Не убоюсь греха

      Август проснулся от звона колокола. Сладко потянувшись, он попытался перевернуться на другой бок, но когда ему не позволили этого сделать, плотно обвив рукой за талию и притянув к себе, то испуганно распахнул глаза, скосил их на остриженную голову и замер. Тони лежал с ним в одной постели, сунув ногу между его ног, и бесстыдно предавался сну. Кóлокола, зовущего на утреннюю службу, он, очевидно, не услышал.       Сердце Августа забилось так громко, что казалось от его стука Тони тотчас проснётся. Август снова попытался двинуться, чтобы отстраниться и подняться с кровати, но Тони неразборчиво пробормотал: «Не ухди пжалста», — и сквозь сон поцеловал его в основание шеи, оставляя на коже влажный след.       Август оторопел. Его никто никогда не целовал ни в губы, ни тем более в шею. Братья и сестры целовали его правую руку во время благословения, но это не ощущалось, как что-то приятное или же постыдное. Это было его обязанностью, потому что он являлся священником, а то, что происходило сейчас…       Тони спал и не ведал, что творил. Наверное, ему снилось что-то хорошее, не как в прошлый раз. Он был расслаблен, дышал мерно, грелся об Августа, обнимая его вместо подушки, и выглядел ещё милее, чем обычно. Лежать с Тони вот так, тесно-тесно, было хорошо, причём настолько, что не хотелось вставать и идти проводить службу. Наверное, Августа опять искушали бесы. Мысленно прочитав молитву Христа Спасителя, он напоследок погладил Тони по голове и хотел было встать, как вдруг тот шумно вздохнул, сильнее вжался в него всем чем только можно было и нельзя, и тогда Август опомнился. Он вмиг устыдился, залился краской, потому что его грешная плоть, поражённая утренним бесовским наваждением, ощутимо упёрлась Тони в бедро. Нужно было скорее выпутаться из его рук и ног, поправить плоть набок и сбежать куда-нибудь, где никто не смог бы застать его в таком позорном состоянии.       Август, продолжая поглаживать Тони по голове, медленно, но уверенно стёк на пол и не пошёл — пополз на карачках к двери. Карлуша, не ожидавший такого зрелища, взволнованно каркнул, запрыгнул на стенку ящика. Август цыкнул на него и выбрался за дверь. Оказавшись на улице, он сразу же направился в туалет — там точно было безопасно. Жаль только, что от волнения забыл закрыться на щеколду и, когда решил справить большую нужду — был застигнут врасплох. Как же неловко тогда ему было! Предстать перед Тони в таком неподобающем виде, да ещё и по собственной невнимательности! Было очень стыдно, однако он успокаивал себя тем, что опозориться вот так было всяко лучше, чем если бы Тони увидел его с выпирающим бугром в паху.       Проводить утреннюю службу было особенно трудно. Мысли путались, как и слова, вылетающие изо рта. Август оговаривался, запинался, нервничал, но продолжал читать молитвы. Не о Боге он думал эти полчаса, не о Боге…       В памяти живо воскресали ощущения, подаренные случайным поцелуем, которого никогда не должно было произойти. Август лелеял это сладостное мгновение с потаённой надеждой, что когда-нибудь сможет испытать что-то подобное вновь. Прикасаться к Тони, как и чувствовать его прикосновения, было восхитительно. Август отвык, что близость с другим человеком могла быть не только терпима, но и желанна. Переносящий без отвращения лишь в далёком детстве мамину ласку и в отрочестве скупые жесты одобрения со стороны отца Антония, он и подумать не мог, что наступит тот день, когда он сам станет жаждать дотронуться до другого человека.       Гладить Тони по голове, утирать ему слёзы, обрабатывать раны после порки, таскать его на спине во время купания в реке, танцевать с ним под музыку ветра, обнимать его в ночи, содрогаться от влажного поцелуя в шею утром — вот всё, что было нужно Августу, чтобы стать счастливым. Он знал Тони всего неделю, а казалось, что уже целую вечность. Этот озорной, невероятной красоты юноша пробуждал в нём грязные, похотливые помыслы, несмотря на то, что не делал ничего, что можно было бы приравнять к вовлечению во грех.       Август знал, что никогда бы не решился преступить черту и попрать его честь. Никогда бы он не причинил Тони вред, как бы сильно ни жаждал заполучить его целиком от кончиков коротких волос до ноготков пальцев ног. Тони был для него пламенем. Тёплым, ярким, завораживающим, но опасным. Поднеси руку чуть ближе, чем следует, и опалит кожу до уродливых волдырей. Август никогда не забывал об этом, находясь с Тони наедине. Таково было его испытание — крест, ниспосланный свыше, который должен был прийтись ему по плечу. Ведь Бог никогда не давал людям больше, чем они могли вынести.       Август прекрасно понимал: он сам был виноват во всём, что с ним происходило. Не будь в его душе червоточины, не привязались бы к нему бесы и не стали бы изматывать навязчивыми желаниями.       О том, что происходило с ним в юности, он вспомнил совсем недавно. Старательно вытесняя воспоминания о позоре, пережитом в прошлом, он действительно с годами сумел убедить себя, что этого никогда не было. Стыд и унижение, которые он ощутил тогда, были невыносимы, и другого выхода, кроме как забвение, просто не нашлось.       Лет в четырнадцать, когда у него началось созревание, как это позднее назвал отец Антоний, он впервые столкнулся с малакией. Ночью, под одеялом, он тайно трогал себя, а на утро умирал со стыда, не в силах взглянуть отцу Антонию в глаза. Возможно, он бы ещё долго не рассказывал ему о своём грехе, если бы однажды ему не стали сниться странные сны с обнажёнными мужчинами в бане. Он видел, как напрягались их мышцы, когда братья поднимали деревянные тазы над головой, как ширилась грудная клетка. Струи воды беспрепятственно окутывали их сильные тела, задерживались в жёстких волосах и, напитавшись, тяжёлыми каплями падали на пол, на оголённые ступни.       После этих снов он просыпался с влажными штанами, и чем чаще это происходило, тем сильнее становилась тревога в его сердце. В конце концов, перепуганный Август обратился к отцу Антонию и, не вдаваясь в подробности о содержаниях снов, принялся умолять о помощи, лишь бы это не повторилось вновь. Отец Антоний смилостивился и не стал его допрашивать. Вместо этого он отвёл его в амбар, раздел догола, дал дощечку, чтобы прикрыть пах, и высек плетьми так, что живого места не осталось. Потом, в течение всего следующего года, ещё не раз приводил епитимию в исполнение: иногда по желанию самого Августа, иногда по собственной инициативе.       Кожа на бёдрах и низе живота навсегда покрылась уродливыми рубцами, напоминающими о том, какую цену следовало уплачивать за сладкий грех. Польза от наказания действительно была. Август больше не трогал себя, зато стал бояться чужих прикосновений, будь то поглаживание по голове или объятия. Ему всё казалось, что от любой безобидной ласки глупое тело снова могло поддаться бесовскому наваждению.       Август страшился смотреть на мужчин в бане, стыдился мыслей, которые порой одолевали его по ночам. Но в то же время, когда дело касалось исполнения его лекарских обязанностей, он смело врачевал оголённые травмированные места, ощупывал их, обрабатывал, и внутри него никогда не возникало никаких дурных помыслов. В такие моменты он словно становился бесполым существом, которым руководило одно единственное устремление — помочь ближнему своему. Последние почти что пятнадцать лет Август думал, что вывести его из равновесия во время работы не могло ничего. В душе наконец поселился покой. Он верил, что так будет всегда, однако, когда в его жизни появился Тони, всё снова пошло наперекосяк. Как же стыдился Август той ночи, когда чуть не выдал ему, вымотанному после купания в реке, свой самый страшный секрет! Как бы смотрел на него Тони и что говорил, узнай, какие чувства он пробуждал в душе и теле Августа? Наверное, высмеял бы его и больше никогда бы не захотел видеть. Тони и так доставалось сполна: то брат над ним издевался, то отец Антоний епитимьи назначал. Меньше всего ему нужно было ещё и от Августа угрозы ожидать, тем более, что Август был уверен, что сможет сдержать своё обещание.       Сберечь. Сберечь Тони, чего бы ему это ни стоило.       Как бы сильно Августа ни тянуло к нему, как бы ни чесались подушечки пальцев от жажды прикоснуться к его щекам и как бы ни бунтовала плоть при виде обнажённого изгиба спины, нещадно исхлёстанной плетью, он не имел права идти на поводу у бесов.       После завтрака Тони отпросился поговорить с братом. Август препятствовать не стал: понимал — чем раньше помирятся, тем лучше будет. Беспокоился, правда, что Олег мог сделать с Тони что-то нехорошее, но успокаивало то, что Михаил не отпускал своих работников «чесать языком» надолго. Он бы просто не позволил Олегу далеко уйти от мастерской и расхаживать по округе в разгар трудового дня. А значит, и Тони был в относительной безопасности. К тому же во время вчерашнего скандала с братом он остался цел и невредим, хотя повод для того, чтобы вывести Олега из себя, был и немаленький. Август помнил, в каком состоянии Тони ворвался к нему в дом, как возмущался, плакал и стенал. Олегу, наверняка, досталось сильнее. Ярость, которая обрушилась на него, была много страшнее, и Август, признаться честно, в глубине души был рад, что не видел этого, а только слушал рассказ о случившемся.       Решив в отсутствие Тони заняться сбором кабачков, он пошёл гнуться над грядками с ножиком в руке, чтобы срезать плоды. Именно в таком неловком положении его и застала Любава. Она подошла неслышно, ступая по траве, как лиса, и долго выжидала, прежде, чем кашлянуть, привлекая его внимание.       Август вздрогнул испуганно, обернулся, распрямился.       — Привет, — он глуповато улыбнулся, отложил нож и срезанный кабачок на землю, утёр рукавом пот, проступивший на лбу.       — Отец Август, — Любава улыбнулась, обвела подбородком весь огород, — вижу, ты тут один?       — Да, Тони пошёл к Олегу, им надо поговорить.       — Я вовремя, значит, — она усмехнулась, подступила ближе. — Кабачки в трапезную понесёшь?       Август кивнул. Баба Маня вместе с Юлей и Любавой всегда делали на зиму заготовки. Каждый житель общины должен был принести им часть урожая, чтобы позаботиться о братьях и сестрах в самое суровое время года. Август готовить не любил, и потому старался относить в трапезную как можно больше овощей и ягод, чтобы они не пропали.       Любава глянула на лежащие на земле кабачки и предложила:       — Давай помогу? Всё равно туда сейчас пойду.       — Нет, не стоит, я сам, — воспротивился Август, отмахиваясь перепачканными в земле руками. Он был сильнее, больше и выше и мог прекрасно справиться сам. Это скорее ему следовало предлагать свою помощь Любаве.       — Отец Август, ты, случайно, сегодня вечером не занят? — она, как и всегда, не стала ходить вокруг да около. В последнее время её уверенность в своих действиях значительно окрепла. Если раньше она любила пускаться в пространные суждения, изводила долгими бесплодными разговорами, то теперь, получив от Августа ответное признание в чувствах, стала предельно коротка. Может, всё дело было в том, что теперь она понимала, чего действительно хотела? И её прошлая навязчивость была всего лишь осторожной попыткой сближения? Наверное, ту манеру поведения ей подсказал отец Антоний. Во всяком случае такая Любава, говорящая по существу, была Августу много приятнее, чем та, которая третировала его в последнее время.       Такую прямолинейную Любаву можно было попробовать полюбить.       Август отряхнул ладони от земли, улыбнулся дружелюбно и ответил:       — Нет, не занят.       — Давай снова на речку сходим? — сразу же предложила Любава, почти что перебив его.       Август от такого напора подрастерялся.       — Давай, — только и смог сказать.       Любава заулыбалась, фыркнула. Нос её сморщился, глаза сузились задорно. Веснушки на щеках заплясали в свете солнечных лучей. Она поправила платок, заправляя под него выбившиеся рыжие волосики, забавно пушащиеся у кромки лба. Поинтересовалась:       — Как, кстати, Тони себя чувствует? Я знаю, ему вчера досталось. За дело, конечно, но жалко мальчика, — её светлые брови сочувственно изогнулись. Она тоже не понаслышке знала, насколько тяжелы были епитимии. Её ни разу не пороли в качестве наказания, только голодом морили и заставляли на горохе или соли стоять по три часа. Август не знал, что из этого было хуже: быстрая, но кровавая порка или же недельный голод. Любава передёрнула плечами. Видно, вспомнила свои жуткие епитимии, и добавила: — Больно ведь.       Август поспешил её успокоить:       — Я ему раны обработал, так он теперь носится как конь. Вообще по нему не скажешь, что у него что-то болит, — он усмехнулся, вспоминая, как вчера, во время скандала, Тони брыкался в его объятиях и пытался добраться до двери.       — Ну, ничего, — Любава качнула головой, — поживёт здесь подольше, попривыкнет, поспокойнее станет. Бесы его мучить перестанут со временем. Меня же перестали мучить.       Август согласно хмыкнул. Любава все эти годы просила у Бога прощения за колдовство. Будучи ученицей старших классов около двенадцати лет назад, она стала заниматься гаданиями на картах, приворотами, порчами и много зла сделала людям. Брала деньги за свои услуги, использовала исковерканные молитвы в ритуалах, насмехалась над Всевышним. Конечно же, она не осталась безнаказанной: попала в аварию, из-за которой пролежала в коме около года и потом долго восстанавливалась: заново училась стоять, ходить. Любава говорила, что в этой борьбе за жизнь ей помогла вера, потому, как никто другой, знала: бесам возможно противостоять.       — Да, попривыкнет, наверное, — согласился Август. Он задумался, вспоминая о том, как Тони скучал по дому и как потом ревел от осознания, что возвращаться больше было некуда.       Видимо, пока тот не осознавал, что все беды, которые он переживал, происходили только по одной причине: он расплачивался за свои грехи. Но неужели его грехи были страшнее Любавиных? Чего же он такого успел наворотить за свою пока ещё короткую жизнь, что теперь сносил столько невзгод? Неужели всему виной была их порочная связь с Олегом? Но ведь Тони никогда не говорил, что ему нравилось этим заниматься, скорее напротив. Ему было больно и обидно.       От размышлений Августа отвлекла Любава:       — Слышал, о чём толкуют в округе?       Август помотал головой. Сплетни его никогда не интересовали, однако Любаву это не волновало. Она с большим воодушевлением стала пересказывать всё, что произошло за вчерашний день. Новости в общине перетекали из уст в уста с невероятной быстротой. Если кто-то ругался в ночной тишине в одном доме, то на следующее утро об этом знали все остальные дома. О ссоре Тони и Олега тоже прознали все довольно быстро: оказалось, Тони орал так сильно и так усердно бранился, что полуглухая бабулька-соседка смогла дословно передать содержание его речи, между фразами не забывая осенять себя крестным знамением. Но особенно сильно Любава возмущалась о том, что Юлька очень сильно подвела их вчера перед обедом. Она попросила отпустить её совсем ненадолго, чтобы отнести к кожевникам порши, но на деле отсутствовала больше часа. Прибежала потом отчего-то счастливая и даже извиниться забыла.       Август, рассудив, что эти жалобы могли растянуться надолго, извинился за то, что не мог глядеть на Любаву и поддерживать беседу, и продолжил заниматься кабачками под непрекращающийся лепет сверху. Он бы ещё долго «угукал» и кивал невпопад, если бы не подоспевший вовремя Тони. Завидев его, Любава резко смолкла, поздоровалась тихо, кротко улыбнулась, и поспешила обратно в трапезную: там работы всегда было невпроворот, и то, что ей удалось уйти к Августу и проболтать с ним столько времени, скорее всего было согласовано с бабой Маней заранее.       — Как успехи? — вполголоса спросил Тони у Августа, глядя Любаве вслед.       — Могу задать тебе тот же вопрос, — Август распрямился, упёрся чистыми тыльными сторонами ладоней в бока.       — Нормально, — Тони пожал плечами, улыбнулся уголком губ.       — Не поругались? — на всякий случай уточнил Август.       — Не-а, — Тони деловито прошёлся между грядок, высматривая, чем же тут занимался Август. — А у тебя как? Кажется, вы с ней нормально общаетесь, — он усмехнулся, — ты попой кверху, а Любка твоя вместо радио пашет. М-да… дела…       — Она вообще-то пригласила меня на свидание! — обиделся Август.       — Ну вот, я ж говорил! — Тони расплылся в плутовской улыбке. — Знаешь, что? Тебе надо сделать ей подарок. Да! — воскликнул воодушевлённо, будучи в восторге от внезапно пришедшей идеи.       Август нахмурился. Он редко делал женщинам подарки. Разве что, мог поздравить с Днём ангела куском душистого мыла, пахнущего травами. Такое можно было достать только у него и ни у кого больше.       — Будь я на твоём месте, — Тони выдержал интригующую паузу, сощурился, — то привёз бы ей что-то из мира за пределами вашей общины. Что-то такое, чего здесь вообще нет. К примеру, духи, гель для душа, какую-нибудь косметику уходовую. Ты же можешь до Талинки добраться и купить ей в магазине чего-нибудь?       — Не думаю, что можно, — Август грустно вздохнул. — У нас такое самоуправство запрещено. Да и денег у меня нет. Всё у отца Антония. Он даёт их только на самое необходимое.       — Прям наличкой? — с удивлением спросил Тони. Август непонимающе хлопнул глазами, и тот поспешил пояснить: — Ну, то есть, бумажками?       — Да, отсчитывает сумму необходимую и отдаёт мне, потому что только мне доверяет распоряжаться деньгами. Я честный и к алчности не склонен.       — Вот оно что… — протянул Тони, отводя взгляд в сторону и всматриваясь в дом отца Антония. Он о чём-то глубоко задумался, закусил губу, свёл брови. Август поймал себя на нелепой мысли, что Тони был особенно красив, когда уходил в себя и забывал, что за ним наблюдали.       — Ты вместо того, чтобы болтать, лучше бы мне помог с баклажанами, — забубнил Август, смутившись неожиданного приступа восхищения, и вновь склонился над грядкой. — Бери ведро в сарае и давай на грядки.       Спустя жалкие минуты тишины, он пожалел о том, что рассказал Тони о намечающейся встрече с Любавой, потому что тот загорелся идеей надавать как можно больше советов, чтобы Август не ударил в грязь лицом.       Срывая налитые фиолетовые баклажаны и складывая их в ведро, он с чрезмерно важным видом наставлял:       — Сильно не волнуйся на свидании. Пусть всё идёт само собой. Ты ей уже нравишься, значит, дело за малым.       — Что ты имеешь в виду под «малым»? — зачем-то поинтересовался Август и тотчас осознал свою ошибку: Тони захихикал, подобрался ближе, сел на корточки рядом с кабачковым кустом.       — Это значит, — облизнулся, заглянул ему в глаза, — что пора пускать в ход руки и заниматься тем, ради чего вы с ней сближаетесь.       Август окаменел, не в силах сдвинуться с места. Он метнул взгляд на блеснувшие влагой губы. Медленно сглотнул. Смутился. Отвернулся, толком не понимая, почему вдруг стали гореть щёки и вспотели ладони.       Кашлянув, уточнил:       — Жениться что ли я должен?       Тони рассмеялся, тряхнув головой.       — Ну… типа. Только для начала поизучайте друг друга, если ты понимаешь, о чём я, — он забавно поиграл бровями, — начните с поцелуев, а дальше, как пойдёт. Тело само подскажет. Главное дырки не перепутай и вставь в вагину, а не в очко.       Август, не ожидавший, что всё скатится в обсуждение разврата, от возмущения задохнулся. Он боялся даже думать о таком, не то что говорить.       — Я не буду ничем таким до свадьбы заниматься! Это грех!       — Ну и дурак, — легко сказал Тони, очевидно, не желая обидеть.       — Ну и дурак, — передразнил Август, сам от себя того не ожидая. Тони смолк, удивлённо вздёрнул бровь и вдруг фыркнул:       — Нихренасе! Растёшь, Август, растёшь. Горжусь.       Август поправил его исключительно из вредности:       — Вообще-то, я отец Август.       — Простите, отче, запамятовал, — заржал Тони и, получив заслуженный подзатыльник, вернулся к сбору баклажанов.       До самого вечера Август пребывал в раздумьях, что же подарить Любаве. Хотелось сделать для неё что-то особенное, исключительное, чтобы загладить свою вину за оплошность на первом свидании. Но как бы он ни пыжился, толку оттого не было никакого. Кроме куска мыла с добавлением эфирного розового масла, он больше ничего выдумать не смог. Такая вещь всегда высоко ценилась в общине, потому что достать её было очень трудно. Она изготавливалась Августом в ограниченном количестве: не нарастало за лето в его саду столько розовых бутонов, чтобы обеспечить ароматным мылом всех братьев и сестёр на целый год.       Завернув брусок в грубую тряпицу и перевязав его бечёвкой, Август прихватил мыло с собой на вечернюю службу, чтобы после сразу же вручить Любаве. Они встретились на выходе из церкви, когда все люди разошлись. Любава счастливо улыбалась, на её щеках играл румянец, пухлые губы сделались краше, будто бы она измазала их свёклой, а на веках словно добавилось ресниц, причём не рыжих, а тёмных. Из-за этого голубые радужки становились ещё ярче.       — Я тебе тут подарок принёс, — Август протянул ей свёрток.       Любава взяла тот из его рук и намеренно — теперь у Августа не было в этом сомнения — задержала прикосновение. Нежно сжав его ладони своими, улыбнулась и спросила:       — Что это?       — Мыло. Розовое, — волнуясь, ответил Август и, стоило Любаве отпустить его руки, как тотчас одёрнул их вниз и скомкал в кулаках подол рубахи по бокам.       Любава развернула тряпицу, поднесла молочного цвета брусок к носу, понюхала.       — Пахнет очень приятно, — завернула обратно, завязала, — спасибо. У меня давно такого душистого мыла не было.       Губы Августа дрогнули в нервной улыбке. Вроде бы, пока всё шло хорошо. Любава была рада подарку, Тони не ошибся, что девушкам такое нравилось. В этот раз его совет действительно был уместен. А значит, свидание вполне могло сложиться удачно.       — Я рад, что тебе нравится, — выдохнул Август.       Любава без промедления взяла его под локоть и повлекла за собой, в сторону реки. Она молчала, загадочно улыбалась, поглядывала на него через плечо. Это совсем на неё не походило. Август предположил, что виной тому было неудачное прошлое свидание, когда он почти не слушал её, занятый мыслями о вальсе. Наверное, теперь Любава решила вести себя по-другому. Может, и правда обиделась, хоть во время утренней беседы вида не подала. «У женщин на уме одно, а на языке другое» — всегда говорил отец Антоний, и теперь Август, сам столкнувшись с этим, прекрасно его понимал.       Любава вывела его за пределы общины и, не сбавляя шага, продолжила путь вдоль поросшего травой берега реки. Август не задавал никаких вопросов и вообще старался помалкивать. Он становился жутко неуверенным в себе, находясь наедине с ней: боялся сделать что-нибудь не так, сказать лишнего, выставить себя дураком или, чего ещё хуже, обидеть ненароком.       Тяжело ему с ней было. Тяжело. Всё в Любаве было каким-то чуждым и непонятным. Наверное, к ней нужно было просто привыкнуть? Они ведь станут мужем и женой, будут жить вместе, спать в одной постели. Любава будет так же, как Тони, утыкаться носом ему в шею, обнимать и сонно целовать в ключицу. От одной мысли об этом Августа передёрнуло. Неужели так происходит со всеми мужчинами, когда они сближаются с женщинами?       Любава остановилась возле небольшой, неприглядной заводи, где росла старая плакучая ива, и потащила к ней Августа. Он, бывало, рыбачил здесь на самодельную удочку, когда хотел отдохнуть в одиночестве. Полосатые окуньки с красно-рыжими плавниками клевали здесь отменно. Август любил наловить их с утра пораньше, отнести в трапезную и попросить обжарить в муке и соли до хрустящей корочки. Любава никогда ему в этом не отказывала. Казалось, ей было даже в радость позаботиться о том человеке, который ей очень нравился.       Усевшись под дерево на траву, она привалилась спиной к стволу и поманила рукой:       — Иди сюда, — она похлопала по траве рядом с собой, дождалась, пока Август опустится на предложенное место, придвинулась ближе и, не сводя с него напряжённого взгляда, робко положила на костлявое плечо сначала ладонь, а потом и голову поверх. — Красиво тут. Да?       Август пересилил себя, уняв желание брезгливо вздрогнуть, чтобы избавиться от прикосновения, и уставился на воду. Если в реке течение было скорым, то в заводи волны лениво лизали ил, неторопливо набегали на землистый берег. Ласковый ветер омывал руки и лицо, играл с выбившимися из чёрной косы волосами.       — Да, красиво, — согласился Август и боязливо приобнял Любаву за плечо. Она шумно вздохнула, прижалась к нему, убрала с плеча руку и потёрлась о него щекой. Тут Август окончательно растерялся. Он сидел, не двигаясь, как неживой, лицо его побледнело от волнения. Наверное, всё происходило так, как и должно было. Любава с охотой тянулась к нему, и, очевидно, обиды за прошлое свидание не держала. От её тела исходило тепло, мягко согревающее в закатной прохладе уходящего дня. Август прикрыл глаза, сосредоточился на этом ощущении, силясь успокоить тревожное сердце, но в следующий же миг пожалел об этом: вместо Любавы в голове сам по себе возник образ Тони, сидящего рядом и жмущегося до непозволительного тесно. От одной мысли о нём в груди тоскливо затянуло. Вот бы сейчас он был тут. Быть может, ему бы очень понравилась ива, и он бы обязательно забрался на неё. Уселся бы на ветку, свесил ноги и стал бы болтать ими, как маленький. Августу нравилось видеть его таким — беззаботным, искренним, широко улыбающимся. Его веселье было заразительным, звонким, ярким, как солнечные лучи, проглядывающие из-за облаков пасмурным днём.       Лелея воспоминания о счастливом Тони, Август забылся. Всё ещё не раскрыв глаз, он принялся неосознанно поглаживать Любаву по плечу. Она же, расценив это, как поощрение к последующим действиям, приподняла голову, прошептала:       — Отец Август, я могу?.. — и, не договорив, медленно, будто бы сквозь толщу тяжёлой мутной воды, потянулась к нему, приоткрыв рот.       Сухой поцелуй случился внезапно. Август, ощутив прикосновение чужих губ к своим, испуганно замычал, резко отвернулся, подскочил с грацией бобра и отшатнулся на безопасное расстояние. Он не ожидал от Любавы ничего подобного. Более того, рассчитывал, что первый поцелуй подарит избраннице только после свадьбы.       — П-прости, для меня это слишком быстро, — выставив перед собой руки, забормотал оправдываясь. — Я не могу, правда не могу, — он закрыл пылающее от смущения лицо руками. Запоздало сообразив, что и его слова, и некрасивые действия могли больно ранить Любаву, заставить её чувствовать себя нежеланной, сразу же исправился: — Пока. Пока не могу.       Глаза Любавы влажно блеснули, однако ни одна слезинка не скатилась по щеке.       — Да, я понимаю. Мне не стоило, — ответила скупо и сразу же перевела растерянный взгляд на воду. Посидела так немного, подёргала подол юбки и, взяв лежащий возле бедра свёрток с бруском мыла, решительно поднялась на ноги. Она уже было намерилась зашагать прочь, как вдруг Август схватил её за руку, чему сам удивился, и остановил:       — Не уходи. Давай… — он замешкался, придумывая достойную замену поцелую. Любава воззрилась на него цепким взглядом, полным надежды, и Август поспешил предложить первое, что пришло в голову: — Давай просто посидим вместе?       Любава уставилась на его пальцы, плотно обхватившие тонкое бледное запястье, потом посмотрела на самого Августа.       — Ладно, — тихо согласилась и снова уселась под дерево. Август сразу же приобнял её за плечо, привлекая к себе. Он всё ещё чувствовал себя виноватым, несмотря на то, что уже извинился. Любава хотела его ласки, объятий, поцелуев, а он совсем не горел желанием делать что-либо из этого. Разве это было правильно? Наверное, причиной тому являлись бесы, вьющиеся над его дурной головой. Это они влекли к другому человеку. Они сбивали его с пути, и Август должен был им противостоять.       От беспомощной ярости на самого себя, он уткнулся лицом Любаве в макушку, покрытую белым платком, зажмурился и грузно вздохнул.       Второе свидание тоже было испорчено.