***
Со временем у них заканчиваются припасы, которые нельзя восполнить поисками, даже если бы у Зуко имелась хоть какая-нибудь вера в дядино суждение о том, необходимо ли для безопасного поглощения варить конкретное растение или же кипение превратит его в яд. Воспоминание, как дядя тяжело опирался на его плечо, вздохи хрипели в горле, а кожу покрывали повязки, ещё слишком свежо, чтобы Зуко проявил к нему доверие. Утро он проводит за высматриванием спокойной укромной поляны для Жасмины, пока дядя подсчитывает их монеты и раздумывает, будут ли их скудные оставшиеся пожитки что-либо стоить для обмена. Зуко надеется, что до этого не дойдёт. Да и кому вообще в глуши Царства Земли посреди сплошной засухи захочется театральную маску? Она бесполезна и годится лишь для того, чтобы пугать ночью. Зуко как раз использует её для этого, поэтому она не продаётся. К тому же, благодаря ней они живы. Нельзя отдавать маску сейчас, потому что с ней удобно. Деревня, в которую они проникают, крупнее многих предыдущих, и это хорошо. Это значит, что их лица, затенённые широкополыми шляпами, не будут очень-то выделяться. Селение достаточно большое, чтобы располагать постоялым двором, баром на крыше простого магазинчика и сельскохозяйственной лавкой: то есть они в самом деле смогут обменяться чем-нибудь, если понадобится. Кроме театральной маски, которой непостижимым образом удалось сохраниться рядом с ним, в то время как всё остальное не уцелело, помимо дяди. Выясняется, размер деревни — единственный её плюс. Зуко быстро смекает, что их монеты не примут здесь так же, как на побережье. Или что монеты беженцев вообще не принимают по сравнению с деньгами принца, пускай даже изгнанного. Вежливый извилистый подход дяди к торгу тоже не производит особого эффекта: продавцы огрызаются и рычат о голоде, призыве в армию, летнем дефиците и отказываются уступить независимо от того, сколько Зуко кричит. В итоге дядя, заметив, что воздух вокруг него начинает плавиться гораздо сильнее, чем от летнего солнца, тянет Зуко под тень здания, чтобы он в буквальном смысле остыл. Зуко отзывается ворчанием, но мысленно испытывает жалкую признательность за повод завершить накаляющийся спор, в который он оказался втянут с мелкой седой старушкой, продающей соль. — В такую жару терпение на исходе, я понимаю, — говорит дядя с мягким согласием, словно в Народе Огня менее жарко и Зуко обычно не такой вспыльчивый. — Но не всё так плохо. Злиться ни к чему. — Они практически лезут в наши карманы, чтобы обокрасть средь бела дня, — рявкает Зуко, умышленно не замечая красноречивый взгляд дяди, вместо этого вперившись взглядом в его руки, когда тот совершает знакомые движения заваривания чая. — Они торговцы, пытающиеся вести бизнес в тяжёлые времена, племянник. Не всё… — За мешок риса они требуют в три раза больше текущей стоимости! В три раза! — Внутри страны дела обстоят иначе, чем на побережье, — пожимает плечами дядя, удобнее размещаясь у здания и рассматривая чашку чая. — Нет, внутри страны они выращивают рис. — Но не здесь они хранят его. Военные налоги в этих краях немалые. — Дядя хмурится, окидывая взглядом видимую им часть деревни. Он весьма оживленный по тем меркам, которые им довелось познать, но всё равно однозначно захудалый, потрёпанный. Далеко не процветающий. — Стоило довериться мировой житнице, как она просрала свою цепочку товаров, и теперь они голодают, — бормочет Зуко, запрокидывая голову на стену и наклоняя шляпу вперёд, чтобы держать лицо в тени. — Конечно же все люди Царства Земли будут бездарными. Готовый ответ дяди прерывается чрезмерно озабоченным голосом, внезапно воскликнувшим: — Бедняжки! Зуко поднимает взгляд на женщину, глядящую на них с открытой жалостью на лице. — Быть беженцами очень нелегко, но как же радостно, что вы не разделяетесь с семьёй. Вот, каждая мелочь поможет, я уверена! — Доброжелательно улыбаясь, она бросает несколько медных монет в дядину чашку чая. Зуко таращится на неё, затем опускает взгляд на чашку — наполовину заполненную жидкостью и теперь в придачу потными, грязными монетами. — Какого… — Какой замечательный поступок! — поспешно откликается дядя. — Благодарим вас за вашу щедрость, мадам. Да будут Духи благосклонны к вам! Женщина жеманничает, с довольной улыбкой принимает благодарности дяди и возвращается на улицу. — Что, — выдавливает Зуко, — это было? — Это была доброта, племянник, — иронично отвечает дядя, вылавливает из чая монеты и кладёт их в мешок с деньгами. — Иногда люди проявляют её. — Это была жалость. Она пожалела нас и… — …и дала нам достаточно монет, чтобы мы могли позволить себе рис, который ты хотел. Беднякам выбирать не приходится, племянник. — Мы не бедняки! — срывается Зуко, и это ошибка, потому что дядя лишь выглядит задумчиво, пока выливает напоминание о чае на землю и даже не кажется расстроенным утратой. — А можем стать, — размышляет он, чуть выпрямляясь и оценивая людей, проходящих мимо их места отдыха. — …Что? — Нам нужны и монеты, и отдых. Давай проверим, получится ли у нас совместить одно с другим, племянник. Зуко непонимающе молчит, а потом на него медленно накатывает ужас, когда дядя на полном серьёзе принимается попрошайничать. Он подзывает прохожих, трясет чашкой, благословляет людей и сокрушается над их измученным состоянием и статусом беженцев. — Это унизительно, — рычит Зуко, одеревенев от стыда за него. — Мы голодны, — дельно произносит дядя и благословляет прошедшего мужчину, который швырнул монету и даже не попытался попасть в чашку. — И что, ты сделаешь что угодно ради еды? — Нет ничего зазорного в том, чтобы просить о помощи, племянник. Зуко прерывисто выдыхает сквозь зубы, стараясь вернуть внутреннее пламя в середину, подальше от кожи. Да, они голодны. Да, они беженцы. Да, у них нет средств и каких-то пригодных навыков. Но попрошайничать? Просто просить и не предлагать ничего взамен? Открыто признавать нужду и не проявлять силу? В голове не укладывается. Это идёт вразрез со всеми уроками о лидерстве и власти, которые вдалбливали в него на протяжении всей жизни. И он ничего не может поделать. Вокруг чересчур много людей, чтобы Зуко достиг той громкости, которая понадобилась бы ему для донесения своих эмоций. И потому как чем дольше Зуко наблюдает, тем больше понимает, что не способен даже ухватиться за очертания потрёпанной чести, о которой ему больше не полагается тревожиться. Перебрасывание словами, которому положено быть более приемлемым, в особенности то, где просят чего-то взамен монетам — песню, танец, дополнительную порцию мольбы — гораздо хуже открытого милосердия. От этого зудит кожа. Слишком похоже на первые дни попыток сориентироваться в жизни вдали от Кальдеры. Напоминание заседает в крови тёмным и зловредным. Он смотрит, как Дракон Запада вертится за монету по указанию каких-то ублюдков Царства Земли. При виде дяди, пляшущего и распевающего для отбросов, в нём закипает гнев. Он перетекает в сочащуюся, бурлящую ярость, которая раньше вынуждала Зуко в обмен на свитки оставлять компрометирующую информацию и анонимные наводки местным властям несколько недель спустя. Зуко откладывает в памяти лица всех мудаков, из-под полей шляпы прослеживает за направлением, куда они уходят, и обдумывает обретение потерянной власти. Когда позднее полуденное солнце прогоняет всех наиболее бесящих людей в их уютные дома, он убеждает дядю остановиться на этом. Им тоже нужно отдохнуть, в конце концов. Зуко запомнил предостаточно мишеней — ему есть чем заняться вечером.***
Как только Агни окончательно скрывается за горизонтом, дядя ничего не спрашивает о том, куда он собирается, уходя из лагеря — прямо как никогда не интересовался способами, благодаря которым Зуко сбегал с корабля и возвращался обратно почти незамеченным, и ни разу не задавал вопросов об его растущей коллекции свитков вопреки нехватке денег. Целых четыре года дядя с завидной уверенностью всё правдоподобно отрицал. Знакомая ситуация только приветствуется, а разочарованный вздох — нет. Зуко и без того прекрасно знает, что он — сплошное разочарование. Озвучивать это необязательно. Деревня довольно велика, чтобы иметь переулки, многоэтажные постройки и глубокие тени, что просто идеально подходит для Зуко. Здания сооружены из сожжённой на солнце глины поверх камня — прочные, хорошо звукоизолированные и с наличием выступов для пальцев и ступней, что позволяет Зуко запросто забираться на крыши. С этого момента важно контролировать дыхание, сохранять терпеливое спокойствие и не сводить взгляда с бара. Когда некоторое время спустя кретин, заставивший дядю плясать, вываливается из забегаловки, раскачивается и хохочет, Зуко столь же легко, как и дышит, следует за отблеском лунного света на двойных мечах мужчины. Тот заворачивает в переулок, возится с завязками на штанах, и Зуко с отвращением морщит нос. Пора покончить с этим прежде, чем ему придётся уклоняться от ударов обоссанных ботинок. Он необыкновенно легко спрыгивает с крыши на мечника. Зрительное восприятие Зуко обычно не из лучших, особенно в маске, но этим он занимался несколько лет в различных уголках «Вани». Мужчина под ним корчится, невнятно кричит из-за вжатого в грязь лица. Зуко перенаправляет инерцию тела и смещает вес на плечи противника, пресекая инстинктивную попытку мужчины подняться. Ловкими и быстрыми движениями он берётся за рукояти чужих мечей, выпрямляется и отталкивается коленом от спины противника с такой силой, что выбивает оставшиеся крупицы воздуха из его груди. Звенит сталь, стоит вытянуть клинки из ножен. Зуко разворачивается к мужчине и склоняет голову, рассматривая, как тот, пьяный и перепуганный, отползает назад. Как раз вовремя из-за облаков выглядывает луна, рассекает переулок и освещает жуткий облик его маски. — Пожалуйста, — лепечет мужчина — от хвастовства и позёрства не осталось и следа. Внутри Зуко простирается и напрягается что-то дикое при виде того, как этот человек подчиняется ему. Это возмездие за унижение дяди, пускай лишь Зуко почувствует расплату. — Бери что захочешь. Только не убивай меня, прошу. Зуко улыбается, медленно и безжалостно. Испытывает равновесие своих новых мечей хлёстким показным взмахом, который вырывает из мужчины отрадный скулёж. Как же приятно вновь ощущать в руках пение металла — своего рода облегчение при растяжении, когда снимаешь шину со сломанной конечности. Так здорово, когда кто-то снова исполняет твои желания. Здорово чувствовать себя сильным. Главным. Прямо сейчас Зуко желает монет мужчины. И он заберёт всю еду, которая есть у него с собой.***
Дядя ещё не спит, когда он возвращается. Удивительно, но не так уж нежелательно. Тот смотрит на клинки, которые Зуко бросает на землю, затем на небольшой мешочек мяса, приземлившийся у огня, и останавливает необъяснимый взгляд на нём. Зуко молча смотрит в ответ с хмурым лицом, что для него равносильно невозмутимости. Взгляд дяди превращается в безмолвное разочарование, подчёркнутое тяжёлым, многозначительным вздохом. Пресвятой Агни, Зуко отчаянно и понапрасну жалеет, что у него нет Гао, чтобы он мог излить свои мысли и сердце тому, кто поймёт.***
Воровать для выживания намного проще, чем Зуко ожидал, а это случается с ним крайне редко. Или, точнее, никогда. Однако нынешний метод отличается от кражи у состоятельных купцов, мелкой знати и местных губернаторов — у намеченных им людей нет поместий, стражи и лабиринта комнат, которые надо заучивать. Зуко немного задумывается, стоит ли ему волноваться о головокружительном наслаждении, испытываемом всякий раз, как он берёт верх над своим оппонентом, как побеждает, как получает желаемое и не заботится о том, чего люди хотят в обмен. День за днём он словно жил в кошмаре передвижений, жары и неослабевающего осязания Агни, и только сейчас мир вдруг обрёл вокруг него чёткость. Вот как чувствует себя Азула постоянно? Если да, то это опьяняюще. Зуко узнаёт, что не требовать от себя ничего, кроме работы тела — это облегчение. Его магия, как и всегда, представляет собой хаос, у него нет никаких планов, дядя полон невысказанного, но очень громкого мнения — и вот в этом Зуко разбирается. Он смыслит в клинках, тенях, впечатляющих появлениях и в том, как найти свет, который будто бы оживляет углубления и изгибы его маски. Странно славиться чем-то подобным. Это не подходит наследному принцу, которому надлежит быть сверкающим могуществом впереди трона, а не тайной угрозой позади него. Но ничего страшного, потому что он больше не принц — теперь Зуко беженец и предатель. Однако не впервые Зуко избегает мысль, что всё могло обернуться к лучшему для всех, если бы Азула родилась первой. Если бы Лу Тен не пошёл на войну.***
Несмотря на то, что ночи теперь снова чувствуются значимыми — если он не спит, то должен заняться чем-нибудь продуктивным, — Зуко не может перестать ощетиниваться под дядиным неодобрением. Он никогда не умел принимать критику, но после севера стало хуже прежнего, и сейчас он всеми силами старается не закричать, пока дядя пускается в очередное нравоучение. Великий Агни, дядя ведёт себя так, словно Зуко должен соответствовать каким-то нормам благородства, которые, как очень наглядно продемонстрировала Азула, больше не действуют. Сейчас он не обязан играть по этим правилам, и как же бесит, что дядя продолжает настаивать на обратном. — Не так мы должны выживать, племянник. — Дядя хмурится, когда Зуко возвращается в их пещерку, довольный тем, что в этот раз перехватил вяленую рыбу. Без мяса им труднее всего, именно его недостаток тело ощущает сильнее. — Тебе не нужно поступать таким образом. — Что скажешь о вяленом мясе на ужин? — спрашивает Зуко, опуская туго завёрнутую рыбу вместе с другой едой, и опускает голову, чтобы проверить лезвие на наличие царапин. Они в основном для виду, но рассечение тренировочных мишеней могло затупить края так же, как и в настоящем бою. — Я ценю твои усилия, — начинает дядя, и Зуко фыркает, потому что тот ни разу не отказался от того, что он приносил. — Но ты не должен вставать на этот путь. В нём нет чести, принц Зук… — Хватит называть меня так! Пещера погружается в достаточно долгую тишину, чтобы Зуко смог погасить искры на пальцах, спрятанных в кулаках, но вот-вот задымящихся. — Ты больше не принц? — наконец спрашивает дядя осторожным голосом, что бывает редко. Признание опасной почвы, на которую они внезапно ступили. — …Мы беженцы. Нас объявили предателями! — Это не меняет того, кто мы есть, племянник. — Правда? Значит, я по-прежнему наследный принц Народа Огня? — Зуко знает, что повышает голос, и ему плевать. — Хорошо. Тогда всё это, — он машет мечом в сторону принесённых мяса, рыбы и риса, — чтобы мы набрались сил. Слова повисают в воздухе, ожидая ответа, и дядя даёт ему таковой с видом человека, сознательно ступающего на неблагоприятную территорию. — Набрались сил. Для чего именно? — Для миссии. — Зуко следит за выражением лица дяди на любой признак реакции. — …Миссии. — Мы всегда можем возобновить миссию и найти Аватара. — Зуко не запинается ни на одном слове, и это слегка удивляет. — Аватара. Становится тяжелее, если это говорит кто-то другой, но после нескольких вдохов внутреннее пламя успокаивается. — Если я по-прежнему наследный принц, то у меня всё ещё есть миссия от Хозяина Огня, так? Мой долг. Одно без другого существовать не может. — Его слова язвительные, жёсткие, даже когда он меняет громкость из-за суровеющего лица дяди. — Быть принцем значит нечто большее, чем выполнять указания Хозяина Огня, — возражает дядя, настойчиво подавшись вперёд — лицо открытое и простодушное, как будто быть принцем не означает уже следовать требованиям Хозяина Огня. Неужели дядя попытается притвориться, что он оставил трон потому, что хотел этого? — Существует нечто большее, чем просто миссия. Зуко удивлённо отшатывается от неожиданной злобы в тоне дяди, от того, что слишком похоже на откровенную ненависть, какую ему не доводилось слышать от него. — Не для меня, — отвечает Зуко, трясёт головой. Агни, неужели… неужели всё это время дядя притворялся, что ему есть дело? До той единственной вещи в жизни Зуко? — Эта миссия была дана мне. Без неё нет никакого «большего». — Зуко, ты достоин большего, чем… — Речь не о том, чего я достоин. Дядя делает глубокий вдох, словно пытается восстановить спокойствие. Зуко ненавидит, когда он так делает; ненавидит, когда дядя делает вид, что для него всё это не имеет значения, если на самом же деле очевидно, что имеет. — Тогда о чём же? Чего ты хочешь, племянник? Зуко невольно хмыкает. В чём бы ни было дело, оно уж точно не об его желаниях. Так было, есть и будет, и Зуко отказывается прислушиваться к дяде. Отказывается открывать уязвимые части самого себя и вещи, которые слишком близки к надежде, потому что речь и не об этом тоже. — Племянник, — в конце концов вздыхает дядя, выглядя измотанным, уставшим и старым. Зуко резко втягивает воздух от того, как внезапного неистово скручивает внутреннее пламя, подпитываясь новым негодованием, что дядя способен выглядеть таким хрупким и может больше не быть непоколебимой и надёжной горой мужчины из детства Зуко. — Путь может казаться растянутым, долгим, запутанным и с множеством ответвлений, но кротобарсук… Зуко подскакивает на ноги и уходит. Он уже в корне сыт по горло словами, которые лишь сотрясают воздух и ничего не значат. Ответами, которыми только уклоняются от озвучивания настоящего чёртового мнения. Банальными фразами, которыми настаивают, что всё хорошо, когда на деле это не так. Остаться без чести и нации и быть всё ещё скованным ожиданиями обязанностей и положения, которыми он вообще изначально не должен был обладать по мнению других, абсолютно хреново. Впервые за шесть лет Зуко не может — не должен — надевать обувь наследного принца и притворяться, что она ему подходит. Но как же ему выяснить правила, как быть тем человеком, которым он является все эти дни, если дядя продолжает связывать его с тем, кем он привык быть? Зуко должен во всём разобраться. Понять, кто же он теперь, без постоянного напоминания о том, как всё было раньше и что он потерпел неудачу. Чёрт, из всего возможного он до сих пор терпит неудачу с ожиданиями, которые больше не должны относиться к нему, ведь прошлое уже закончилось, минуло и не представляет из себя ничего, кроме пепла.