Не убоюсь греха

      Приготовив отвар, Август вместе с Тони понёс его Анастасии. Та недавно вернулась от подруги, принесла с собой клубки шерстяной красной пряжи и села за вязание. Она резво провязывала петли деревянными спицами, соединёнными натёртой воском верёвкой, и не прекратила это занятие даже тогда, когда в дом вошли гости.       — Как ты себя чувствуешь? — поинтересовался Август, ставя бутыль на стол, заваленный пряжей. Анастасия сидела боком, облокотившись плечом о спинку стула, один из клубков валялся возле её ног. Спицы мерно стучали друг о друга. Август оглядел комнату в поисках другой бутыли, которую должен был забрать. — А где старая?       — Вон там, — она кивнула в сторону полок. — Чувствую себя чудесно. Эта беременность проходит легко, не так, как другие. Наверное, Бог меня наконец простил. Я чувствую, что в этот раз всё будет хорошо. Верю.       Анастасия никогда не делилась с ним своими переживаниями. Она всегда держалась отстранённо, не проявляла к Августу никакого интереса и скорее терпела его общество, когда он, будучи ребёнком, приходил к ним домой, чтобы обучаться у отца Антония. Что тогда, что сейчас Август не понимал, почему не мог ей понравиться, как бы сильно ни старался. Он дарил ей самодельную посуду, приносил ягоду из своего огорода или из леса лишь ради одной её улыбки. Но Анастасия никогда не улыбалась искренне. Лишь учтиво кривила губы, а глаза её оставались холодны и безучастны.       После смерти мамы Августу не хватало той женщины, что могла бы о нём позаботиться. Проводя с отцом Антонием довольно много времени и не чувствуя себя обделённым его вниманием, он думал, что Анастасия должна была вести себя так же. Что должна радоваться его успехам в учёбе, дарить тепло и ласку, как делала мама. Любить его. Однако Анастасия не проявляла ничего схожего с этим чувством. Иногда Августу казалось, что она просто была вынуждена его терпеть, потому что отец Антоний так ей велел. Он мог. Определённо, мог.       В те времена, когда Анастасия беременела, её отношение к Августу менялось. Она становилась более снисходительной, улыбчивой, даже заговаривала с ним первая. Интересовалась его жизнью, проявляла беспокойство и заботу. Потом уже, став старше, он понял, что невольно был для неё страшным напоминанием о собственной неполноценности. Насмешкой свыше над её желанием родить. Впрочем, Август не мог её судить, хоть и не понимал, как можно не проникнуться любовью к чаду, оставшемуся без матери и нуждающемуся в опеке. Будь он на её месте, то благодарил бы Бога за возможность стать отцом и вырастить ребёнка, пусть и чужого.       — Я молюсь за тебя каждый день, когда читаю молитву о живых, — Август взял бутыль с полки, одарил Анастасию взглядом, полным радости. — Мне бы очень хотелось, чтобы ты смогла познать счастье материнства.       — Вы беременны? — вклинился Тони, и Анастасия легко усмехнулась.       — Ко мне можно на «ты». Да, я ношу ребёнка нашего пророка. Это будет особенное дитя, оно принесёт великое благо.       — Какой срок? — Тони подошёл ближе, без разрешения присел за стол. Август было хотел его одёрнуть, но Анастасия не выразила недовольства, и он решил, что лучше будет промолчать.       — Девятнадцатая неделя подходит к концу. Живот маловат для такого срока, но муж говорит, что всё в порядке, — она огладила его рукой, отложила вязание. Петель набрано было много, они сползли на верёвку, соединяющую спицы. Видно, вязала Анастасия какую-нибудь кофту или юбку. Зимой женщины всегда носили вязанные юбки.       Внезапно она чуть сгорбилась, издала шумный вздох. Лицо её приняло изумлённое выражение, вторая рука тоже легла на живот.       — Толкнулся, — прошептала она, дрожащим от неверия голосом, — он толкнулся.       — Можно потрогать? — попросил Тони шёпотом, будто бы ребёнок мог напугаться его голоса и замереть.       Анастасия подняла на него изумлённые глаза, кивнула.       — Вот здесь пинается, — она обхватила его запястье и положила ладонь на живот.       — Ничего не чувствую, — пробормотал Тони, сводя брови к переносице. И тут он охнул, перевёл шокированный взгляд на Августа. — Реально пинается. Впервые трогаю ребёнка в животе.       Август усмехнулся его реакции, подошёл ближе, облокотился бедром о стол, переплёл руки на груди. Ему доводилось трогать животы беременных женщин, и не раз. Столь сильное удивление он понимал. Когда Август задумывался о том, на какие риски шли женщины и на какую боль соглашались, ради рождения ребёнка, то испытывал приливы благоговения пред ними. Ведь каждая мать была готова рискнуть жизнью, чтобы привести в этот мир нового человека. Будь бы он женщиной, смог бы решиться на такое? Вряд ли.       — Эй, малыш, — наклонившись к животу, ласково начал Тони, — не буянь там сильно, давай своей маме отдыхать.       К губам Анастасии приросла счастливая улыбка, обнажающая ряд неровных зубов с оголившимися шейками. В последние годы у неё начались проблемы с дёснами. Август вычитал, что такое воспаление должно было сниматься отварами из зверобоя, солевым раствором, компрессами из брусничного сока или измельчённой красной свёклой. Однако помогало это всё плохо, пусть Анастасия и не жаловалась лишний раз. Она сносила болезнь стойко и не роптала на Бога.       — Пойдём Тони, у нас ещё много дел, — Август шагнул к двери, сжал бутыль крепче, опустил ладонь на ручку.       — Приятно было познакомиться, Анастасия! Труба зовёт, — Тони весело кивнул на Августа и вышел из дома за ним.       Когда они двинулись по улице, Тони спросил:       — Вы же повезёте её в больницу рожать, да? Могу я поехать с ней?       — Зачем больница? — Август говорил спокойно, уверенно. — Бог поможет ей. В больницах работают посланники Сатаны.       — Ты сейчас серьёзно? — Тони тронул его за рукав, останавливая. — А если что-нибудь случится?       Август одарил его таким взглядом, каким одаривают несмышлёныша.       — На всё воля божья. Вся община будет о ней молиться.       — Вы ёб… чокнутые, — ошарашенно заключил Тони и пошёл дальше, оставив Августа позади.       До самого вечера Август не давал ему и секунды отдыха. Он учил его рыхлить землю, избавляться от сорняков, поливать грядки, заставлял таскать воду в бочки, будучи уверенным, что тем самым, поможет Тони стать сильнее. А когда тот взмолился о том, чтобы поделать что-нибудь в доме, а не на улице, принялся ему показывать, как готовить зубной порошок, за которым братья и сёстры приходили чаще, чем за обеззараживающими отварами. Август всегда запасал его заранее и хранил в берестяной коробочке, плотно закрывающейся крышкой. Стоило Тони узнать, что в качестве зубных щёток используются самодельные щётки из щетины вепря, как глаза его полезли на лоб, а губы брезгливо искривились. Он ещё долго находился под впечатлением и всё приговаривал: «Как хорошо, что я привёз из города две новых, как хорошо».       Со звоном третьего колокола все запланированные на сегодня дела были сделаны. Никто из братьев и сестёр не приходил за лекарствами, никто из детей не получил травм, никакой животине не требовался осмотр и лечение, так что день можно было считать хорошим. После вечерней трапезы Август отправил Тони переодеваться в белое, переоделся сам, а после отвёл его на площадь, где уже собирались люди. Олег пришёл туда раньше и теперь сидел на траве, беседуя с Михаилом.       На вопрос Тони о том, что сейчас будет происходить, Август ответил:       — Каждую субботу мы исповедуемся в своих грехах. Это необходимо делать, чтобы содержать дух в чистоте. Только через раскаяние можно обрести Бога.       — Понятно, — сухо заключил Тони. — У каждого свои вписки.       — Каждому есть в чём каяться. Послушаешь, в чём каются другие, может, и у тебя было в жизни что-то подобное. Грехов много бывает. Все вот так сразу перечислить тебе не смогу, — Август опустился на землю, похлопал по траве сбоку, чтобы Тони тоже сел рядом. Люди рассаживались в широкий круг, тихо переговариваясь между собой и дожидаясь прихода отца Антония. — Вот, к примеру, сквернословие, — он многозначительно посмотрел на Тони, — это грех. Или чревоугодие.       — Чё такое «чревоугодие»?       — Это, к примеру, когда много ешь и не можешь себя контролировать. Когда чрезмерно угождаешь своей плоти, потворствуешь ей в каждом желании насытить чрево. Когда за столом ведёшь себя несдержанно и запихиваешь в себя еду, даже если наелся. Есть надо медленно, не торопиться, не набрасываться на еду, чувство сытости придёт потом, — Август старался давать много пояснений, чтобы Тони всё понимал. — Чревоугодие относится к семи смертным грехам, поэтому не следует потакать всем своим желаниям.       — К семи смертельным грехам? — переспросил Тони. Сидя на траве, он вытянул ноги и упёрся ладонями позади себя. Он был спокоен, расслаблен, смотрел куда-то вдаль. Видно, устал после насыщенного дня, хоть Август и не считал, что сильно загонял его.       — К семи смертным грехам, — поправил его Август, — которые ведут к смерти души, относятся гнев, зависть, чревоугодие, уныние, алчность, похоть и гордыня, — он загибал пальцы, чтобы убедиться, что точно ничего не упустил.       — Погоди, — Тони сощурился, перевёл на него взгляд. — А как же убийство? Почему оно не относится к смертному греху? То есть, если я буду есть сладкого столько, сколько захочу, то буду себе дорожку в Ад протаптывать, а если убью кого-то, то это не так страшно?       — Убийство запрещено шестой заповедью, но не является смертным грехом, потому что не ведёт к смерти души. Это скорее следствие. Вообще с убийством дела обстоят сложнее. К примеру, убийство на войне — это не грех. Это доблесть, — Август говорил заученными словами из проповедей отца Антония и не задумывался об их смысле. Всё это было для него обыденными и понятными истинами, в которых нельзя было усомниться, ведь тогда он прослыл бы маловерующим, что тоже являлось грехом.       — Классно у вас тут придумано. Похоть запрещена, а убивать можно.       — Нет, ты всё неправильно понял… — начал было Август, но отец Антоний уже подошёл к кругу, занял свободное место и возвёл руки к небу, забормотав молитву. За его спиной возвышалась церковь, что предавало его образу неописуемую благодать, заставляющую ощущать духовный трепет.       — Братья и сёстры мои, — звучно обратился он ко всем, — начнём нашу исповедь. Помните, всё, что вы решили утаить, будет разлагать вашу душу, и в эти язвы смогут проникнуть бесы.       Тони приблизился к уху Августа и спросил шёпотом:       — Почему вы так боитесь бесов?       — Потому что они соблазняют на совершение грехов или того хуже… могут вселиться в тебя. И будешь бесноватым. Это страшно, — так же шёпотом ответил Август.       — У вас такие случаи бывали?       — Да, бывали, потом тебе расскажу, обещаю, а пока, пожалуйста, давай помолчим и послушаем отца Антония и братьев с сёстрами, — умоляющим тоном попросил Август, и Тони отстранился с согласным кивком, не став мучить его дальнейшими расспросами.       Началась исповедь. Братья и сёстры по очереди признавались в грехах вслух. Говорили громко, чтобы все слышали. Обнажали самое потаённое, самое постыдное, под одобрительные кивки отца Антония. Иногда он вступал с исповедующимися в диалог и либо давал советы, как побороть грех, либо назначал епитимью. Кто-то сознавался, что спал с женой против воли пророка, кто-то рассказывал о зависти, отравившей сердце, кто-то каялся в тайноядении. В последнем созналась одна из дочек Михаила. Девчушки были похожи, как две капли воды, хоть и родились с разницей в год. Август всегда их путал, и надеялся, что чем старше они будут становиться, тем легче их будет различать.       Когда очередь дошла до Августа, он честно признался в сквернословии. Он редко в чём-либо каялся, потому что старался вести добродетельную жизнь, не нарушал заповедей, исправно молился и не отлынивал от труда. Смертных грехов он, конечно же, никогда не совершал. А вот, Тони, каяться вообще ни в чём не стал, хотя Август точно помнил, что ловил его на том же сквернословии, гневливости и маловерии. Достаточно было вспомнить, к примеру, его перепалки с братом или сегодняшнюю речь о нежелании верить в Бога. Однако отец Антоний не стал настаивать на том, чтобы Тони сознался хоть в чём-то. Он только улыбнулся, кивнул согласно и перешёл к следующему человеку.       Олег, в отличие от Тони, покаялся в похоти. Наверное, в городе было много блудливых девиц, потому трудно было удержаться от соблазнов. Однако здесь каждая незамужняя девушка блюла целомудрие, а замужняя была верна и покорна мужу. Во время прошлых исповедей Олег отмалчивался так же, как это сейчас делал Тони, или каялся в чём-то более обыденном — таком, как ложь, телесные излишества, непочитание родителей. Утаивал ли он изначально свой смертный грех или совершил его недавно, Августу известно не было и, более того, стало для него неожиданностью. В голове никак не вязался образ заботливого старшего брата с образом грешника сладострастника.       Костя был самым последним и, как всегда, сознался в унынии. Август нисколько этому не удивился. Сколько он его знал, Костя неустанно боролся с этим смертным грехом. Ещё вчера он играл на гитаре, подпевал Анастасии, танцевал, прыгал через костры и веселился, а сегодня снова выглядел мрачнее тучи.       — Сколько ты поклонов делаешь? — спросил его отец Антоний.       — Триста, — Костя зачесал пятернёй русые волосы, отросшие до лопаток. Обычно он собирал их в хвост, но сейчас почему-то они были распущены. Может, шнурок потерял? Впрочем, мужчинам распускать волосы не воспрещалось, в отличие от женщин. Им было нельзя ходить без косы, потому что для женщин распущенные волосы означали нескромность и были символом греховности. Борода у Кости росла густая и придавала ему возраста. Он был ещё совсем молодым — всего двадцать три года, — но на вид ему можно было дать около тридцати пяти лет.       — Бороться со смертным грехом тяжело, — отец Антоний говорил миролюбиво, спокойно. — Думаешь, жизнь только из радостей состоит? Жизнь — это ещё и скорби, которые надо с достоинством сносить. Тебе следует продолжать делать поклоны, увеличить количество работы. Пройди по домам одиноких женщин, узнай, требуется ли им помощь по хозяйству. Чем больше дел у тебя будет, тем легче будет справиться с грехом.       — Мне иногда очень тяжело с кровати вставать. Проснусь, бывает, смотрю в потолок, думаю, а для чего это всё. Для чего? — он воззрился на отца Антония. Август поймал себя на жуткой мысли, что в его взгляде словно отсутствовала жизнь. Неужели совсем ничего не существовало в этом мире, что Косте было бы любо?       — Для чего? — повторил отец Антоний, оглядев всех собравшихся. — Мы живём для того, чтобы обрести бессмертное бытие. И путь этот труден. Могут наступать такие моменты, когда каждому из вас будет казаться, что смысла в жизни нет. Это вам нашепчут бесы. Им нужно, чтобы вы отчаялись и забыли о Боге, о его милости, — он перевёл взгляд на Костю. — Я тебе так скажу. Найди себе деву, чтобы идти в Царствие Божье не в одиночку. Когда мы одни, нас легче сломить. Ты уже готов к тому, чтобы заводить семью.       — Спасибо, отец Антоний, я попробую, — Костя закивал, приглаживая бороду ладонью.       — Это всё, в чём ты хотел покаяться? — уточнил отец Антоний, и Костя снова кивнул. — Что ж, тогда обращусь ко всем вам, братья и сёстры мои. Во всём ли вы сознались? Ничего ли вы не утаили?       Люди молчали. Отец Антоний выждал немного, хмыкнул.       — Нехорошо так, Юленька, поступать, — вдруг обратился он к ней, и все навострили на неё взгляды, — сидишь, молчишь, рассказала только о непослушании родителям. А чего ты не созналась в недоверии к Богу?       — Я доверяю Богу, — Юля покраснела, стиснула в пальцах лежащий на траве подол белой юбки. Она сидела недалеко от Августа, слева через человек пять, потому он мог явственно различать, как стыд отразился на её лице.       — Нет, Юленька. Я тебе ещё два месяца назад говорил, что учиться тебе ехать не надо. Однако ты ко мне подошла снова пару дней назад и снова попросила о благословении, чтобы закончить школу.       — Я уже отказалась от этого желания, — протараторила она дрожащим голосом. Слева от неё сидели родители, и так же краснели. Они уже не были молоды. У матери было слабое сердце, а отец был строг и воспитывал дочь ремнём, на котором был выцарапан пятидесятый псалом. Юля чтила родителей, старалась не расстраивать. Не всегда это у неё получалось, но по большей части Август мог бы назвать её хорошей дочерью.       Между братьями и сёстрами поползли шепотки.       «А я говорила, что школа развращает», — пробормотала какая-то женщина.       «Как можно таких простых вещей не понимать?» — вторили ей остальные.       «Вот почему, оказывается, она такая смурная была и меньше со всеми нами общаться стала!»       — Вот уйдёшь из общины, что потом с тобой будет?! — громче всех воскликнула баба Маня. — Ты знаешь, что в городе происходит с такими, как ты? Знаешь, как с ними обращаются?       — Со мной всё было хорошо в городе, — тихо проговорила Юля, склонив голову. Тотчас ей прилетел подзатыльник от отца и сквозьзубное: «Молчи, не позорься».       — Это пока с тобой всё было хорошо, Бог отводил от тебя беды! — всё не унималась баба Маня. — На тебя будут смотреть, как на мясо, никому не будет нужно твоё благочестие. Все мужики будут хотеть от тебя одного! Будут клясться в любви, а потом испортят тебя и исчезнут. И останешься ты одна. Порченая, никому не нужная. Повезёт, если ещё не забеременеешь по глупости. А то вообще одна с ребёнком на руках справляться будешь! Думаешь, это легко? Я тебе так скажу, милая моя, держись от этой греховной жизни подальше. Ты не святая, соблазнам противостоять не сможешь. Тебе напомнить, как ты недавно подъедала мёд, который есть было нельзя, потому что его для обмена с Талинкой приготовили? А это всего лишь мёд был! Подумай о том, что тебя в городе может ожидать! То-то же.       — Это ещё мелочи, — крикнул один из пастухов, — она свинью беременную оседлала, когда младше была!       Юля молча заплакала. Она не утирала слёзы, боясь пошевелиться. Худенькие плечи вздрагивали от всхлипов, однако отец Антоний не прерывал никого, кто хотел высказаться. Люди поучали её, вспоминали все прегрешения, мелкие и крупные: то она забывала в срок вернуть крынку, то врала о выполненной работе, то молозиво не сливала, то хвалилась школьными друзьями, то песни на непонятном языке пела, то рассказывала другим детям о каких-то о ведьмах. Каждый человек пытался направить её на путь истинный, а Юле всё хуже и хуже удавалось сдерживать рыдания.       — Оставьте её! — прозвучал справа грозный голос.       Голос Тони.       Люди смолкли, уставились на него с неприкрытым удивлением. Август впал в не меньший ступор, чувствуя, как всё тело от страха обдало холодом. Редко кто осмеливался возразить отцу Антонию и критиковать его методы борьбы с нечестивым. Да и кому могло прийти в голову противиться спасению души?       — Я сказал, оставьте её! — повторил Тони ещё громче. — Девочка просто хотела учиться, а вы её за это травите. Совсем с ума посходили? Видите, вы делаете ей больно!       В наступившей гробовой тишине он подошёл к Юле, помог ей подняться, приобнял за плечо, и намерился было уйти прочь. Он что-то успокаивающе нашёптывая ей на ухо, поглаживал по руке, как вдруг им в спину донёсся оклик отца Антония:       — Брат Антоний, ты препятствуешь Божьему замыслу! Остановись немедленно и дай нам закончить!       — Идите вы лесом, брат Антоний, — огрызнулся Тони, не гнушаясь демонстрировать неуважение. Люди охнули. — Я не дам вам девочку обижать.       — Вижу, что ты, Тони, человек сочувствующий, — тон у отца Антония вмиг сменился на благожелательный, на губах расцвела улыбка. — Мне понятно твоё стремление защищать ближнего своего. Это заслуживает уважения. Но сейчас ты поступаешь неправильно. Происходящее выше твоего понимания. Бог прощает тебя, ибо ты не ведаешь, что творишь. Давай мы прочитаем молитву по окончании исповеди, я благословлю всех, и мы пойдём на ужин.       Тони прижал Юлю крепче, обнял второй рукой, будто хотел спрятать от заинтересованных взглядов. Прикасаться к девушкам столь откровенно было недопустимо. Одно дело придерживать за талию в танце, а другое — теснить её к себе, тело к телу, обнимать бесстыдно на глазах у всех и по руке гладить!       Поднялся Юлин отец — Сардар. Мужик он был жилистый, среднего роста, и силы в нём было предостаточно, чтобы устроить драку и выйти из неё победителем (особенно против доходного Тони). Конечно, ввязываться в любые конфликты воспрещалось, ведь ссоры вводили во грех. Однако Август не был уверен в выдержке Сардара, который уже метал искры тёмными глазами и то сжимал, то разжимал смуглые кулаки. За ним не раз замечали излишнюю гневливость. Поговаривали, что в нём течёт горячая восточная кровь. Что это значило, Август понимал плохо.       — Отпусти мою дочь! — гаркнул Сардар. Жена его — бледная женщина с бледными глазами и будто бы отсутствующими бровями, которые были слишком светлыми и совсем не выделялись на лице, — перекрестилась, запричитала, потянула мужа за штанину. Она принялась умолять его успокоиться и сесть, однако Сардар только сильнее распалялся, готовый в любой момент дёрнуться с места и броситься вызволять дочь. Юля внешне была на него очень похожа: такие же густые черные брови, темно-карие глаза, длинные чёрные ресницы, тёмные волосы, только кожа была светлой, как у мамы.       — Я ничего плохого не делаю! Не пугайте вашу собственную дочь и не орите на меня! Кто вам разрешал на меня голос повышать? — Тони, видимо, совсем страх потерял, коль решил перечить главе семьи.       — Ты слышал отца Антония? — процедил Сардар. — Отпусти. Мою. Дочь.       Краем глаза Август заметил движение — то поднялся Олег. Он кашлянул, привлекая к себе внимание и громко сказал:       — Тони, сделай, как тебе велено. Слышишь?       Тони посмотрел на него, сощурился, поджал обидчиво губы. Помедлил немного, раздумывая, что-то шепнул Юле на ухо. Сжал её за плечи, заставив поднять глаза и посмотреть на себя, утёр слёзы, улыбнулся мягко и ушёл на своё место.       — Братья и сёстры мои, — обратился отец Антоний ко всем, как ни в чём не бывало. — Помолимся же за искупление грехов наших, — он начал читать молитву, а Август мысленно выдохнул, радуясь, что всё обошлось. Стоило Тони сесть рядом, он бросил на него осуждающий взгляд, а Тони только руками развёл, мол, «А что я сделал не так?»       У Тони было доброе сердце, жаль только, что менее бедовым он от этого не становился. Ему придётся ещё многому научиться, чтобы жить среди братьев и сестёр, не выделяясь и не творя глупостей. Конечно, Август понемногу обучит его всем правилам, объяснит, как надо жить, но будет ли Тони с ним согласен? Будет ли слушаться и покоряться, наступая на горло своей гордыне?       После трапезы и вечерней службы все направились в бани. Это были два одинаковых строения — одно для мужчин, другое для женщин, — где имелись предбанник, моечная и парная. Свет туда проникал через узкие окошки, расположенные под потолком, потому двигаться приходилось осторожно, чтобы ни на кого не наткнуться в полумраке. Парная была менее просторной, чем моечная. Справа от входа стояла железная печь, топленная по-белому, и занимала она весь угол. Полки тянулись вдоль стен в три уровня, наподобие лестницы. В длину они могли вместить до двух лежачих человек. Дальняя стена напротив входа была намного уже, Август там даже не мог вытянуться в полный рост, разве что сидеть.       Распрощавшись с Тони, он неспешно направился домой за банными принадлежностями и за свежим берёзовым веником. Такая неторопливость объяснялась просто: Август не любил париться вместе со всеми. Веником он и сам себя мог побить, да и сильный жар, в котором даже дышать было невыносимо, ему по душе не приходился. Лучше уж прийти последним, чтобы не пришлось оголяться при других братьях. Август стеснялся своего тела и испытывал невыносимый стыд, если другие люди видели его обнажённым.       Когда он, наконец, пришёл в баню, выждав, по меньшей мере, час, там почти никого не осталось: пара мужчин домывалась в моечной, а на крыльце стояло всего четыре пары обуви. Он торопливо разделся в предбаннике, обернул полотенце вокруг бёдер и бесшумно залетел в стремительно остывающую парную, смотря себе под ноги, чтобы случайно не увидеть чужого тела. Это не было грешно. Скорее, заставляло чувствовать себя неловко. Положив свой веник на третью полку и сев на вторую рядом с печью, Август приподнял голову, огляделся бегло и снова опустил глаза. В полутьме у дальней узкой стены кто-то лежал на средней полке, согнув колени, а на самой нижней полке кто-то сидел. Мужчины приглушённо разговаривали и не обращали на Августа никакого внимания. Температура в парной была, по ощущениям, не выше шестидесяти градусов, потому дышалось здесь легко и говорилось тоже. По голосам Август признал Тони и Олега. В тишине их речь было трудно не различить, и он невольно прислушался.       — Хватит уже винить меня во всём, бесишь, — проговорил Тони лениво, разморено, однако яда в его словах от того меньше не стало.       — Я делаю для тебя всё, что могу, а ты вечно недоволен и вечно поступаешь наперекор, — горячо отозвался Олег. — Я же сюда тебя привёз для твоего же блага.       Тони усмехнулся.       — Больно мне это благо нужно. Конечно же, я буду недоволен, когда ты штурмуешь религиозную херомантию днями и ночами.       — Эта религиозная, как ты выразился, херомантия поможет нам справиться с грехом. И мы сможем зажить нормально. Как нормальные люди.       — Оле-е-еж, — послышался скрип досок. Наверное, Тони приподнялся, чтобы взглянуть на брата, — мы никогда не будем нормальными. Почему ты никак не можешь этого понять? Просто живи, и всё. Не усложняй.       — Я успешно сопротивляюсь греху. Это ты никак не можешь понять, — пытался донести Олег. Не хватало ещё кулаком по полке стукнуть для убедительности.       — В прошлый раз ты продержался целых три месяца. А сейчас как раз очередной третий месяц подходит к концу, понимаешь, да? — Тони точно над ним насмехался, но выходило это то ли грустно, то ли горько. Август не мог понять. Посмотреть бы ему в глаза, чтобы стало ясно. Но в полутьме его лица нельзя было различить, да и Август не смог бы пересилить себя и взглянуть на него раздетого. Одно дело раны врачевать на чужом теле, а другое — смотреть из праздного интереса. Снова раздался скрип, а следом шипение: — Ты не выдержишь. И сейчас мы тут только время теряем. Напомню тебе, на минуточку, что не я это начал, а ты. И у меня нет проблем, чтобы воздерживаться. Это твои проблемы. Так сам их и разгребай!       — Ты знаешь, что я сожалею о случившемся. И я уверен, что всё, что происходит с тобой, это моя вина. Так позволь помочь тебе, — Август впервые за всё время знакомства с Олегом услышал у него умоляющую интонацию. Неужели этот здоровяк был способен звучать столь жалостливо?       — Сколько раз ты просил у меня прощения, Олеж, а? Дай-ка подумать… Пять раз? Десять? Может, двести десять? Не то что бы я считал, но если примерно прикинуть…       — Перестань! — вдруг рявкнул Олег, и Август от неожиданности вздрогнул так сильно, что треснулся локтем о спинку полки. — Перестань, я сказал, — повторил Олег спокойнее, — я люблю тебя и желаю тебе только хорошего. Не делай из меня монстра. Я не наш отец.       Ненадолго они замолчали. Заскрипели доски. Август краем глаза заметил, как Тони поднялся. Полотенца на нём не было.       — Ох, ладно-ладно, прости, — устало пробормотал Тони, очевидно, не желая больше участвовать в беседе, — я тебя, дуралея, тоже люблю… временами, — он рассмеялся легко, шлёпнул его то ли по руке, то ли по спине. — Хватит трындеть. Пойдём мыться. У меня уже голова от жара болит, а от тебя воняет, как от псины.       — От тебя тоже.       — Ой-ой-ой, ничё, потерпишь. Ты же сам сказал, что меня любишь. Ну, так люби во всём.       Братья поднялись с полок, вышли в моечную. Август откинулся на спинку, запрокинул голову, уложив её на третью полку, и прикрыл глаза, чтобы не пересекаться взглядом с Тони и Олегом. Кажется, те только что помирились, и это было хорошо. После произошедшего на исповеди Август думал, что Тони ещё долго будет избегать Олега, огрызаться, препираться, но, к счастью, ожидания не оправдались. Видимо, они начали разговор ещё до того, как пришли в парную, и Август стал свидетелем его завершения.       Ему было интересно, о каком грехе говорил Олег и в чём себя винил. А ещё: почему Тони не верил в его борьбу и почему вместо оказания поддержки норовил поддеть? Однако спрашивать об этом он бы не решился никогда. Не дело было в чужую душу без спроса лезть.       Посидев в приятном тепле ещё некоторое время и распарив тело, Август похлестал себя веником, вымылся в моечной, заведомо дождавшись, когда оттуда все уйдут, и отправился домой.