После войны, в Москве, как обещано

Июнь 1942 г. Подходили к концу вторые сутки без сна, но Илья держался: сила воли, природное упрямство и папиросы помогали справляться со стрессом и бороться с усталостью. Пару часов назад госпиталь подвергся короткому обстрелу нескольких самолетов люфтваффе, довольно быстро остановленному советскими летчиками. Тем не менее последствия оказались серьезными: от взрывной волны пострадали окна, а разбитым стеклом и обломками рам повредило шкаф с медикаментами в одном из оперблоков, из-за чего разбилось много драгоценных ампул с лекарствами. Обрушилась часть стены в одной из палат и пробило крышу в другой. Степан Олегович, начальник госпиталя, получил сотрясение от упавшей на голову балки, и уже не мог оперировать, теперь отлеживаясь в отделении терапии; артснарядом убило старшую операционную сестру и несколько пациентов, а еще троих больных и пару санитаров – ранило. Над одним из них теперь и стоял Илья. К счастью для пострадавшего, тот был под общим наркозом и ничего не чувствовал, он и так много натерпелся за короткое время, лишь утром прибыв в госпиталь при очередном поступлении больных. Наконец Илья извлек последний осколок и взглянул на ассистирующую ему медсестру. – Зашьете сами, Люба? – Конечно, Илья Евгенич, зашью. А вы пока посидите немного, отдохните. Илья поблагодарил девушку, сел на узкую кушетку и откинулся назад, прижимаясь к холодной стене спиной и затылком и прикрыв глаза. Но вместо того, чтобы просто посидеть молча, подумать или подремать, Илья вдруг как-то неожиданно для самого себя вспомнил стихотворение и негромко, чуть заплетающимся языком, начал декламировать: – «Внимая ужасам войны, При каждой новой жертве боя Мне жаль не друга, не жены, Мне жаль не самого героя»… Когда он закончил и замолчал, Люба нерешительно спросила: – А что вы сейчас читали, Илья Евгенич? Илья посмотрел на нее с улыбкой: – А это, Люба, был Некрасов. – Хорошие стихи, – она вздохнула, наложила стерильную повязку на готовый шов и принялась убирать инструменты. А после они вдвоем вышли на улицу. Всем раненым помощь была оказана, больных из пострадавших палат перераспределили по пригодным для этого помещениям, и можно было перевести дух. Летняя ночь была в самом разгаре. В траве стрекотали кузнечики, легкий ветер то и дело обдавал приятной свежестью уставшие лица, ярко светила луна. Они дошли до скамьи под большим дубом и сели. Илья помог Любе прикурить и закурил сам. Они немного помолчали, а потом Люба искоса взглянула на него и спросила: – Вы романтик, Илья Евгенич? – К чему такой вопрос? Она пожала плечами. – Стихи вот читаете. Пару дней назад я слышала, как вы пели, а медсестры говорили, что вы и на гитаре им играли. Еще до переброски и моего приезда. Илья чуть улыбнулся. – Это вовсе не говорит о том, что я романтик, Люба. – А я романтик, – Люба смотрела перед собой, едва затягиваясь. – Была, по крайней мере. Замуж вышла по большой любви. Второго июня мы поженились, а через двадцать дней расстались навсегда. В сентябре я похоронку получила. Вот так надеешься прожить всю жизнь вместе, родить детей и состариться вдвоем, а тут… Но человек предполагает, а Бог располагает, не так ли? – Вы верите в Бога? – как-то машинально поинтересовался Илья. Люба снова пожала плечами: – Так мой дедушка говорил. А вы женаты, Илья Евгенич? – она взглянула на него, затянулась в последний раз и бросила окурок на землю. Илья вздохнул и посмотрел на небо, тоже затянулся и негромко ответил: – Моя жена погибла весной. Дети теперь с моей матерью. – Мне жаль… – Война никого не щадит, Люба, и мы ничего здесь поделать не можем. Вы сами это подтвердили минуту назад, – он сделал последнюю глубокую затяжку, выдохнул дым и бросил окурок под ноги, затоптав его. – Пойдемте спать, Люба. Завтра нас ждут новые заботы. Сон был сейчас необходим им обоим больше всего остального. *** Вся гостиная была пронизана светом и теплом, окно было распахнуто настежь и в тюлевой занавеске играл ветерок, донося с улицы аромат цветущих лип. Илья чувствовал такое спокойствие на душе, какого уже с год не испытывал. Хотелось бесконечно долго вдыхать этот запах, подставив лицо теплым лучам. Тут до Ильи донесся звук фортепианной мелодии, что-то очень знакомое… «Турецкий марш» Моцарта конечно же. Пальцы Веры легко и быстро порхали по клавишам, и она улыбалась, наигрывая эту веселую мелодию. Она всегда улыбалась, когда играла что-то быстрое и задорное. Илья тоже невольно заулыбался. Он подошел к Вере и легонько приобнял ее за плечи, стараясь не слишком мешать, но она и не думала прерываться, лишь слегка подалась назад. Илья наклонился и поцеловал ее в щеку, прикрыл глаза, вдыхая аромат пряных духов – «Красный мак», огромный флакон, подаренный Ильей на свадьбу. Хватало буквально пары капель, чтобы аромат держался весь день. Вера их берегла, используя не ежедневно, а больше по случаю или очень большому желанию. Даже спустя столько лет у нее оставалось еще около трети флакона. Илья сильнее сжал пальцы на плечах жены и, не открывая глаз, едва касаясь носом скулы и шеи Веры, спустился к границе воротника ее легкой блузы и поцеловал. Вера перестала играть, откинула голову, подставляясь и еще сильнее открываясь. Илья обнял жену, смыкая руки на ее груди и нежно целуя за ухом. – Илюша… – на выдохе произнесла она, кладя ладони на его запястья. – Илюшенька, а как же дети? – Дети с мамой, – ответил Илья, продолжая покрывать легкими поцелуями ее лицо. Вера развернулась, поднялась и притянула Илью ближе к себе, поцеловала в губы. Наконец они оторвались друг от друга, тяжело дыша, Илья уткнулся Вере в макушку. – Я так скучаю по тебе… – прошептал он, осторожно поглаживая ее по волосам. – Я знаю, мой хороший, знаю, – отозвалась она, обнимая его сильнее. – Я тоже. Илья отстранился, посмотрел Вере в глаза и вдруг спросил: – Скоро ли мы вновь встретимся с тобой, Веронька? Она грустно улыбнулась, смотря на него с такой нежностью, что у Ильи защемило сердце, и покачала головой. – Нет, Илюшенька, не скоро. Твой срок долгий. Ты еще найдешь свою любовь. Илья опешил, сжал ее плечи, чуть отстраняя и всматриваясь в лицо, будто впервые увидев: – О чем ты, милая? Я тебя люблю. Как я могу?.. – он вдруг растерял все слова. Вера вновь улыбнулась, мягко касаясь его щеки ладонью. – Не кори себя за это, прошу. Я хочу, чтобы ты был счастлив. – Веронька, – Илья сглотнул и сжал жену в объятьях, что есть сил. – Я не хочу тебя отпускать. Не хочу! Я без тебя уже никак себя не мыслю! Вера запустила руку в его волосы и стала нежно гладить. – Все образуется, Илюша. Ты еще будешь счастлив, поверь мне. И дети тоже. Илье хотелось заплакать, будто ему снова пять лет и его исподтишка обидел двоюродный брат, но никто не обратил внимания. – Я люблю тебя и детей, и всегда буду любить. Помни об этом, и пусть они об этом знают. Но я хочу, чтобы ты был счастлив. И ты будешь. Эти слова эхом отдавались в ушах, когда Илья открыл полные слез глаза и обнаружил, что лежит в своем закутке в кабинете. За окном занимался триста шестидесятый день войны, но дышать будто стало легче. *** Бесконечный поток раненых наконец-то иссяк, и усталые хирурги смогли выдохнуть. Илья сидел на скамье на своем излюбленном месте под большим дубом и курил. К нему неспешно подошел начальник госпиталя Калугин, присел рядом и поджег свою папиросу. – Как приятно снова стать практикующим врачом, а не больным, которому все советуют беречь голову! – усмехнулся он, выдыхая дым. Илья улыбнулся и согласно кивнул. Только вчера Степан Олегович смог вернуться к работе. К счастью, его сотрясение оказалось легким, на восстановление понадобилась пара дней, большего простоя начальник себе не позволил. – Кстати, о травмах… – чуть погодя протянул Калугин и вдруг пристально посмотрел на Илью. – Мне сегодня попался занимательный случай. Ранение левой кисти, причем довольно характерное. – Что вы имеете в виду? – нахмурился Илья, наклоняясь ближе к Степану Олеговичу. – У меня есть основание полагать, что этот солдат был ранен по собственной инициативе. – Самострел? – Илья глядел недоверчиво, но ждал дальнейших разъяснений. Калугин глубоко затянулся и промолчал. – Как вы это поняли, Степан Олегович? – Скажем так, я о таком ранее слышал, но видеть до сих пор не доводилось. Мне рассказывали, как некоторые солдаты, струсив, могли высунуть из укрытия руку, чтобы противник ранил ее, и в большинстве своем – левую, потому что ведущую им, видите ли, жалко. Илья застыл, пораженно глядя на начальника госпиталя и даже забыв о своей папиросе. – Что вы на меня так смотрите? – хмыкнул Степан Олегович. – Вы не могли себе представить, что такое бывает? Илья опустил глаза, посмотрел на истлевшую в руке папиросу и выбросил ее, а затем снова серьезно взглянул на Калугина. – Да нет… Боюсь, что вы правы. Потому что у меня сегодня тоже был похожий случай. Но я не придал этому значения. Степан Олегович покачал головой и сделал последнюю затяжку. – Похоже, дело попахивает трибуналом… Мы обязаны об этом сообщить. На следующий день в госпиталь прибыли двое особистов в званиях старшего лейтенанта и сержанта. – Итак, Степан Олегович, я понял суть ваших умозаключений. – Старший лейтенант органов госбезопасности выслушал краткий доклад Калугина и обвел тяжелым внимательным взглядом всех присутствовавших в кабинете начальника госпиталя. – Скажите, достаточно ли будет недели на выздоровление? После мы бы вернулись за ними. – Недели?! – Илья не сдержался и даже шагнул ближе к особистам, расположившимся у распахнутого настежь окна. – Такие травмы заживают минимум месяц! Вы только что видели снимки, у одного пробито запястье, а у второго – и запястье, и лучевая кость, это серьезные травмы… – Не горячитесь, Илья Евгенич, – тихо одернул Калугин, положив руку ему на плечо. Илья бросил быстрый взгляд сначала на начальника, потом на комиссара госпиталя Сидорова, стоявшего неподалеку, и с усилием выдохнул, пытаясь успокоиться. – Мой коллега, – продолжил Калугин, – хоть и в преувеличенно эмоциональной форме, но высказал дельную мысль, товарищи. Мы пока не будем придавать огласке этот вопиющий случай, но подержать здесь еще хотя бы недельки три этих ребят мы должны. – Хорошо, три недели, но это максимум, – серьезно отозвался на это старший лейтенант и кивнул сержанту. Тот достал блокнот с химическим карандашом и что-то записал. – Товарищ старший лейтенант, – обратился вдруг к нему до этого молча наблюдавший за всем комиссар и подошел ближе, – разрешите заметить… Я уже писал по подобному поводу донесение о положении в госпитале. На мой взгляд, товарищ Третьяков вообще очень долго не выписывает своих больных, а это нехорошо сказывается на статистике. Илья бросил убийственный взгляд на Сидорова, но тот будто даже не смутился, лишь усмехнулся в ответ. Илье он не нравился. Светловолосый, светлоглазый и очень настырный, он напоминал ему мошку, что настойчиво лезла во все дела госпиталя, даже те, что комиссара совершенно не касались. – Люди – это не статистика, – проговорил Илья сквозь зубы. – Да, но почему-то в отделении Симоновой выписывают в разы быстрее? – попытался докопаться до хирурга Сидоров, но Илья тут же его оборвал: – Там терапевтический профиль! Их совершенно неуместную перебранку прервал старлей, кашлянув в кулак и строго посмотрев на обоих: – Я понял суть ваших претензий друг к другу, товарищи, но вы судите каждый со своей колокольни. Я, конечно, не врач, но, как человек военный, не могу не отметить, что на фронте действительно нужны люди. – На фронте нужны здоровые люди! – горячо возразил ему Илья. – А на лечение нужно время. Вы предлагаете мне едва оклемавшихся бойцов считать готовыми к дальнейшей службе и выпинывать обратно на передовую? Вы сами себя слышите? – Илья Евгенич… – снова предупреждающе пробормотал Калугин, незаметно кладя ладонь ему на спину и пытаясь утихомирить, но Илью понесло, он, кажется, уже даже не контролировал громкость своего голоса. – Банальная простуда лечится неделю, а я хирург-травматолог, в первую очередь. Наши больные – это люди с ранениями, с переломами… Кости не срастаются за пару дней, уж простите. Какой смысл мне выписывать человека, который в ближайшем бою снова будет подвержен опасности, потому что просто-напросто не сможет обороняться из-за слабости или боли? Я готов ответить за все свои решения головой, каждый мой пациент был выписан в тот срок, в который он чувствовал себя максимально здоровым, а я мог быть спокоен, что он сможет нести дальнейшую службу. Особисты смотрели на Илью внимательно и до них будто бы дошел смысл его внезапного красноречия. Сержант даже коротко покивал в знак согласия. Лишь Сидоров косился с плохо скрываемым раздражением. – Что ж, я уловил суть ваших суждений и склонен с ними согласиться, – серьезно заметил старлей и обратился к Калугину: – Я бы хотел еще раз взглянуть на документы тех двоих самострелов. Вы сказали, они из одной части? – Да, это так. Пройдемте к столу, – учтиво пригласил Степан Олегович. Они отошли от окна, а за ними увязался и комиссар, заглядывая в бумаги через плечо начальника госпиталя. Илья и сержант госбезопасности остались стоять вдвоем и вдруг последний неожиданно заговорил. Голос у него чуть хрипел от продолжительного молчания. – Если бы я оказался ранен, то был бы счастлив лечиться у такого врача, как вы, – он немного смущенно посмотрел себе под ноги и снова взглянул на Илью. – Могу лишь пожелать вам избежать такой участи и встречи с хирургами и их инструментами, – хмыкнул тот и посмотрел в окно, в которое то и дело залетал ветер, принося с собой ароматы летнего разнотравья. В сторону скамеек немного поспешно шел один из пациентов, держась одной рукой за ребра, а второй опираясь на клюку. Вероятно, он мог что-то услышать из только что состоявшегося разговора, но Илья отмахнулся от этой мысли. В конце-концов, он не сказал ничего такого, что могло быть истолковано не в его пользу. *** Вторая половина июня выдалась теплой и сухой, что не могло не радовать. Все ходячие больные старались как можно больше времени проводить на свежем воздухе, да и медперсонал не отставал. Этот вечер, к счастью, тоже был теплый и тихий, без поступления раненых или вероломного налета противника. Тогда Степан Олегович оповестил подчиненных, что сегодня у него день рождения и он хотел бы как-то это отпраздновать. Те, кто не был занят на дежурстве, охотно приняли предложение расслабиться. На задний двор вынесли стол, на середину которого установили патефон, привезенный с собой самим именинником, поставили бутылку спирта и банку с водой для разбавки, раздобыли немного закуски и объявили праздничный вечер открытым. Все собравшиеся поздравили виновника торжества, выпили за его здоровье, а затем завели патефон. Степан Олегович оказался страстным любителем грампластинок, о чем не уставал рассказывать всем желающим его послушать. Помимо патефона он также привез с собой около десятка альбомов с записями и теперь спешил поделиться этим сокровищем с остальными. Уже прозвучали всеми любимые Леонид Утесов и Петр Лещенко, но Илья даже не думал приглашать кого-то на танец. Он стоял в стороне и разговаривал с Софьей Абрамовной, серьезной дамой в годах. Она с увлечением рассказывала коллеге, что с помощью препаратов с олеиновой кислотой можно бороться с симптомами гриппа, если смазывать ими слизистые оболочки носа. Илья удивлялся и мотал информацию на ус. Но их идиллию нарушил Калугин, подойдя к ним и укоризненно качая головой: – Коллеги, ну что за пренебрежение такой замечательной возможностью повеселиться! Неужели вам не надоело говорить о работе, вам ее настолько не хватает?! – он развязно усмехнулся, из чего Илья сделал вывод, что Степан Олегович уже слегка пьян. – Ну ладно, я могу понять Софью Абрамовну, я знаю о ее нелюбви к пляскам, – начальник панибратски приобнял низенькую женщину за плечи и весело посмотрел на Илью, – но вы, Илья Евгенич, такой симпатичный! Вам только и делать, что танцевать! – Степан Олегович, это совсем не повод для… – Товарищ Третьяков, – резко и достаточно громко прервал его начальник, – вы пользуетесь среди женской части нашего коллектива большой популярностью, я прекрасно вижу их интерес к вашей персоне. – Илья тут же смутился от такого заявления и покраснел, но Степан Олегович, похоже, этого совершенно не заметил и продолжил: – Поэтому вам бы следовало хотя бы сегодня, пользуясь случаем, так сказать, ответить на их интерес и пригласить кого-нибудь на танец. Уважьте наших прекрасных дам, коллега, они заслуживают вашего внимания. Да вот хотя бы Любовь Алексевна! Мы только что потанцевали, она прекрасная партнерша. Ах, какая женщина! – Он подмигнул Илье, который уже готов был провалиться сквозь землю, и вдруг громко позвал ее: – Любовь Алексевна, можно вас на минуточку? Люба отвлеклась от рассматривания пластинок и подошла к ним. – Любушка, не могли бы вы взять шефство над товарищем Третьяковым на сегодняшний вечер? Мне кажется, ему не помешает побольше ритмичного движения, – Степан Олегович хлопнул по плечу Илью и заговорщики подмигнул Любе. – А мне как раз пора поменять пластинку. Софья Абрамовна понимающе поулыбалась Илье и Любе и тоже отошла, надеясь найти другого благодарного слушателя. Илья смущенно посмотрел себе под ноги, а затем взглянул на Любу, которая в этот момент наблюдала за предприимчивым именинником, выбирающим следующую пластинку. – Вы не любите танцевать или не умеете? – спросила она, повернувшись к Илье и поймав его взгляд. – Вполне умею, но слишком давно этого не делал, – ответил Илья, вздохнув. – Понимаю вас, в последний раз я танцевала год назад, на собственной свадьбе. Мужу совершенно не давался ритм! – А моя жена, напротив, была очень музыкальна, мы часто ходили с ней на танцы и музицировали. Они вдруг замерли и посмотрели друг на друга. Неловкое молчание прервали первые звуки новой мелодии, зазвучал «Синий платочек» в исполнении Юровской. Илья решился и протянул Любе руку: – Повальсируем? – С удовольствием. И они присоединились к другим парам. – Вы прекрасно танцуете, Илья Евгенич, – заметила Люба чуть погодя. – У меня так давно не было умелых партнеров. Степан Олегович, например, только что истоптал мне все ноги! – Вы мне льстите, Люба, – усмехнулся Илья в усы. – Я сам давно без должной практики, как вы уже знаете. – Тем не менее мастерство вы не растеряли. – Благодарю вас, – Илья улыбнулся и вдруг расслабился, отдаваясь мелодии целиком. Давно он не чувствовал той легкости, которую дарила музыка. Он перестал даже играть на гитаре после известия о смерти жены, не хотел брать инструмент в руки. Но сейчас, вероятно, что-то стало меняться, может, и правда время исцеляло… Песня закончилась, и Илья был не против продолжить танцевать, и, возможно, не только с Любой. Но тут зазвучали первые аккорды следующей мелодии – и Илья застыл как вкопанный. Это было любимое танго Веры, «Утомленное солнце», он узнал его с первых нот. – Вы в порядке? – Люба вгляделась в его побледневшее лицо. – Илья Евгенич? Илья чуть ли не с испугом посмотрел на нее и поспешно отступил. – Простите, Люба, – бросил он и поскорее зашагал подальше от людей, захотелось побыть одному. Там, где музыки уже не было слышно, под кроной раскидистого клена, Илья стоял, курил и думал. Нет, время пока не исцелило, слишком мало его прошло. Оно чуть притупило боль, но сколько еще нужно для того, чтобы полегчало окончательно, он понятия не имел. Илья как раз укладывался спать, когда в дверь громко постучали и раздался голос дежурной медсестры: – Илья Евгеньевич, вы не спите? Там один больной очень просил вас позвать, плохо ему. Он тяжко вздохнул и громко ответил: – Сейчас я подойду, обождите за дверью! Илья в сопровождении медсестры быстро дошел до скамьи, где сидел пострадавший. Тот, охая и стоная, с мученическим выражением на лице обхватил правую ногу, согнувшись над ней, насколько позволяли заживающие ребра. – Что случилось? – Илья склонился к мужчине. – Ой, нога!.. – проныл тот, принимаясь еще сильнее наглаживать ее. – Наверное, сломал! Илья принялся осматривать поврежденную конечность, подтянув повыше брючину пижамных штанов. Первичный осмотр указывал на сильный ушиб стопы, но следовало все же сделать рентген. – Катя, – обратился Илья к медсестре, – будьте добры, позовите сюда санитара с каталкой. Девушка поспешила за помощью, а Илья сел на скамью рядом с пострадавшим. – Я прошу прощения, как вас зовут? – спросил Илья. На память он особо не жаловался, но такое количество каждый день проходящих через него больных упомнить было нереально. – Гурьев Леонид, – чуть плаксиво представился мужчина. – А вы Илья Евгеньевич, я помню. Илья машинально кивнул и снова поинтересовался, махнув на его поврежденную ногу: – Как вас так угораздило? – Да вот… – Гурьев снова состроил страдальческую гримасу. – Решил немного прогуляться перед сном и пенька не заметил, споткнулся. Так и пострадал. – Что же вы так поздно решили выйти на прогулку, Леонид? – покачал головой Илья. – В такое время уже никто не гуляет, а вы захотели приключений, вот они вас сами и нашли. Леонид пристыженно сгорбился, втянув голову в плечи, и смотрел перед собой, видимо, боясь нового потока укоров. Но Илья не собирался дальше костерить взрослого человека, да и к ним уже спешил санитар с каталкой, чтобы отвезти незадачливого пациента на рентген. *** Почта с начала войны заработала намного быстрее и письма доходили исправно в максимально короткий срок. Разве что сочинять их было зачастую некогда. Илья получал весточки из дома примерно раз в неделю, но сам отправил их всего пару раз, за что себя ругал и обещал исправить это в ближайшее время. Выкроив около получаса в относительно спокойный день, он закрылся у себя и настроился на составление ответа, но перед этим достал все пришедшие за последний месяц из дома письма и перечитал. В том, что пришло последним, мама, как обычно, первым делом заверяла, что все домашние живы и здоровы и рассказывала, как учит Феню шить, и у той уже получилось из обрезков несколько платьиц для своей куклы. В другом хвалилась Димиными успехами в окончании первого класса, особенно с учетом всех трудностей, с которыми пришлось столкнуться школьникам. А в самом раннем мама очень радовалась, что с ними теперь живет Иван, рассказывала, какой он добрый, веселый и внимательный к детям, как они с ним сдружились. И везде Ваня лишь передавал привет, но сам долго ничего не писал до недавней поры. Лишь в последний раз полевая почта порадовала весточкой от него. Илья взял в руки самое любимое его письмецо, где мама сообщила, что его предыдущее послание пришло аккурат в день рождения Фенечки и это стало самым лучшим событием вечера, даже всего дня. А под этими словами, возможно, в качестве доказательства, желтым карандашом крупными печатными буквами было выведено: «СПАСИБО ПАПА» – неумело, но очень старательно. Еще ниже, уже простым карандашом, более уверенно, была приписка от Димы: «Мы тебя любим! Возвращайся скорее, папа!» Это в очередной раз заставило Илью расчувствоваться и даже смахнуть скупую слезу. Безумно захотелось сейчас оказаться дома, обнять детей и маму, но Илья быстро взял себя в руки и запретил себе подобные мысли. Начнешь мечтать – станет еще хуже, когда настигнет осознание невозможности всего этого на данном жизненном этапе. Покончив с мамиными письмами, Илья взял в руки Ванино послание. Почерк у него был крупный, округлый и довольно аккуратный. Он рассказывал о том, что так и продолжает снимать тыловиков, ежедневно колеся по Москве со своим ассистентом. А еще поведал, что совсем недавно снимал сюжет в одной из больниц. Туда по большей части направляли инвалидов без рук и ног, которые уже долечивались в тылу. Это заставило Ивана вспомнить, как совсем недавно он сам был пациентом и как ему повезло с врачом, что он не потерял руку. В свою очередь Илья на это подумал, что тут можно было поспорить, кому с кем повезло. Он просто выполнил свою работу, а вот Иван действительно поступил очень благородно, предложив свою помощь, когда узнал о трагедии в его семье. Похоже, сама судьба свела их тогда, хотя Илья не особо во все это верил, всегда стараясь мыслить рационально. Единственное, что беспокоило Илью, так это окончание письма, в котором Иван выражал надежду на скорую отправку обратно на фронт, «снимать интересный материал». Упрямым все-таки он был и горел своим операторским делом, совсем как Илья в его годы горел медициной. Достав из ящика стола чернила с пером и лист бумаги, Илья наконец приступил к ответу. Нужно было успеть отдать его начальнику госпиталя до конца дня, чтобы он передал всю корреспонденцию почтальону разом. Завернув за угол по пути в кабинет Калугина, Илья увидел уже знакомого ему пациента Гурьева. Тот, не заметив появления врача, вдруг со всей силы припечатался носом о подоконник, послышался хруст. – Вы что делаете?! – воскликнул Илья, тут же подлетая к пошатнувшемуся мужчине и подхватывая его под локоть. Гурьев взвыл раненым зверем и слепо зашарил перед собой, будто пытаясь за что-нибудь ухватиться. Илья сильнее сжал его руку и слегка встряхнул, не давая осесть на пол. Кровь из носа шла обильно, следовало поскорее вправить кость. – Вы с ума сошли?! Что вы творите? – Илья все еще находился в растерянности, но взглядом уже нашел прислоненный к стене костыль и, дотянувшись до него, вручил Гурьеву. – Идемте со мной, давайте. К счастью, перелом оказался несложным: закрытым и без смещения. Илья сидел на стуле, повернув его спинкой вперед и облокотившись на нее руками, а напротив на кушетке сидел Гурьев, прижимая к переносице кусок марли, смоченной ледяной водой. Он смотрел на врача со смесью страха, стыда и безысходности. Илья в ответ взирал на пациента очень строго, почти со злостью. Но профессиональный долг был превыше всего, поэтому Илья сводил Гурьева сделать снимок, не вдаваясь в подробности перед рентгенологом, проделал все необходимые процедуры и только потом решил спокойно поговорить. – Ну что, Леонид, – начал свой допрос Илья, – теперь вы ответите мне, зачем это сделали? Гурьев сильнее вжался спиной в стену и с усилием сглотнул. – Я… – проблеял он, затем чуть прокашлялся и предпринял новую попытку: – Я хотел… То есть, я слышал… ваш разговор с военными, когда вы говорили, что выписываете людей только после полного выздоровления. Илья непонимающе уставился на мужчину. – И? Мои слова вас надоумили себя калечить? Гурьев скорбно изогнул брови и опустил глаза, но, сделав несколько глубоких вдохов и выдохов ртом, снова взглянул на Илью и будто решился: – Да. И тут же сам испугался своего ответа, глаза его быстро забегали, нервно задергался кадык, он явно судорожно подбирал слова. – Вы только поймите меня правильно, Илья Евгенич! Ну какой из меня солдат, я обычный бухгалтер! У меня и сердце слабое, и зрение, ну что я могу на фронте? Ничего! А тут мне будто бы повезло… Я ведь даже не успел в бою побывать, иначе бы меня точно убили. Ящик этот на меня как упал, меня сюда и доставили. А тут мне уже и выписываться скоро, и я ваш разговор случайно услышал. И решился. – Решились? – Илья смотрел на Гурьева шокировано, чуть отстранившись. – Вы хотите сказать, что ногу тоже повредили намеренно? Гурьев кивнул, шумно сглатывая. – Я думал… надеялся, что это надолго меня здесь задержит, а оказалось, что я получил всего лишь ушиб и за пару недель это пройдет. – Гурьев поднял глаза на Илью и столкнулся с холодным, полным презрения, взглядом. – И поэтому решили сломать еще и нос. Замечательно. – Илья медленно поднялся со стула, повернул его спинкой назад и сел обратно, скрестив руки на груди. – Вы знаете, я вообще человек добрый, но могу и озлобиться. И будь мы с вами сейчас не на фронте, а в моей московской больнице при обычных обстоятельствах, я бы за такие выходки точно вас познакомил с друзьями моими – проктологами. А они ребята суровые, быстренько провели бы вам пару малоприятных процедур, чтобы неповадно было, – он зло усмехнулся, глядя в испуганные глаза напротив, и тут же нахмурился. – Но сейчас, Леонид, мы с вами находимся при совершенно других обстоятельствах. И пугать вас такими вещами – глупо и смешно. Потому что бояться вам нужно не меня, а особистов. Они за такие вещи грозят трибуналом и расстрелом. Лицо Гурьева вмиг посерело, он затрясся от животного страха и придвинулся на самый краешек кушетки, подаваясь к Илье: – Нет, Илья Евгенич, я вас умоляю! – воззвал он. – Я больше никогда… Не выдавайте меня, прошу вас! Я вам клянусь, такого больше никогда не повторится! – Кажется, он был готов упасть на колени перед ним, но Илья наоборот отстранился от него, облокотившись на спинку стула и негромко произнес: – Вы – трус. Трус и обманщик, а теперь смеете просить вас не выдавать. Понять и простить, так? Вся страна сейчас рвется защищать нашу родину, приносить пользу, делать хоть что-то, а вы… – Илья покачал головой. – Вы жалкий человек, Гурьев. Здесь, в этом госпитале, рядом с вами находятся люди, которые пролили кровь за свою страну, кто-то потерял руки, ноги, я спасал этих людей, а вы прячетесь здесь, как крот. Гурьев снова посмотрел на него умоляюще и даже руки перед собой сложил, словно в молитве. – Прошу вас, Илья Евгенич! Ну я же сам во всем сознался… Разве я виноват в том, что просто выжить хочу? Илья вновь чуть подался вперед. – Вы думаете, что один этого хотите? – он покачал головой. – Война беспощадна ко всем. И люди не только на передовой гибнут, – тут он на мгновение запнулся, вспомнив о жене, но рассказывать о ней этому человеку посчитал совершенно лишним и неуместным. – Вы как хирург и так каждый день кровь и смерть видеть можете, но вы сами эту профессию и этот путь выбрали. Но я-то все это не выбирал, слышите?! – в голосе Гурьева проступили истерические нотки. – Я слышу. А вы думаете, мне нравится то, что происходит сейчас? Я нахожусь вдали от своей семьи. Думаете, мне не страшно? В любой момент может прилететь снаряд и меня не станет, а мои дети и мать останутся одни. Но я знаю, что должен быть здесь и делать свою работу, потому что иначе нельзя. Бояться за свою жизнь – нормально, но то, что вы делаете… Особисты назвали бы это предательством. – Не сдавайте меня им, умоляю вас! – снова проскулил Гурьев, утирая лицо свободной рукой. – Не сдам, – отчеканил Илья и встал, делая пару шагов к Гурьеву и нависая над ним. – Но учтите: если вы еще раз попадетесь здесь – уедете к особистам, это я вам обещаю. А если такие выходки вдруг после начнутся с вами в другом госпитале, то вас раскроют. Ну правда, не бывает настолько невезучих людей, чтобы на ровном месте получать травмы каждую неделю. И там точно с вами церемониться не станут. И, кстати. К сожалению… или к счастью, тут как посмотреть, комиссовать вас я не могу. Во-первых, не имею большого желания, во-вторых, у вас нет таких травм, чтобы можно было на это рассчитывать, и в-третьих, даже если бы я решился на такой подлог, вам бы ничего не подписал наш комиссар госпиталя. Он у нас, знаете ли, очень строго за этим следит, каждое увольнение из рядов Красной армии приходится вырывать с боем, если это совсем уж не очевидные случаи. Поэтому мой вам совет: возьмите себя в руки и будьте мужчиной. Не только в биологическом смысле. Всем сейчас страшно, я понимаю. Но когда-нибудь это все закончится, а стыд останется.