Мать подняла телефонную трубку и прокрутила индуктор.
— Халло? Студенческий центер мне нужен! Да! Сту-ден-чес-кий цен-тер, барышня! — она говорила провинциальными оборотами, совершенно не догадываясь, что в других городах могли бы говорить иначе.
Девушка поняла ее сразу, но мать посчитала нужным повторить еще несколько раз. Я оценивающе посмотрел на отца, который также наблюдал за ее действиями исподлобья, прикрывшись газетной статьей. Отметив, что он не чувствует спиной моего недовольства, я прошипел:
— Я говорил, что необходимо сменить аппарат на новый, с номеронабирателем. Чтобы она не знала, что с ним делать, и не могла указывать никаким барышням.
— У нас нет на него денег. — все еще не отводя внимательных глаз от матери, пробубнил он, прикрыв рот, якобы закусил дужку.
— Тогда пора сходить в телефонию и сказать им, чтобы звонков женщины из нашего дома не принимали. — не унимался я, — Еще вчера она его боялась, и ты говорил, что ничего не произойдет, если он будет стоять в гостиной. Теперь же она звонит со своими глупостями.
Я считал отца отчасти виноватым в происходящем. В обед он принес слухи из учительской о том, что в Конкордском университете сокращают места для малоимущих, и теперь мать верила, что именно я попаду под сокращение. Тогда отец сказал эту глупую фразу.
«Может, подумаешь еще?».
Подумаю ли я… Подумывать о чем-то на досуге — самое бесполезное занятие. Так люди уверяют себя в том, что держат ситуацию под контролем, периодически прокручивая ее взад и вперед в необремененной голове.
Я не перетираю назойливые мысли. Для того, что делаю я, есть прекрасное слово: «расчет». В это емкое понятие умещается весь тот бассейн определений, которыми можно охарактеризовать мой мыслительный процесс. И потому, когда меня просят подумать, я отклоняю их просьбу.
Девушка из телефонии связала мать со студенческим центром. Мы с отцом сосредоточились на звуках по ту сторону трубки, и она начала сбивчиво объяснять, что ей требовалось, путаться в словах, так что скоро мы снова потеряли внимание. Отец расправил газету, углубившись в колонку об овечьей ярмарке, прошедшей на выходных. Я же принялся разглядывать интерьер без всякой цели.
Наш дом оставался точным образчиком моды двадцатилетней давности, и с тех пор ни одна деталь не поменяла своего месторасположения. Это меня более чем устраивало, хоть я и считал обилие текстиля вокруг излишним. Родителям нравилось, потому я не протестовал.
Мать вдруг услышала по ту сторону что-то, что привлекло ее внимание, а потому стала дергано подзывать меня рукой и кивать в трубку. Я вздохнул и подошел, вплотную наклонился над телефоном для разборчивости.
— …Да, я прошу вас учесть, — послышался металлический голос, — Списки стипендиатов были сокращены вдвое. Настоятельно рекомендуем проверить ваше положение в них в ближайшее время. Для этого подойдите в студенческий центр.
Я на секунду — лишь на секунду — завис. Появилось непредвиденное обстоятельство, и весь план нуждался в перестройке, причем весьма срочно. Мать на фоне благодарила и прощалась, пока в моей голове происходил новый расчет. К моменту, когда отец только отвлекся от статьи и спросил, что же сказали по телефону, я уже шел по лестнице наверх.
Со второго этажа я слышал, как мать хвалила болтливых учителей из отцовской школы и призывала внимательно следить за всем, что будет происходить, и даже мог вообразить, как она стучит по бедру пальцами в привычной манере, чеканя одну и ту же фразу по кругу, прежде чем сама удовлетворится, считая, что окружающие ее теперь поняли.
Когда они закончили объяснять друг другу, что случилось, я уже спустился в уличной одежде с пиджаком, переброшенным через руку, и констатировал, что иду в студенческий центр. Я предупредил больше по привычке, чтобы меня не искали. Но отец подорвался с места, бросив газету, и тут же возразил мне, что это можно сделать и завтра.
— Зачем? — я протянул руки в рукава пиджака и расправил его, — Я свободен, чтобы пойти сегодня. В понедельник они работают до шести.
— Но не пойдешь же ты один! — ответил он с совершенно искренним недоумением.
Я не понял его и слегка дернул плечами.
— Тебе надо пойти с родителем, как нормальная семья.
Только приоткрыв входную дверь, я тут же захлопнул ее обратно. Знакомая присказка, которую он, как мне иногда казалось, использовал не всегда по назначению. Наша семья, как и любая другая ущербная изнутри, стремилась создавать видимость «нормальной» сильнее, чем избавиться от собственного изъяна в действительности.
— Тогда одевайся. — бросил я ему и все же вышел за дверь.
Я встал во дворе и закурил. Поймал взгляд соседа, который, заметив, что я смотрю на него в ответ, спохватился и приподнял шляпу. Я не стал отвечать.
Отец не запрещал мне курить, считая, что попытки контролировать человека старше пятнадцати лет в целом бесполезны, а мать забывала о моей пагубной привычке неделю спустя, как «ловила» меня во дворе за ней.
С детства никто особенно не следил за мной, как и не пытался чем-либо занять. Я мог бы свернуть шею в овраге на краю нашей улицы или устроиться на работу, соврав о возрасте, и вряд ли бы семья обратила внимание. Но я выбрал более спокойный путь, решив воспитать себя самостоятельно. Отец иногда отвлекал домашними проблемами, но дед оградил меня от него.
Дед утверждал, что я не обязан помогать отцу в той напасти, которую он сам на себя навлек. После распития пары стаканов домашнего виски он иногда приходил развлечь меня тем, что лично находил интересным. Мне относительно повезло, что это оказалась математика, а не охота или разделка мяса — ведь последние годы он бросил работу на электростанции и стал мясником.
Он вываливал на меня каждый месяц новые знания о математике, так что скоро в школу я ходил лишь по королевскому указу… И потому что по гуманитарным у меня в ряд стояли неудовлетворительные баллы.
Однажды я спросил учительницу риторики, намеренно ли она собрала в моем табеле первые семь чисел Фибоначчи, и что знает ли она, что единица там идет два раза подряд, на что она ответила, что, видимо, я очень хочу дополнить ряд — и дописала нужное число. Но оно шло не в той последовательности, так что я остался недоволен. Отцу это тоже не понравилось, потому он заставил меня впредь ходить на все уроки и учиться вместе со всеми. Дед долго воевал с ним за мое право быть «односторонне развитым», но по итогу проиграл эту битву.
Он умер, когда мне исполнилось тринадцать. Потому о травле в школе я рассказать никому не смог. Я был младше остальных и совершенно не искусен в области общения, так что со временем класс нашел во мне своеобразный торчащий гвоздь с кривой осанкой, о который постоянно цеплялся их взгляд.
Отец вышел из дома уже одетым по погоде, и я тут же направился вниз по улице. Он не успевал за мной, чуть прихрамывая, но не жаловался, потому что знал, что это бесполезно. Я не понимал, в чем необходимость идти рядом, а потому оставил бы его на месте.
— Слушай, ты такой здоровый уже, как вол. — вот и все, что он нашелся сказать спустя несколько минут в тишине.
Я не знал, как на это ответить. Он продолжал:
— Я в твоем возрасте, конечно, тоже был высоченный, но не такой… широкий. — он еле догнал меня и прихватил за локоть, так что я замедлился, — Тебе бы в моряки. В черном кителе расхаживать.
Отец был убежден в том, что мое телосложение получилось благодаря тайной механике гормонов роста и генов, и я действительно крупнее него, но не по этой причине.
Что я стал выше, я обнаружил пару лет назад, когда мы стояли на улице и разговаривали, и вдруг я понял, что смотрю на него сверху вниз, как на ученика средних классов. Так и сейчас, мы шли, и я видел его лысеющее темя, о котором он сам вряд ли подозревал.
С годами отец стал все чаще вспоминать о мечте юности — стать адмиралом королевского флота. По его словам, он никогда не хотел быть учителем математики, но ему не светило большего, так как он, якобы, не удался телосложением. Мне же очевидно, что он попросту подчинился воле деда.
Мы подошли к студенческому центру.
В крупных городах о таких местах вряд ли слышали, но в пригородах они выполняют распределяющую функцию больших массивов данных, в том числе и по абитуриентам.
Проблема находилась в печатнике — особом механизме, к которому по беспроводной электрической связи поступают запрашиваемые данные. В нашем регионе таких всего несколько на каждое инфраструктурное здание, и они весьма скудны по функционалу: только принимают сигнал, как радио. В источник же запросы отправляют письмами.
Мою фамилию среди распечаток нашли быстро, ведь я был единственным поступающим в Конкорд.
— Александер Маркус Лендер, — женщина в большой роговой оправе прочитала имя с листа, — Математика — двадцать баллов, физика — двадцать баллов, язык — двадцать баллов, участие в профильных олимпиадах по стране — дополнительные двадцать баллов.
Я не изменился в лице. Отец же задрал нос чуть выше, чем секунду до этого, словно ему только что присудили медаль. Женщина, на тейблтенсе которой выгравировали «Г-жа Фурла, А. В.», взглянула на меня, словно приценивалась.
— Весьма впечатляющие результаты, хотя чего еще ожидать от потомственного математика. — она улыбнулась на миг, и морщины, опускавшие ее рот, странно изогнулись, но тут же вернулись в прежнее положение.
Я не удивился: маленькие сообщества, вроде нашего пригорода, всегда обладают прочными социальными связями, благодаря которым все знают всех.
— И у вас большие проблемы, если вы хотите поступать в Конкордский университет. Видите ли, с этого года они будут принимать студентов с еще одним предметом: королевская история. Формально, «они внесли изменения предварительно», но документы в Конкорд подаются заранее. Вы об этом, конечно же, знаете, раз пришли сюда в ноябре. Так что вы все же не успеваете.
— Но это не имеет смысла. — возразил я, — Я поступаю на математический факультет. Какое отношение к этому имеет история?
Госпожа Фурла поджала накрашенные губы и сняла очки, выставив перед ярким светом ламп сияющие веки, похожие на маленькие шкурки рептилий.
— Сэр, а чей вы подданный? — она даже чуть сощурилась, словно вопрос касался ее лично, — На территории какого государства работать собираетесь? Не считаете, что будет уместным знать историю своей родины?
— Не считаю.
Я встал и вышел. Мне пришлось отрезать ее пустую болтовню.
За спиной послышались извинения и прощания отца. Он догнал меня уже в коридоре, и я задал ему самый логичный в данный момент для меня вопрос:
— В школе были слухи про дополнительный экзамен? Ты ведь мог знать об этом, верно?
— Чего? — отец недоуменно заглянул в мое лицо, будто пытался оценить эмоции на нем, — Неужели ты думаешь, что я стал бы молчать об этом?
Он даже возмутился и стал что-то доказывать, но я уже не слушал. Меня его слова волновали мало, так что я направился дальше к выходу. В спину доносились некие сложные претензии о том, что я веду себя неуважительно. Я махнул ему рукой.
На ступенях входа в центр я снова вспомнил о сигаретах во внутреннем кармане и решил дать отцу время меня догнать, пока курю.
Я пришел к выводу, что экзамен по истории звучит не столько сложно, сколько досадно. А эмоции в подобных вопросах следует отсекать.
«В подобных».
Я не знал, существуют ли ситуации, когда эмоции были бы полезны. У деда на этот счет было вполне четкое мнение: всегда стоит отсекать сантименты, особенно, когда дело касается других людей. Он считал, что человеческое общение получило достойное развитие лишь в тот момент, когда обратилось в интеллектуальное сотрудничество. Все остальное имеет малый эффективный выхлоп — здесь он любил пенять на моих родителей.
Дед утверждал, что однажды я обязательно женюсь и стану отцом двоих детей — столько необходимо для минимального воспроизводства. Но просил не зацикливаться на этом. А я и не хотел. Для меня человеческая страсть к социализации ограничивалась сторонними наблюдениями, я не участвовал даже в формировании дружеских связей, не говоря о каких-либо иных. И считал себя в каком-то смысле победителем, видя, как страдают окружающие люди от болезни, на которую у меня случился иммунитет.
Отец прервал мои размышления шаркающей походкой. Он намеревался что-то сказать.
— На каком этапе сейчас экзамены по истории в школе? — спросил я прежде, чем он успел сформировать свою мысль.
— Э… Проверка, если правильно помню. Еще пару дней будут.
— Я послезавтра приду сдавать экзамен.
Отец всполошился.
— Как ты себе это представляешь?! Ты не можешь вне очереди и порядка сдавать его!
— Почему? — я отрешенно затянулся сигаретой, — Можете всей школой за мной наблюдать, если не уверены в чистоте эксперимента.
— Временами ты ведешь себя как твоя мать! — рявкнул он напоследок и пошел вниз по ступеням.
Я холодно посмотрел ему в спину.
***
Вернувшись домой, я не стал заходить в дом, а свернул за него, в пристройку. Много лет назад к жилому зданию приткнули небольшой склад, о существовании которого я узнал только после смерти деда. Когда я нашел его, все было забито вещами из его комнаты, книгами и мебелью. Но так как я был предоставлен сам себе, то соорудил собственный кабинет.
Теперь здесь все сооружено согласно моим представлениям об эргономичности: стол именно той высоты, чтобы мне не пришлось сгибаться над книгами, как это происходило в школе. Я вмонтировал регуляторы самостоятельно. Лампа необходимой яркости, от которой бы не болели глаза и голова — у меня плохое зрение. «Испорченное», как сказал врач, хотя я ничего не портил; все в семье носили очки.
Я пришел позже отца, потому как зашел в библиотеку за книгами по истории. Подобного хлама у нас дома не было, дед отрицал историю как науку, утверждая, что ее пишут победители. Это не его фраза, и там было продолжение, но я запомнил ее именно так.
И если Конкордский университет считал, что для обучения у них мне необходимо знать всех победителей в лицо, то я считал, что готов.
Учебник по истории мне выдали большой и тяжелый, такой, что чуть приноровившись, им можно было бы отбить говяжий огузок. Библиотекарь назвала его «рекомендованной литературой» для выпускников, что в подтексте означало, что здесь содержатся буквальные ответы на экзамен, расположенные в неочевидной последовательности.
Подтексты я стал воспринимать некоторое время назад, не без помощи специализированного руководства. Я не совсем уж глух к ним, но некоторые разговоры до сих пор даются мне с трудом. Секрет по большей части содержится в двойных посланиях, которые люди выдают, в крошечном несоответствии между словами и жестами. Но для того, чтобы научиться распознавать их, я был бы вынужден все время прислушиваться к интонациям и вглядываться в лица, что выматывает. Я бросил.
Меж тем, введение учебника гласило: «Приведенные в тексте события освещены в хронологическом порядке для лучшего усвоения материала».
— Бред. — фыркнул я.
Хронологический порядок не казался мне самым лучшим, потому что размазывал определенные данные без четкой фильтрации по любым признакам, кроме одного, приданного событию хаотично — года. Любой другой мог быть лучше.
Прочитав вступительное слово еще раз, я задумался. Возможно, в этом есть смысл, неочевидный для меня как для человека с другим восприятием. Так или иначе, я решил работать в удобном мне ключе.
По истечении получаса зазвенел будильник. Настало время тренировки.
Со смертью деда мое присутствие в семье окончательно объективировалось. Не могу сказать, что не получил должного ухода, по крайней мере, общие условия содержания выполнялись, но отношение ко мне оставалось в действительности как к предмету. И когда одноклассники нашли развлечение в коллективных издевательствах, эту задачу я должен был решить сам.
Травля в сущности своей не так невероятна и бесчеловечна, как многие пытаются ее представить, в особенности те, кто убежден в обособленном положении человека перед остальными животными. Ясно, что через выражение агрессии мои сверстники пытались распределить места в общей иерархии своеобразной стаи, которую мы собой представляли. В таком случае, моя цель была лишь в том, чтобы перестать быть слабым звеном и не провоцировать остальных справляться со сложными эмоциями, избивая меня.
А потому я занялся физическим развитием. Поначалу я боялся, что решение этой проблемы отнимет у меня много времени, но в действительности оказалось, что животная задача требовала животного интеллекта, и немного дисциплины. Простые физические упражнения, четко спрогнозированный план работы и не более пяти часов в неделю.
Со временем я стал обладать сравнительно большой силой, превосходящей отцовскую. Помимо этого, пришлось потратить время на наращивание массы, потому что именно внешний облик крупного самца отнимал у одноклассников и, что немало удивило меня, даже некоторых взрослых желание вступать со мной в противостояния разного толка.
Еще одним плюсом тренировок стала возможность занимать мозг совершенно другими вещами. Именно этим я и занялся сейчас. По части истории.
История представляется мне большим массивом данных, некоторые из них можно собрать в группы по признакам принадлежности к формуле. Формул несколько: жизнь определенной персоналии, пиковое событие, историческая эпоха. Все они связаны между собой подобием каталогизированного упоминания, отсылающего нас к другой группе событий.
Следовало лишь вывести точный вид каждой формулы и потратить весь второй день на заучивание основных подставляемых данных.
Я закончил и пошел в душ.
Я старался быть тихим, проходя мимо двери в кухню, но мать услышала скрип половицы и окликнула меня.
— Александер?
Я не видел ее, лишь слышал голос, хриплый и явно уставший. Я прислонился к стене и затаил дыхание, надеясь, что она решит, будто бы ей послышалось.
Она все же пошла проверить. Медленно вышла, деревянно перешагивая с ноги на ногу, стуча пальцами по бедру, прошла вдоль по коридору, но так и не обернулась. Я подождал, пока шаги стихнут, и направился дальше в ванную.
О чем я говорил? История. О своей концепции представления истории я рассказал отцу за ужином. Это не было моей интенцией, но он поинтересовался, не бросил ли я еще эту затею. Я выложил основное, что успел понять. Он удивился:
— Как просто ты выбросил основное в истории — человека. «Интервал в последовательности исторических дат», ха!
Я возразил ему:
— Я не отбросил человека, как минимум вписав его в виде группы факторов «Ч».
— «Ч» — это человечество, что ли? — он усмехнулся и покачал головой, — Нет, Александер, человечество — это неживая природа, пока ты не разлагаешь ее на составляющие. Каждый по отдельности — человек, а вместе они — предмет.
— Даже разложи его на составляющие, от этого он не перестает быть интервалом и представлять весьма скудный интерес.
— О, я надеюсь, однажды ты перестанешь видеть себя единственным живым и способным мыслить существом вокруг, и появится кто-то, кто разубедит тебя.
Я закатил глаза и замолчал. В таких разговорах было мало толку. Отец быстро доел остаток ужина и сложил свою посуду в раковину.
— Сейчас убираешь ты. Мне нужно уехать, а мать сегодня больше не выйдет.
***
Следующий день прошел быстро. Я потратил его на заучивание подставляемых и числовых порядков, а отец ушел на работу. По итогу ему удалось договориться с коллегией проверяющих. Как сам он уверял меня по приходе, они решили, что я не отниму много времени, а потому были готовы меня принять.
Недооценивали — тем проще.
Когда я вошел в кабинет проверяющих, передо мной уже выложили билеты. Навряд ли это было сделано нарочно, судя по стопкам экзаменационных листов и груде аудиокассет у проигрывателя, у них попросту были проблемы с распределением своего времени. Отец вдалбливал мне все детство, что люди обычно не нуждаются в комментариях по поводу своих ошибок, так что я промолчал.
Пожилая женщина в выцветшей юбке разливала всем дешевую заварку из чайной пыли, разнося по кабинету приторный душок розы, свойственный некоторым женским духам, и, забывшись, даже предложила мне чашку. Я отказался.
Не то чтобы дело было в регламенте, просто не люблю чай.
Председатель коллегии шикнул на нее, как на домашнюю кошку, и, прочистив горло, внимательно на меня уставился. На столе передо мной лежали впопыхах вырезанные бумажные прямоугольники — билеты. Было необходимо вытянуть один, как на прежних экзаменах, и выложить определенный кусок информации из той книги. Я пригляделся к бумажкам и невольно улыбнулся.
Это было рискованно, но мне свойственен некоторый азарт.
Чуть помедлив, я придавил пальцем определенный прямоугольник и протащил его к краю стола, подцепил и развернул к себе. Прочитал вслух, не в состоянии сдержать глупую улыбку, которая могла выдать меня:
— Правление Вильгельма Тринадцатого, основные реформы. Формирование Четырехглавого Парламента.
Некоторые коллеги перешептались, но в сущности моей шалости никто не заметил. Я ответил все, что знал — а знал я каждое предложение.
Это был основной экзамен, помимо него еще немного протестировали общими вопросами из прочих исторических интервалов, попросили показать на картах ходы сражений, которые отчего-то считали более важными, чем прочие. Был вопрос о хронологической последовательности, и признаю, там я ошибся в одном пункте.
Я вышел в коридор. Отец нехотя поднялся и спросил, как мои дела. Странный, глупый вопрос. Я ответил так же глупо, что дела хорошо, и пошел к лестницам. Мне было не до него, и не до нервных раздумий о решении коллегии — все мысли занимало желание покурить.
Все-таки дурная привычка, от которой стоило бы избавиться. Вряд ли в кампусе Конкорда мне позволят заходить в преподавательскую курительную комнату. Если только их президент не выделил студентам похожее помещение. Я немногое слышал о президентском посте в Конкордском университете — разве то, что он обладает чуть ли не административными полномочиями.
Отец появился за спиной и спросил, какого черта произошло. Видимо, это означало, что он совершенно растерян. Я прислушался: никого рядом не было, только далекий гул от хлопающих дверей. А потому решил все же рассказать о своем предположении.
— Билеты были вырезаны наспех вручную. Они сами нарушили процедуру экзамена, я на это даже не надеялся. — я затянулся и для разнообразия даже выпустил колечко дыма, — Ведь рекомендованные учебники и экзаменационные листы составляются по одной программе, верно? Разумным было бы предположить, что никому и в голову не придет перемещать вопросы местами, раз студент потом достает наугад. Вот только в самом слове содержится решение: нужно было лишь
угадать. Края листков отражали, в каком месте их разрезали, совпадая друг с другом как пазл, так что я просто мысленно сложил его и отсчитал количество вопросов до того, который мне известен абсолютно точно.
На имени Вильгельма Тринадцатого я останавливался несколько раз вчера вечером, зависая с разными мыслями, так что прочел его по меньшей мере тринадцать раз.
— Боги милостивые, как тебе повезло… — отец ахнул и посмотрел в небо, словно пытался найти там воображаемых богов.
Я даже немного оскорбился тем, насколько он недооценивает мой мозг.
— Это логика, а не везение. Сущая математика.
— Какая же удача… — не унимался он, качая головой и смотря по сторонам.
Я бросил затею спорить с ним о природе удачи снова. Вышла та самая дама и распространила по всему школьному двору дешевый едкий запах розы.
— Вы не хотите узнать результаты, мистер Лендер?
— Хочу. — отец решил, что она обращается к нему; она перевела взгляд на меня.
— Я и так знаю. Девятнадцать баллов из двадцати.
— Откуда? — хором спросили они, и их недоуменные лица даже почти удовлетворили меня.
— Я же сказал. — ответил я, отщелкнув окурок куда-то в клумбу, — Сущая математика.
В списках поступивших на мою кафедру я был вторым. Передо мной оказался ученик их внутренней гимназии. Впрочем, это не имело значения, так как и за мной в списке были тоже они. Стать первым и не было моим намерением вовсе, глобально я хотел просто сбежать.
Сбежать из душной деревни. От «странной семейки», клейма, которым нас наградило вездесущее общество. Найти тишину и покой, которых никогда не будет дома.
И посмотреть на квантовый компьютер. По описаниям из учебников, это была целая комната, где каждый элемент, даже пол и потолок, были подчинены основной цели: расчету.
