Эти недосказанности

      Страусовая лошадь облегчает задачу. Дядя донимает его по поводу имени — «Если мы берём животное, с ним нужно хорошо обращаться и правильно ухаживать!» — так что Зуко называет её Жасмина. Имя вынуждает дядю растерянно умолкнуть на несколько бесценных секунд. Но трудности по-прежнему есть: хоть теперь у них больше энергии для добывания пищи и обойтись они могут меньшим количеством калорий, поскольку не так сильно выматываются за день, кроме как едва сводить концы с концами у них ничего не выходит.       Быть беженцами нелегко само по себе, но в дополнение к этому ещё и скрываться? Парочка, которую и Царство Земли и Народ Огня с одинаковым воодушевлением хотят захватить? Другие беженцы ищут новые корни, но Зуко знает: даже если дядя будет увиливать и произносить это вслух, для пряток, побегов и вечной бдительности не наступит настоящего конца.       Зуко принимает это с угрюмой покорностью, ведь в его жизни никогда ничего не было легко. Ему известно, что непростые вещи могут стать ещё сложнее, и он просто благодарит Агни, что положение дел ещё не худшее.       Однако, скитаясь по деревушкам, трудно оставаться незаметными. Трудно непрерывно ограничивать магию, чтобы не раскрыть их личности, потому что уж это явно будет незабываемо. Или, вернее, это трудно для Зуко. В сравнении с океаном путешествие на суше делает его настроение переменчивее обычного, словно без неизменного движения волн в нём что-то не может успокоиться. В горле постоянно стоит дым, внутренне пламя мельтешит из-за потребности сознательно усмирять искры на кончиках пальцев, пока он ведёт Жасмину. Когда приходит его очередь идти пешком, Зуко шагает в нескольких шагах позади на периферии зрения дяди, чтобы тому специально приходилось оглядываться, дабы увидеть, как Зуко выпускает из себя неутомимый жар, когда его становится чересчур много. Вокруг него искажается и потрескивает горячий воздух.       Ничто не помогает: чем дольше они бродят, тем крепче Зуко стискивает зубы и заставляет себя смириться с тем, что единственные его познания — региональная торговля, важные семейства, церемонии, древние языки, тонкости утерянных культур — годятся только для войны или погони за Аватаром. Всё, на чём он раньше сосредотачивался, когда прочее казалось перебором, стало теперь бесполезным. А осознавать, что он покончил и с Аватаром, и с войной, подобно глотанию стекла: это значит, что у него больше ничего не остаётся, кроме сердитых взглядов, которые склонны как наживать проблемы, так и предотвращать их. Чёрт, у Зуко даже не имеется поверхностных знаний о типах растений, которые, возможно, не убьют их, если они догадаются, как правильно их готовить. Всё, что у него есть — здравый смысл и интуиция. Никто прежде не говорил, что ему везёт с тем или другим.       Вероятно, Зуко должен радоваться, что у них с дядей имеется совместная предусмотрительность брать перерывы во время самого пика дневной жары, чтобы дать себе и Жасмине отдохнуть. Из-за вынужденного бездействия он становится дёрганным, пускай и знает, что привал необходим. Каким бы переутомлённым он ни был, Зуко ни за что не сможет задремать под светом Агни. Это своего рода везение: быть достаточно сильным магом огня, чтобы его часы сна определялись солнцем, но не настолько, чтобы он с чем-нибудь справлялся. Самое большее, на что он способен — погрузиться в полубессознательное состояние, отключив разум и сев как можно дальше от дяди. Передышка от их непрерывного единения, как назвал бы это Сокка.       Будто бы вызванный этой мыслью, под закрытыми веками возникает его образ: белые повязки на запястьях, перчатки без пальцев, смуглая кожа, знакомая синяя одежда, которая служит усладой для глаз, уставших от однообразных коричневых тонов. Зуко понимает, что дерево, у которого он развалился, и твёрдая земля под ним исчезают. Он переводит внимание на образ — более чёткий, чем воспоминание. Агни, когда голубые глаза сталкиваются с его собственными, Зуко словно находится на грани сна, только в нём нет ничего ужасного. Он кажется практически реальным, как будто его изнурённое сознание в отчаянии преподносит ему это, чтобы облегчить нескончаемое напряжение Зуко.       Помимо видения того, что ему не позволено иметь, Зуко ничего другого и не ожидал. Он точно не знает, будет ли позже расстроен или донельзя удовлетворён тем, что у воображаемого Сокки влажная и липнущая к телу одежда, словно недавно он пробирался сквозь воду. Пресвятой Агни, что это за видок? Подкинутого сознанием звука слов Сокки почти хватает, чтобы вырвать Зуко из этого сна наяву.       — Ты что, тоже умер? — Голос Сокки звучит одновременно близко и далеко, тон схож с обманчивым спокойствием океана во время прилива.       — Э-э.       Это явно не то, что Зуко осознанно пожелал бы услышать от Сокки. Хотя если бы его сознанием можно было управлять, ничего из этого вообще не происходило бы.       — Или ты настоящий? — Лицо Сокки осунувшееся, напряжённое. Его взгляд проходится по телу Зуко, рассматривая неприметную одежду Царства Земли и широкополую шляпу за спиной — и всё в грязи, потому что даже в своём воображении Зуко не в силах избавиться от ощущения, что он весь покрыт чёртовой грязью.       — …Что?       — Да какая разница, — вздыхает Сокка и трёт лицо. Когда его руки падают, выражение лица у него измученное. — Дурацкая духовная белиберда.       Зуко моргает.       — Тебе нет разницы, если я мёртв?       Это вполне может быть правда, но всё равно больно. Очень.       Сокка с недовольством отмахивается от его вопроса.       — Конечно же есть, — рассерженно фыркает он с такой неохотной нежностью, что плечи Зуко опускаются. — Просто не имеет значения то, что ты сейчас говоришь.       — Почему? — в полном замешательстве спрашивает Зуко, но тем не менее расслабляется в звуке его голоса, желая понять, к чему ведёт воображаемый Сокка. Подобная странность более предпочтительна в обычных снах Зуко.       — Потому что всё это какая-то галлюцинация из-за болотного газа, — буднично отвечает Сокка и хмуро оглядывается, словно видит что-то ещё, а не только серую дымку, как Зуко. — Так что любые твои слова — плод моего подсознания. Последняя иллюзия, — добавляет он с печальным изгибом губ.       — Ясно… — медленно проговаривает Зуко. Возможно, говорить такое во время теплового удара кажется чем-то особенным, но плевать: — …В любом случае рад тебя видеть.       — Я… Да. — Сокка моргает, выходя из своих мыслей от его слов и встречаясь с ним взглядом. На этот раз всё кажется настоящим, и Зуко хочется утонуть в этом моменте. — Мне всегда приятно тебя видеть. Даже если это всего лишь моё подсознание говорит мне то, что я хочу услышать.       Довольный, что порадовал его, Зуко не сдерживает улыбки, потому что это сон, в котором ничего не имеет значения. Он чувствует ползущий по коже румянец — Сокка смотрит на его улыбку.       — Тебе надо почаще улыбаться, — мягко говорит тот, подплывая ближе, и его рот изгибается в небольшой усмешке. — Это мило.       — Улыбался бы, будь ты рядом, — даже в своём разуме застенчиво отвечает Зуко под его вниманием.       — Зуко… — Он вздрагивает от того, как Сокка произносит его имя — словно это что-то нежное и драгоценное, отчего он звучит самую малость тоскливо. — Нелегко слышать от тебя подобные вещи.       Он продолжает приближаться, сокращает последние сантиметры расстояния между ними с такой смелостью, которой в жизни у него никогда не было, и приглаживает пальцами теперь покрывающие голову Зуко коротко отстриженные волосы.       — Это что-то новенькое, — шепчет он с завороженным и удивлённым выражением лица.       Зуко дрожит под его прикосновением, открыто льнёт к нему, позволяя себе это, даже если с пробуждением будет больно. Ощущается так реально. Он хочет закрыть глаза, чтобы прочувствовать всё ярче, но не желает жертвовать секундами возможности впитывать тёмную голубизну взгляда Сокки и череду выражений, мечущихся на его лице.       — Прости меня, — в конце концов шепчет Зуко, прикусив губу от того, что определённо не является сожалением. Пальцы Сокки сгибаются, ногти проходятся по коже его головы.       — За что?       — За то, что говорю нелёгкие вещи.       Мысль, что он всё усложняет Сокке… Агни, в груди делается тяжело, внутреннее пламя подавляется.       — Не надо, — вздыхает Сокка, роняя руку. Зуко покачивается вперёд в попытке последовать за ней и только потом ловит себя на этом. — Я не хочу, чтобы ты сдерживался из-за меня.       Его губы изгибаются, и Зуко хочется укусить их.       — Особенно если всё это выдумал я сам. — Его улыбка угасает. Он рассматривает лицо Зуко, и хмурость начинает ужесточать черты его лица. — Ты мог быть рядом, знаешь.       Зуко морщится, опустив взгляд к впадине его горла и прослеживая там биение пульса.       — Я знаю, — признаёт он. Следовало ожидать, что его сознание затащит его сюда, учитывая, что Зуко наотрез отказывается брать в рассуждение эти мысли во время бодрствования.       — Мне не хотелось, чтобы ты уходил. — Скрестив руки, Сокка хмурится. Зуко хочет взять его запястья и развести руки, чтобы он не закрывался от него даже на чуть-чуть. — Всё могло… почему ты… я мог бы…       Сокка стискивает зубы, отгоняя мысль, наглядно встряхиваясь — от этого тело Зуко ломит.       — Я не мог остаться, — говорит он и неуверенно притягивает Сокку в то, что слишком свободное для объятия. Когда его не отталкивают, руки сильнее опускаются на кожу. В ответ на слова Сокка сверкает глазами.       — Давай вот без этого, Зуко.       — Извини, — шепчет Зуко, заставляя себя смотреть в его глаза. Такие близкие и ясные, что дышать становится затруднительно. — Ты прав. Мог. Но Джао…       Видеть, как адмирал с ликованием сбегает, пока мир погружается во тьму, пока дядя в ужасе восклицает, а Сокка падает на колени…       — Я не мог позволить ему уйти.       Сокка молчит слишком много ударов сердца, чтобы можно было сосчитать. Переваривает слова Зуко: его лицо меняется со злобно недовольного на просто недовольное, и это уже достижение, наверное.       — Ты поймал его?       — Океан поймал, — тихо и сжато отвечает Зуко, глядя на то, как его руки сжимают в кулаках тунику Сокки. Он слабо тянет за неё, чтобы заверить себя, что по крайней мере здесь достаточно силен и может держаться.       — …Хорошо, — грубо сипит Сокка, и Зуко не в силах подавить мелкое вздрагивание от жёсткости в его глазах, от новой горечи, утяжеляющей слова и скрывающейся за гневом.       Сокка замечает содрогание и снова протягивает руки, чтобы пробежаться пальцами по его волосам — беззастенчиво, каким Зуко никогда не стать. Холодные пальцы проходятся по затылку, обводят линию плеч, смягчая напряжение.       — Если уж я и должен был проиграть, — глухо проговаривает Сокка и натягивает слабую улыбку, которая не достигает глаз, — то это для того, чтобы ты надрал задницу Джао.       Зуко вздыхает и склоняется к этой улыбке до тех пор, пока не прижимается к виску Сокки своим, чувствуя себя так, словно чтобы стоять ему необходимо на что-то опереться.       — Мне жаль, что я так поступил, — признаёт он, проталкивая слова через ком сожаления в горле. Зуко много чего не под силу изменить, но это единственное, с чем он не может смириться, как со всем остальным.       — …Что?       — Я должен был остаться, — говорит Зуко, поворачивая голову, чтобы без нужды увеличивать между ними расстояние встретиться со взглядом Сокки. — Стоило… стоило принять предложенный тобой выбор.       До сих пор нелегко говорить как предатель, пускай он уже и есть изменник и его слов никто не услышит. Однако усилия оправдываются слабой улыбкой, изогнувшей губы Сокки — печальной, но тёплой, искренней и предназначенной только ему.       — Приятно слышать от тебя это, даже если это всего лишь сон.       — Самый странный сон в моей жизни, — хмыкает Зуко и чувствует смех Сокки на коже, в крови.       — И в моей, — усмехается тот, притягивая Зуко чуточку ближе. Напрягается, склонив голову, словно что-то требует его внимания, а Сокка не желает уделять его. — Страннее, чем кошмары с Чокнутой Синькой.       — Что? — хмурится Зуко, пытаясь разглядеть прижатое к нему лицо. Сокка сказал это так, словно он должен был понять, о чём идёт речь. Зуко не готов позволять этому становиться частью обычной нереальности его типичных кошмаров.       Сокка отступает назад и оглядывается на туман. Зуко хватается за его ладони, но те исчезают.       — Кажется, — говорит Сокка с кривой улыбкой, и сон вокруг Зуко начинает разрушаться, — в Омашу я повстречал твою сестру.       Зуко вскидывается на обочине дороги — пламя потрескивает вокруг пальцев, обжигает подушечки, и он вспоминает обуздать его. Сердце колотится в панике, порождённой Азулой. Адреналин в пустом желудке заставляет почувствовать слабую тошноту, но не настолько сильную, чтобы отвлечься от замешательства по поводу того, каким образом ему удалось крепко задремать, если Агни так высоко в небе. Он болен? Отравлен каким-то другим растением?       Сон показался таким настоящим. Зуко всё ещё ощущает отголоски прикосновений Сокки на своей коже, всё ещё чувствует, как пальцы обхватывали его руки. Стоило увидеть Сокку страдающим, как внутренности скручивает боль, а при мысли, что тот находился поблизости Азулы, кружится голова.       — Всё хорошо, племянник?       Зуко дёргается от вопроса дяди и поднимается на ноги, словно изначально хотел сделать именно это.       — В порядке, — хрипит он, усмиряя внутреннее пламя и подавляя дрожь в руках.       — Уверен? Ты выглядишь встревоженным.       Беспокойство дяди царапает по неуправляемым эмоциям. В ответ Зуко цедит что-то бессвязное и удаляется отыскать место в пределах видимости, но вне слышимости. После воображаемого разговора с Соккой он чувствует себя слишком открытым и чересчур уязвимым, но тем не менее должен держать дядю в поле зрения, чтобы старик ничего не натворил.       Да и сам Зуко хочет оставаться на виду, потому что благодаря этой галлюцинации или сну его наконец-таки сломило тяжестью стресса. Какой-то странной совокупностью перенапряжения, жара и истощения. Сознание подбрасывает ему такое, чтобы вынудить отдохнуть. Хотя сон казался настоящим. И Зуко никогда в голову бы не пришло называть Азулу «Чокнутая Синька» — это настолько в духе Сокки, что сводит с ума. Он до сих пор чувствует, как внутреннее пламя Сокки исчезает из его же огненной сущности, словно тот находится всего в нескольких шагах — просто всё так же недосягаем, как и всегда.

***

      Со временем у них заканчиваются припасы, которые нельзя восполнить поисками, даже если бы у Зуко имелась хоть какая-нибудь вера в дядино суждение о том, необходимо ли для безопасного поглощения варить конкретное растение или же кипение превратит его в яд. Воспоминание, как дядя тяжело опирался на его плечо, вздохи хрипели в горле, а кожу покрывали повязки, ещё слишком свежо, чтобы Зуко проявил к нему доверие.       Утро он проводит за высматриванием спокойной укромной поляны для Жасмины, пока дядя подсчитывает их монеты и раздумывает, будут ли их скудные оставшиеся пожитки что-либо стоить для обмена. Зуко надеется, что до этого не дойдёт. Да и кому вообще в глуши Царства Земли посреди сплошной засухи захочется театральную маску? Она бесполезна и годится лишь для того, чтобы пугать ночью. Зуко как раз использует её для этого, поэтому она не продаётся.       К тому же, благодаря ней они живы. Нельзя отдавать маску сейчас, потому что с ней удобно.       Деревня, в которую они проникают, крупнее многих предыдущих, и это хорошо. Это значит, что их лица, затенённые широкополыми шляпами, не будут очень-то выделяться. Селение достаточно большое, чтобы располагать постоялым двором, баром на крыше простого магазинчика и сельскохозяйственной лавкой: то есть они в самом деле смогут обменяться чем-нибудь, если понадобится. Кроме театральной маски, которой непостижимым образом удалось сохраниться рядом с ним, в то время как всё остальное не уцелело, помимо дяди.       Выясняется, размер деревни — единственный её плюс. Зуко быстро смекает, что их монеты не примут здесь так же, как на побережье. Или что монеты беженцев вообще не принимают по сравнению с деньгами принца, пускай даже изгнанного. Вежливый извилистый подход дяди к торгу тоже не производит особого эффекта: продавцы огрызаются и рычат о голоде, призыве в армию, летнем дефиците и отказываются уступить независимо от того, сколько Зуко кричит.       В итоге дядя, заметив, что воздух вокруг него начинает плавиться гораздо сильнее, чем от летнего солнца, тянет Зуко под тень здания, чтобы он в буквальном смысле остыл. Зуко отзывается ворчанием, но мысленно испытывает жалкую признательность за повод завершить накаляющийся спор, в который он оказался втянут с мелкой седой старушкой, продающей соль.       — В такую жару терпение на исходе, я понимаю, — говорит дядя с мягким согласием, словно в Народе Огня менее жарко и Зуко обычно не такой вспыльчивый. — Но не всё так плохо. Злиться ни к чему.       — Они практически лезут в наши карманы, чтобы обокрасть средь бела дня, — рявкает Зуко, умышленно не замечая красноречивый взгляд дяди, вместо этого вперившись взглядом в его руки, когда тот совершает знакомые движения заваривания чая.       — Они торговцы, пытающиеся вести бизнес в тяжёлые времена, племянник. Не всё…       — За мешок риса они требуют в три раза больше текущей стоимости! В три раза!       — Внутри страны дела обстоят иначе, чем на побережье, — пожимает плечами дядя, удобнее размещаясь у здания и рассматривая чашку чая.       — Нет, внутри страны они выращивают рис.       — Но не здесь они хранят его. Военные налоги в этих краях немалые. — Дядя хмурится, окидывая взглядом видимую им часть деревни. Он весьма оживленный по тем меркам, которые им довелось познать, но всё равно однозначно захудалый, потрёпанный. Далеко не процветающий.       — Стоило довериться мировой житнице, как она просрала свою цепочку товаров, и теперь они голодают, — бормочет Зуко, запрокидывая голову на стену и наклоняя шляпу вперёд, чтобы держать лицо в тени. — Конечно же все люди Царства Земли будут бездарными.       Готовый ответ дяди прерывается чрезмерно озабоченным голосом, внезапно воскликнувшим:       — Бедняжки!       Зуко поднимает взгляд на женщину, глядящую на них с открытой жалостью на лице.       — Быть беженцами очень нелегко, но как же радостно, что вы не разделяетесь с семьёй. Вот, каждая мелочь поможет, я уверена! — Доброжелательно улыбаясь, она бросает несколько медных монет в дядину чашку чая.       Зуко таращится на неё, затем опускает взгляд на чашку — наполовину заполненную жидкостью и теперь в придачу потными, грязными монетами.       — Какого…       — Какой замечательный поступок! — поспешно откликается дядя. — Благодарим вас за вашу щедрость, мадам. Да будут Духи благосклонны к вам!       Женщина жеманничает, с довольной улыбкой принимает благодарности дяди и возвращается на улицу.       — Что, — выдавливает Зуко, — это было?       — Это была доброта, племянник, — иронично отвечает дядя, вылавливает из чая монеты и кладёт их в мешок с деньгами. — Иногда люди проявляют её.       — Это была жалость. Она пожалела нас и…       — …и дала нам достаточно монет, чтобы мы могли позволить себе рис, который ты хотел. Беднякам выбирать не приходится, племянник.       — Мы не бедняки! — срывается Зуко, и это ошибка, потому что дядя лишь выглядит задумчиво, пока выливает напоминание о чае на землю и даже не кажется расстроенным утратой.       — А можем стать, — размышляет он, чуть выпрямляясь и оценивая людей, проходящих мимо их места отдыха.       — …Что?       — Нам нужны и монеты, и отдых. Давай проверим, получится ли у нас совместить одно с другим, племянник.       Зуко непонимающе молчит, а потом на него медленно накатывает ужас, когда дядя на полном серьёзе принимается попрошайничать. Он подзывает прохожих, трясет чашкой, благословляет людей и сокрушается над их измученным состоянием и статусом беженцев.       — Это унизительно, — рычит Зуко, одеревенев от стыда за него.       — Мы голодны, — дельно произносит дядя и благословляет прошедшего мужчину, который швырнул монету и даже не попытался попасть в чашку.       — И что, ты сделаешь что угодно ради еды?       — Нет ничего зазорного в том, чтобы просить о помощи, племянник.       Зуко прерывисто выдыхает сквозь зубы, стараясь вернуть внутреннее пламя в середину, подальше от кожи. Да, они голодны. Да, они беженцы. Да, у них нет средств и каких-то пригодных навыков. Но попрошайничать? Просто просить и не предлагать ничего взамен? Открыто признавать нужду и не проявлять силу? В голове не укладывается. Это идёт вразрез со всеми уроками о лидерстве и власти, которые вдалбливали в него на протяжении всей жизни.       И он ничего не может поделать. Вокруг чересчур много людей, чтобы Зуко достиг той громкости, которая понадобилась бы ему для донесения своих эмоций. И потому как чем дольше Зуко наблюдает, тем больше понимает, что не способен даже ухватиться за очертания потрёпанной чести, о которой ему больше не полагается тревожиться. Перебрасывание словами, которому положено быть более приемлемым, в особенности то, где просят чего-то взамен монетам — песню, танец, дополнительную порцию мольбы — гораздо хуже открытого милосердия. От этого зудит кожа. Слишком похоже на первые дни попыток сориентироваться в жизни вдали от Кальдеры.       Напоминание заседает в крови тёмным и зловредным. Он смотрит, как Дракон Запада вертится за монету по указанию каких-то ублюдков Царства Земли. При виде дяди, пляшущего и распевающего для отбросов, в нём закипает гнев. Он перетекает в сочащуюся, бурлящую ярость, которая раньше вынуждала Зуко в обмен на свитки оставлять компрометирующую информацию и анонимные наводки местным властям несколько недель спустя.       Зуко откладывает в памяти лица всех мудаков, из-под полей шляпы прослеживает за направлением, куда они уходят, и обдумывает обретение потерянной власти. Когда позднее полуденное солнце прогоняет всех наиболее бесящих людей в их уютные дома, он убеждает дядю остановиться на этом. Им тоже нужно отдохнуть, в конце концов. Зуко запомнил предостаточно мишеней — ему есть чем заняться вечером.

***

      Как только Агни окончательно скрывается за горизонтом, дядя ничего не спрашивает о том, куда он собирается, уходя из лагеря — прямо как никогда не интересовался способами, благодаря которым Зуко сбегал с корабля и возвращался обратно почти незамеченным, и ни разу не задавал вопросов об его растущей коллекции свитков вопреки нехватке денег. Целых четыре года дядя с завидной уверенностью всё правдоподобно отрицал. Знакомая ситуация только приветствуется, а разочарованный вздох — нет.       Зуко и без того прекрасно знает, что он — сплошное разочарование. Озвучивать это необязательно.       Деревня довольно велика, чтобы иметь переулки, многоэтажные постройки и глубокие тени, что просто идеально подходит для Зуко. Здания сооружены из сожжённой на солнце глины поверх камня — прочные, хорошо звукоизолированные и с наличием выступов для пальцев и ступней, что позволяет Зуко запросто забираться на крыши. С этого момента важно контролировать дыхание, сохранять терпеливое спокойствие и не сводить взгляда с бара.       Когда некоторое время спустя кретин, заставивший дядю плясать, вываливается из забегаловки, раскачивается и хохочет, Зуко столь же легко, как и дышит, следует за отблеском лунного света на двойных мечах мужчины. Тот заворачивает в переулок, возится с завязками на штанах, и Зуко с отвращением морщит нос. Пора покончить с этим прежде, чем ему придётся уклоняться от ударов обоссанных ботинок.       Он необыкновенно легко спрыгивает с крыши на мечника. Зрительное восприятие Зуко обычно не из лучших, особенно в маске, но этим он занимался несколько лет в различных уголках «Вани». Мужчина под ним корчится, невнятно кричит из-за вжатого в грязь лица. Зуко перенаправляет инерцию тела и смещает вес на плечи противника, пресекая инстинктивную попытку мужчины подняться. Ловкими и быстрыми движениями он берётся за рукояти чужих мечей, выпрямляется и отталкивается коленом от спины противника с такой силой, что выбивает оставшиеся крупицы воздуха из его груди. Звенит сталь, стоит вытянуть клинки из ножен.       Зуко разворачивается к мужчине и склоняет голову, рассматривая, как тот, пьяный и перепуганный, отползает назад. Как раз вовремя из-за облаков выглядывает луна, рассекает переулок и освещает жуткий облик его маски.       — Пожалуйста, — лепечет мужчина — от хвастовства и позёрства не осталось и следа. Внутри Зуко простирается и напрягается что-то дикое при виде того, как этот человек подчиняется ему. Это возмездие за унижение дяди, пускай лишь Зуко почувствует расплату. — Бери что захочешь. Только не убивай меня, прошу.       Зуко улыбается, медленно и безжалостно. Испытывает равновесие своих новых мечей хлёстким показным взмахом, который вырывает из мужчины отрадный скулёж. Как же приятно вновь ощущать в руках пение металла — своего рода облегчение при растяжении, когда снимаешь шину со сломанной конечности. Так здорово, когда кто-то снова исполняет твои желания. Здорово чувствовать себя сильным. Главным. Прямо сейчас Зуко желает монет мужчины. И он заберёт всю еду, которая есть у него с собой.

***

      Дядя ещё не спит, когда он возвращается. Удивительно, но не так уж нежелательно. Тот смотрит на клинки, которые Зуко бросает на землю, затем на небольшой мешочек мяса, приземлившийся у огня, и останавливает необъяснимый взгляд на нём. Зуко молча смотрит в ответ с хмурым лицом, что для него равносильно невозмутимости.       Взгляд дяди превращается в безмолвное разочарование, подчёркнутое тяжёлым, многозначительным вздохом. Пресвятой Агни, Зуко отчаянно и понапрасну жалеет, что у него нет Гао, чтобы он мог излить свои мысли и сердце тому, кто поймёт.

***

      Воровать для выживания намного проще, чем Зуко ожидал, а это случается с ним крайне редко. Или, точнее, никогда. Однако нынешний метод отличается от кражи у состоятельных купцов, мелкой знати и местных губернаторов — у намеченных им людей нет поместий, стражи и лабиринта комнат, которые надо заучивать.       Зуко немного задумывается, стоит ли ему волноваться о головокружительном наслаждении, испытываемом всякий раз, как он берёт верх над своим оппонентом, как побеждает, как получает желаемое и не заботится о том, чего люди хотят в обмен. День за днём он словно жил в кошмаре передвижений, жары и неослабевающего осязания Агни, и только сейчас мир вдруг обрёл вокруг него чёткость. Вот как чувствует себя Азула постоянно? Если да, то это опьяняюще.       Зуко узнаёт, что не требовать от себя ничего, кроме работы тела — это облегчение. Его магия, как и всегда, представляет собой хаос, у него нет никаких планов, дядя полон невысказанного, но очень громкого мнения — и вот в этом Зуко разбирается. Он смыслит в клинках, тенях, впечатляющих появлениях и в том, как найти свет, который будто бы оживляет углубления и изгибы его маски.       Странно славиться чем-то подобным. Это не подходит наследному принцу, которому надлежит быть сверкающим могуществом впереди трона, а не тайной угрозой позади него. Но ничего страшного, потому что он больше не принц — теперь Зуко беженец и предатель. Однако не впервые Зуко избегает мысль, что всё могло обернуться к лучшему для всех, если бы Азула родилась первой. Если бы Лу Тен не пошёл на войну.

***

      Несмотря на то, что ночи теперь снова чувствуются значимыми — если он не спит, то должен заняться чем-нибудь продуктивным, — Зуко не может перестать ощетиниваться под дядиным неодобрением. Он никогда не умел принимать критику, но после севера стало хуже прежнего, и сейчас он всеми силами старается не закричать, пока дядя пускается в очередное нравоучение. Великий Агни, дядя ведёт себя так, словно Зуко должен соответствовать каким-то нормам благородства, которые, как очень наглядно продемонстрировала Азула, больше не действуют. Сейчас он не обязан играть по этим правилам, и как же бесит, что дядя продолжает настаивать на обратном.       — Не так мы должны выживать, племянник. — Дядя хмурится, когда Зуко возвращается в их пещерку, довольный тем, что в этот раз перехватил вяленую рыбу. Без мяса им труднее всего, именно его недостаток тело ощущает сильнее. — Тебе не нужно поступать таким образом.       — Что скажешь о вяленом мясе на ужин? — спрашивает Зуко, опуская туго завёрнутую рыбу вместе с другой едой, и опускает голову, чтобы проверить лезвие на наличие царапин. Они в основном для виду, но рассечение тренировочных мишеней могло затупить края так же, как и в настоящем бою.       — Я ценю твои усилия, — начинает дядя, и Зуко фыркает, потому что тот ни разу не отказался от того, что он приносил. — Но ты не должен вставать на этот путь. В нём нет чести, принц Зук…       — Хватит называть меня так!       Пещера погружается в достаточно долгую тишину, чтобы Зуко смог погасить искры на пальцах, спрятанных в кулаках, но вот-вот задымящихся.       — Ты больше не принц? — наконец спрашивает дядя осторожным голосом, что бывает редко. Признание опасной почвы, на которую они внезапно ступили.       — …Мы беженцы. Нас объявили предателями!       — Это не меняет того, кто мы есть, племянник.       — Правда? Значит, я по-прежнему наследный принц Народа Огня? — Зуко знает, что повышает голос, и ему плевать. — Хорошо. Тогда всё это, — он машет мечом в сторону принесённых мяса, рыбы и риса, — чтобы мы набрались сил.       Слова повисают в воздухе, ожидая ответа, и дядя даёт ему таковой с видом человека, сознательно ступающего на неблагоприятную территорию.       — Набрались сил. Для чего именно?       — Для миссии. — Зуко следит за выражением лица дяди на любой признак реакции.       — …Миссии.       — Мы всегда можем возобновить миссию и найти Аватара. — Зуко не запинается ни на одном слове, и это слегка удивляет.       — Аватара.       Становится тяжелее, если это говорит кто-то другой, но после нескольких вдохов внутреннее пламя успокаивается.       — Если я по-прежнему наследный принц, то у меня всё ещё есть миссия от Хозяина Огня, так? Мой долг. Одно без другого существовать не может. — Его слова язвительные, жёсткие, даже когда он меняет громкость из-за суровеющего лица дяди.       — Быть принцем значит нечто большее, чем выполнять указания Хозяина Огня, — возражает дядя, настойчиво подавшись вперёд — лицо открытое и простодушное, как будто быть принцем не означает уже следовать требованиям Хозяина Огня. Неужели дядя попытается притвориться, что он оставил трон потому, что хотел этого? — Существует нечто большее, чем просто миссия.       Зуко удивлённо отшатывается от неожиданной злобы в тоне дяди, от того, что слишком похоже на откровенную ненависть, какую ему не доводилось слышать от него.       — Не для меня, — отвечает Зуко, трясёт головой. Агни, неужели… неужели всё это время дядя притворялся, что ему есть дело? До той единственной вещи в жизни Зуко? — Эта миссия была дана мне. Без неё нет никакого «большего».       — Зуко, ты достоин большего, чем…       — Речь не о том, чего я достоин.       Дядя делает глубокий вдох, словно пытается восстановить спокойствие. Зуко ненавидит, когда он так делает; ненавидит, когда дядя делает вид, что для него всё это не имеет значения, если на самом же деле очевидно, что имеет.       — Тогда о чём же? Чего ты хочешь, племянник?       Зуко невольно хмыкает. В чём бы ни было дело, оно уж точно не об его желаниях. Так было, есть и будет, и Зуко отказывается прислушиваться к дяде. Отказывается открывать уязвимые части самого себя и вещи, которые слишком близки к надежде, потому что речь и не об этом тоже.       — Племянник, — в конце концов вздыхает дядя, выглядя измотанным, уставшим и старым. Зуко резко втягивает воздух от того, как внезапного неистово скручивает внутреннее пламя, подпитываясь новым негодованием, что дядя способен выглядеть таким хрупким и может больше не быть непоколебимой и надёжной горой мужчины из детства Зуко. — Путь может казаться растянутым, долгим, запутанным и с множеством ответвлений, но кротобарсук…       Зуко подскакивает на ноги и уходит. Он уже в корне сыт по горло словами, которые лишь сотрясают воздух и ничего не значат. Ответами, которыми только уклоняются от озвучивания настоящего чёртового мнения. Банальными фразами, которыми настаивают, что всё хорошо, когда на деле это не так.       Остаться без чести и нации и быть всё ещё скованным ожиданиями обязанностей и положения, которыми он вообще изначально не должен был обладать по мнению других, абсолютно хреново. Впервые за шесть лет Зуко не может — не должен — надевать обувь наследного принца и притворяться, что она ему подходит. Но как же ему выяснить правила, как быть тем человеком, которым он является все эти дни, если дядя продолжает связывать его с тем, кем он привык быть?       Зуко должен во всём разобраться. Понять, кто же он теперь, без постоянного напоминания о том, как всё было раньше и что он потерпел неудачу. Чёрт, из всего возможного он до сих пор терпит неудачу с ожиданиями, которые больше не должны относиться к нему, ведь прошлое уже закончилось, минуло и не представляет из себя ничего, кроме пепла.