившись. Вроде бы даже не кренит больше. В конечном итоге сам жопу рвал ради новой жизни. Вот она. Новее некуда. Город-клиника-рыжий в его кровати. Всё новое — обосраться просто. Мечта просто, которая сбылась и теперь с ней нужно что-то делать. В спальне почти темно. Осень быстро жрёт солнце, жадно слизывает с неба языками смога и оцинкованных туч остатки прогорклого, как старое масло, света. За окнами висит какая-то сивая зыбь. То ли дождь, то ли мёртвые вышли постоять где-то с косами. Видно даже сквозь узкие щели в шторах. Они серые, но на контрасте кажутся черными сейчас. В полумраке слышались стоны. Придушенные стоны и бормотание. Шорох на самой границе различимого. — Рыжий? — настороженно позвал Арчи, не понимая, что происходит. Дрочит он там, что ли? Да только чем? Гипсами? — Пожалуйста… пожалуйста. Ста-аррр… Не дрочит, — понимает Арчибальд, обходя кровать по периметру, чтобы присесть рядом с укутанным по самые уши рыжим придурком. Бирюзовые культи торчат над краем одеяла. Глаза плотно закрыты, и под веками бегают бугорки зрачков. Быстро-быстро. Спит? Снится? Что ещё за Стар? — Вытащи! — Матвей почти хнычет, выдыхает слова в лицо Арчибальда обжигающим жаром. Что там ему такое мерещится? Тони Старк, что ли? Засадил слишком глубоко? Пошлые сны с марвеловскими героями? А что, щеночек вполне похож на идиота, который будет фанатеть от чего-то подобного и дрочить на постеры. — Вытащи меня, Ставр. Вытащи меня отсюда… Ещё пара фраз, и улыбка сползает с лица, словно её выжгло раскалённой струёй воздуха. Ставр? Это что за имя такое? — Матвей? — зовёт из какого-то уебанского ревнивого чувства. Почему-то сон не с Тони Старком, а с неизвестным Ставром уже не кажется таким забавным. И на лбу рыжего блестит крупный пот. Губы — сплошной пиздец. Сухие и потрескавшиеся, словно он по Сахаре от бедуинов сутки напролет съёбывал. На попытки разбудить себя рыжий не реагирует. Тяжело дышит и хмурится. — Почему он? — пытался выспросить у своих кошмаров Матвей, и Арчи окончательно накрывает. Ладонями — к мокрому от пота лбу. Лицом — ближе. Почти нос к носу. Рассматривая дрожащие ресницы цвета засохшей крови и нервно трепещущие тонкие ноздри с серебряным колечком в правой. — Матвей? Давай, просыпайся, щеночек. Это сон. Дурной сон. Раскрывай гляделки. На ощупь кожа у него как гладкий кафель поверх раскочегаренной печи. Жжётся почти. Пышит жаром и скрытым под рыхлыми слоями шамота огнём. У парня жар и он бредит. Это нихуя не сны, это горячечные видения, и сколько там градусов успело нарасти внутри укутанного в халат и одеяло пациента, страшно даже представить. До Арчи доходит. Доходит, и он давится воздухом. Хватает его, как подцепленного за жабры золотистого карпа. Тащит за одеяло и сдирает его нахер. А за ним и отсыревший от пота халат. Рукава цепляются за гипсы, приходится аккуратно их оттуда выворачивать. Потом пальцами по широкой рельефной грудине из слоновой кости. К шее, чтобы отследить рваный пульс. На щеки, чтобы встряхнуть. — Матвей? Ну давай! Давай же! Очухивайся! И опять херачит. Меж рёбер — бешенным грохотом. В голове — мятый целлофан вместо мыслей. Шуршит и слипается, противно скользит под нажимом. Сейчас совсем по-другому. Ёбнуло паникой. Чувством вины. Надо было сидеть тут и следить, а не нервы свои успокаивать работой. Успокоил, блядь! Остался бы ещё на пару часов дезинфицировать манипуляторную, и рыжик тут сгорел бы нахуй. А подранок мычит и всхлипывает. Болезненно хмурится. Еле-еле разлепляет глаза в две остро-хвойных щелки. Смотрит. Смотрит и дышит огнём с полураскрытых губ. — А-арчи? — узнаёт на удивление быстро, сразу же. Узнаёт и вроде бы даже радуется. Давит из себя улыбку так, что иссушенная кожа на губах рвётся и трескается от натяжения, обнажая малиновую мякоть. — Я, Рыжик. Кто ж ещё… У тебя жар. Реакция на раны и переломы. Думал, обойдётся, но, видимо, организм у тебя такой же выёбистый, как и ты сам. Логично, правда? Шепчет над ним, как молитву над воскресшим. Так и не выпустив из ладоней скуластое лицо, заглядывая в мутную зелень расфокусированных глаз. Парню явно погано, но пришёл в себя всё-таки. И это уже хорошо. Это успокаивает. Обнадёживает. Позволяет придушить внутри камнепад и штормовые волны вины, которая херачит по всем больным мозолям и старым шрамам. — Сейчас я пойду нагребу препаратов, и мы быстренько тебе поможем. Не вырубайся тут, щеночек. Можешь до ста считать. Можешь материться в голос. Главное, не закрывай глаза. Инструкции дельные, но вряд ли доходят. Вместо внятного ответа рыжий заторможено моргает и тянется к нему. Опять граблями на плечи. Повис-привстал-прижался. Горячая голова, как раскалённый казанок на огне, липнет лбом к шее. Трётся и улиточно-медленно лезет выше, оставляя влажный след пота, а не целебной слизи. Добирается к виску раскалённой костяной выпуклостью лба. Липко дышит температурным жаром по коже так, что, кажется, собственные татуировки вот-вот начнут тлеть, как бикфордовы шнуры. Больной щеночек сразу же шуршит иссушенным эпителием губ под ухом. Целует бесцельно и часто. Как кутенок ищет материнский сосок, полный молока, на любой мягкой поверхности. Кажется, сейчас цапнет за мочку и действительно начнёт посасывать. Но вместо этого чуть отстраняется и дышит пожаром в ухо. Шепчет: — Мне такая хуйня мерещилась. Думал, ёбу дам. Спасибо, что разбудил! Спасибо ему. Надо же! Доверчивый и тактильный. Доверчивый, тактильный и тупой. Потому что благодарить не за что. Не свалил бы Арчи вниз, просек бы гораздо раньше, что кое-кто тут решил устроить жару и томно потеть ему в простыни. — Боже, Матвей! — сам хрипит, как придушенный, и смыкает объятия. Сильнее, чем нужно. На широкой жилисто-сухой спине они ощущаются странно. Матвей скроен, как идеальный атлет. Словно сошёл с пьедестала и забыл стать человеком. И Матвей горит. Плавится под пальцами парафином. Склизко перекатывается жёсткой, покрытой плёнкой горячечного пота плотью. Плечи, спина, бока. Всё вылеплено рельефом, бело, охуенно на ощупь до последней клеточки. Даже немного совестно гладить такое совершенство своими граблями. Уродливыми и кривыми. И смотрятся они на алебастровой трапеции спины, как ядовитые пауки-птицееды. Только лап не восемь, а пять. — Надо же, меня от щеночка до Бога повысили. Удачно поспал, — хрипит и кашляет смехом в ухо. А потом лезет туда же раскалённым, как кончик паяльника, языком. От дохуя интимной ласки дёргает сразу же. Как хуком со всей дури по уху. Потому что жарко-влажно-неожиданно! Арчи отодвигается, ошарашенно смотрит. Нехуевые у рыжего температурные приходы, конечно. Или это ещё от кухонной шизы не отпустило? В бутылочном стекле глаз мутно и занавешено слабостью. Посеревшие губы улыбаются вымученно. — Пить хочу, сдохнуть можно. Доверительно шепчет, как страшную тайну. И это помогает включиться. Уложить обнажённое тело на сырые простыни просто. Матвей безвольный, как тряпичная кукла. Кукла для эстетствующих извращенцев. Длинноногая, с узким тазом и широченной грудной клеткой. С фактурными мышцами под безукоризненно-белой кожей и блёснами пирсинга во всех интересных местах. И он смотрит на Арчибальда из-под тяжёлых век. Зелень почти неразличима в полумраке. Ржавые волосы кажутся чёрными. Пот превратил расслабленное тело в сверкающий оттиск из молочного стекла. Блестит и переливается. Режет реальность на ломти. Вспарывает что-то внутри замершего мужчины, выпуская на свободу страшное и давно похороненное. Или нерожденное вовсе? Почему так больно? И так охуительно хорошо? Арчи смаргивает наваждение, спешит в ванну. Возвращается с мокрым полотенцем. Холодная вода стекает по рукам, оставляет на ламинате дорожку прозрачных лужиц. Тяжёлая ткань на тело Матвея липнет, как вторая кожа, и того сразу же выгибает дугой, так, что страшно становится за швы на бедре и позвоночник подранка. Арчи вжимает ладонями грудь больного обратно в матрас. Нависает над ним и голодно смотрит в заострившееся скулами и темнеющее кругами враз запавших глазниц лицо. — Сейчас принесу попить. Не вырубайся! Лишь бы не остеомиелит или жировая эмболия. Лишь бы не что-то, что может в теории угробить или искалечить настолько, что придётся вскрывать закатанные в гипс руки и чистить гниющие кости. Вроде бы не с чего. Кости не крупные. Не ключицу разъебал и не шейку бедра. Но всё же. В спальню приходит, неся стакан и запотевшую бутылку воды. Врубает свет, вынуждая рыжего болезненно морщиться и часто моргать. Всё недовольство с него слетает, едва поплывший взгляд цепляется за стакан в руках Арчибальда. Матвей даже умудряется самостоятельно сесть и жадно пьёт, хватая вместе с водой воздух и стуча зубами о стеклянный край, едва стакан подносят к его губам. Матвей водой почти давится. Проливает на себя половину. И за это охуенно стыдно. Если бы мирно валялся рядом и читал какие-то статьи по ранней диагностике энцефалита, заметил бы творящийся с подранком пиздец. Раньше пофиксил. Не дал схлопотать обезвоживание и раскочегарится до непонятных пока градусов. — Очень хуёво? — зачем-то спрашивает, хотя сам же знает ответ. Ровно как и алгоритм своих дальнейших действий. И при этом продолжает торчать у кровати с пустым стаканом в руках. Смотрит, как блаженно улыбается, улегшись на мокрую подушку, рыжий. Разметав по синей ткани ржаво-алые волосы. Мокрые от пота и потому намного темнее. — Да не. Нормально. И хуже бывало… Пиздит хуйня рыжая чаще, чем дышит. А дышит он часто, словно стометровку только что ёбнул. Наперегонки с Флешем или каким-то чернобыльским Соником. Гончая, полоумная псина. — Это когда ж, интересно? — зачем-то въедливо интересуется, тратя драгоценное время, чтобы налить в стакан воды и поставить на прикроватную тумбочку. Налил полный до краёв. Дабы пациент мог привстать и налакаться, как и полагается пёселю. Без рук. Хотя, наверное, следовало притащить не стакан, а пиалу какую-то. Или миску для супа лучше? — Да была пара случаев… — отвечает рыжий вяло и без подъёбки. Совсем херово бедняжке, — понимает Арчибальд и экстренно сваливает. Шарохается по первому этажу. Сгребает всё нужное в кучу нужного только в теории. Тащит в спальню забитый медикаментами ящик и складную инфузорную стойку под мышкой. А Матвей спит. Свернулся на самом краю кровати в какую-то загогулину и не реагирует на произведённый Арчибальдом шум. А гружёный ящиком стекла-пластика-железа двухметровый амбал с куском раскладных металлических трубок под мышкой — это громко. Особенно, когда он спешит и дверь распахивает с ноги. — Матвей?! — зовёт и почти бежит к кровати. — А ну, живо зенки продрал и говоришь со мной, иначе мы укатим в реанимацию. И то нормальную человеческую реанимацию, а не как я обычно делаю! Вопреки угрозам, реагирует рыжий, только когда Арчи тряхнул его за плечо. Обнажённый и слабо соображающий подранок опрокидывается на спину. Стонет, пытаясь отбить вцепившуюся в плечевой сустав руку доктора. В его текущем состоянии попытка получается жалкой. — Как же ты заебал… — жалуется Матвей и бесцельно мотыляет башкой по подушке, когда Арчи пытается сунуть в рот придурка электронный термометр. — Че это? Убери. Не хочу! — Я сейчас тебе его в жопу вставлю, камикадзе херов! Или нет, схожу за тем, что для крупного рогатого скота с плексигласовым стопором и вазелином смазывается. Хочешь? На самом деле для животных у Арчи высокочувствительный навороченный аппарат со сменными датчиками, которыми можно даже грызунам температуру мерить. А вот эта поебень для парнокопытных — что-то из разряда институтских баек, для запугивания первокурсников. Но Матвей этого ведь не знает. Матвей сейчас — капризный придурок, в полубреду уворачивающийся от обычного цифрового градусника, словно Арчи ему предлагает с лицехватом пососаться. — Ты только обещаешь, а на самом интересном месте сливаешься. Обломщик херов! — продолжает жалостливо сетовать на свои беды больной. И тут даже не важно, на что он больнее — на голову или на всё остальное. Потому что Арчи тоже не то чтобы в порядке. Не то чтобы более адекватен. Он придурка ловит за слипшиеся от пота волосы, сжимает сырые пряди в кулаке, надежно фиксирует беспокойную башку и целует сам, особо не выкупая — а нахуя? Просто губами в губы, по растресканной, как пергамент, коже. В сухой, солёно-горький рот, щедро смачивая его своей слюной и наполняя своим дыханием. У Матвея, кажется, рефлексы по Павлову. Как и положено каждой уважающей себя псине. Стоило засосать, как сразу же включился. Безотчётно. Совершенно бездумно. Гипсами своими за шею уцепился, тяжело укладывая нерабочие руки на не особо рабочий затылок. Раскрыл под натиском доброго доктора пасть. Впустил. Прогнулся. Стараясь влипнуть обнажённой грудью в грудь под домашней чёрной футболкой. Что-то даже пытается мычать и во всё это нездоровое дерьмо ввязывается с не менее нездоровым энтузиазмом. Да что с ним не так? Хуево же, должно быть, на полную. Хуево так, что отрубился по второму кругу за несчастные пять минут, пока Арчи нагребал препараты. А стоило приласкать — и всё! Отклик, как на загоревшуюся лампочку нужного цвета. Становится стрёмно. Стрёмно и муторно. Даже когда, отстранившись, Арчи умудряется протолкнуть кончик термометра в ротовую полость больного и нажать на подбородок пациента пальцами, захлопывая вылизанную по самые гланды пасть. — Если будешь выёбываться, и мы не собьем тебе жар в ближайший час, сдам в нормальную больницу и выебу сразу же, как там поставят на ноги, — серьезным, как на поминках, голосом судьи имени Линча обещает Матвею Арчибальд, продолжая придерживать его пасть в нужном положении, а мерялку температуры в полости рта. — Это достаточно конкретное обещание? Кивнуть рыжий не может, ответить словами — тоже. Поэтому моргает на Арчи заторможенно и офонарело даже сквозь свою температурную пелену. Такой трогательный сейчас, что аж кулак в его волосах, удерживающий голову неподвижно, сам-собой разжимается, и уродливая татуированная лапа гладит парня по макушке. А градусы на экранчике всё растут и растут. 38. 39. 39,5 Арчи переёбывает где-то под грудиной мерзким режущим ощущением пиздеца. Цифры останавливаются на юбилейном 40! И термометр пищит, сигнализируя о проделанной работе. — Блядь, — авторитетно заявляет доктор и начинает экстренно с этим что-то делать. Часть препаратов удаётся быстро вкатать пневмошприцом в плечо. Почти безболезненно, быстро. Матвей даже не дёргается и не открывает глаз. Песня! Вот те спасительные вещества, которые нельзя подкожно и надо бы поглубже в мышечную ткань впрыснуть, Арчи заряжает в одноразовые тыкали и складывает в хромированный кювет. Чтобы поставить Матвею связку из трёх уколов: антигистаминное, противоотечное и антибиотик, приходится перевернуть долговязую тушу на бок. — Не дергайся, пожалуйста! Я нормально колю. Больно не будет. Уговаривает, не особо рассчитывая на понимание, пристроившись за спиной Матвея на кровати. Размазывает по упругой ягодице спирт. Второй рукой гладит часто вздымающуюся бочину с косыми мышцами поверх рёбер. В том же ритме, что ватный тампон кружит по округлой выпуклости ниже спины. Это ж надо было так себя высушить? Ни грамма жира! На соревнования какие-то готовился? Или он по жизни такой Аполлон? — Ты че, правда думаешь, я уколов боюсь? — растерянно почти, невнятно и слабым голосом интересуется рыжий. — После «Принца Альберта»? Смешной… Бормочет в подушку, а потом сгибает ногу в колене и упирается ею в матрас перед собой. Чтобы Арчи удобнее было. Или чтобы доктора окончательно ударом ёбнуло от внезапно открывшихся видов и такого демонстративного акта доверия. У Матвея, видимо, ни инстинкта самосохранения, ни стыда, ни прозрачного понимания, как охуенно он выглядит. Даже такой вот, в температурном бреду, с заплатками кератиновых пластырей на ноге, уткнувшись лицом в подушку и зажмурившись. Открытый весь. Беззащитно-трогательный. Слабый, больной и красивый до застрявших под диафрагмой игл, которые там проворачиваются и что-то непонятное на себя наматывают дьявольским веретеном. Душу, что ли? Душу-остатки брони-старые страхи, имён которым нет и не будет. Не самое удачное время вспоминать о метафизических величинах. Сливочная кожа на ощупь кажется совершенно особенной. Подушечки пальцев горят от каждого прикосновения. Словно Арчи никого никогда не трогал до этого. Словно не видел голых людей. Хотя таких вот — точно не видел. Особенно с ракурса, когда округлая, узкая задница чуть ли не перед глазами выпячена, и можно любоваться не только бледно-розовым колечком ануса, но и покрытой редкими ржавыми волосками мошонкой и спокойно лежащим на бедре вытянутой ноги членом. С парой сверкающих бусин, о назначении которых сейчас лучше не думать. Думать — вообще лишнее. Не нужно. Не сейчас. Потому что придётся анализировать собственное желание поцеловать тщательно продезинфицированное место на подставленной ягодице перед тем, как вонзить туда иглу. А слюна — это совершенно нестерильно. Во рту человека куча вредоносных микроорганизмов и едва ли не трупный яд. Да и что за блажь — целовать мужскую задницу? Арчи сжимает свободной рукой тазовую кость пациента, сквозь шар мышечного корсета и плотную бархатисто-пружинящую кожу втыкает в намеченное место шприц. Вводит препарат медленно. И все гладит-гладит. Одними подушечками пальцев тонкую горячую кожу у самой кромки роста лобковых волос. Дальше лезть руками не хватает духу. Хотя хочется. Очень. Так сильно, что иглы под ребрами, напитавшись эмоциями, растут и удлиняются, становятся гибкими, хлещут по венам и нервным окончаниям просоленными плетьми, желанием-страхом-непониманием. Арчибальд сжимает челюсти и хмурится так сильно, что начинает зудеть между бровей и стучать в затылок тупой болью. Накачав Матвея спасительной фармацевтикой, док прижимает спиртовую ватку к месту проколов. Массирует и растирает, чтобы препараты быстрее рассосались. Конечно же, только за этим. Не потому, что рыжего приятно трогать. Не потому, что всё ещё сложно не пялиться ему между ног, переваривая внутри себя гремящую смесь возбуждения и умиления в равных пропорциях. — Ну вот. Сейчас должно легче стать. Только капельницу тебе поставим. И можешь дальше спать. Я буду рядом. Прослежу. Говорит он с багровым затылком. Голова, утопающая в подушке наполовину, даже не поворачивается и не раскрывает глаз. Опять отрубился? Арчи встает и раскладывает штатив. Цепляет на него пакет физраствора, зарядив его коктейлем «поднимем мертвого». Жгут. Увитая мышцами рука из мрамора, молока и жара. Поработать кулачком тут не попросишь. Кулачки у щеночка искалечены и надежно упакованы в полимерный кожух. Приходится ждать, пока вены под кожей набухнут сами. Проступят отчетливее. Дороги у камикадзе что надо. Мечта наркомана. В такие промахнуться не получится, даже если очень захочется. Арчи вводит иглу, вытаскивает металлическую часть, оставляя трубку системы, крепит подготовленными заранее кусочками пластыря. Поправляет руку. Оглядывается. Мостит под гипс стопку одежды, приготовленную для Матвея, когда он еще наивно думал, что гость сегодня встанет с постели и получится с ним нормально поговорить. Нервозность отпускает немного. Теперь нужно просто ждать и мониторить состояние пациента. Конечно, пациент этот… пиздец какой необычный. Голый и в его постели. Голый в его постели и триггерит, как лично для него воссозданное кармическое наказание за все жизненные проёбы. Тот, последний знаковый и опасный, выходив которого Арчи получил свободу, тоже триггерил по-чёрному, но совсем не так. Тот был пугающе-узнаваемым и при этом до искр из глаз жутким. А этот… К этому Арчи укладывается в постель за покрытую капельками пота широкую спину. Помедлив секунду, пододвигается ближе, укладывает одну руку на узкую, словно у девушки, талию и утыкается кончиком носа в почти наголо выбритый, ржавый бархатными волосками затылок. Выдыхает. Что ж, хотел ответов? Вот они. Осталось только постараться, чтобы не было как у того последнего подпольного пациента со вспоротым брюхом, черепно-мозговой и внутренними разрывами, который сразу же после операции, едва отойдя от наркоза, орал на всю клинику «Анджей!» и рвался искать этого самого несчастного Анджея, презрев все попытки Арчи не дать злобному гондону подохнуть. Хотя нет. Тот психопат был не последним. Предпоследним. Последний подпольный пациент лежит у Арчибальда сейчас под лапой, ровно дышит и постепенно остывает. Пока над ними плачет медленно капельница, выцветает за окнами сайлентхиловский туманный вечер, тихо мутируя в полновесную лавкрафтианскую ночь. Арчи молчит и слушает. Тонкое тиканье капель, чужое дыхание, собственное постепенно успокаивающееся сердцебиение. И как внутри, из разодранного иглами-плетьми-откровениями защитного кожуха прорастает что-то неназываемое. Что-то новое и ему чуждое. Похороненное в тот самый день, когда прекрасные утончённые руки нанесли на его шкуру первый чернильный рисунок. Видимо, эта хтонь оказалась слишком живучей. Мутировала-выросла-вызрела. Выползает теперь, оплетая изнутри широкую клеть из ребер, чтобы то ли мстить, то ли еще что… Арчи пододвигается вплотную, прижимаясь грудью к массивным лопаткам. На ощупь Матвей уже почти нормальный. Еще немного, и его нужно будет накрыть, чтобы не начал мерзнуть. Не задумываясь, Арчи прорисовывает кончиком носа линию по влажному затылку, целует основание шеи. Рука на жилистой талии все так же одеревенело лежит, не шевелится. Пальцы там нащупали старый косой шрам и теперь греют давно зажившую отметину, словно ее можно расплавить своим теплом и стереть, как восковой наплыв со свечи. Если бы все было так просто.