***
— Племянник. — Дядин голос осипший, сухой, сдавленный от боли, и это самый прекрасный звук в жизни Зуко. — Дядя, — выдыхает он, второпях поднимаясь на колени. Он всовывает в его руки чашку чая, которую грел всё это время. В ожидании, когда дядя сделает глоток, внутреннее пламя беспокойно переворачивается. Если дяде уже настолько лучше, чтобы пить чай, значит, Зуко может позволить себе поверить, что с ним всё будет в порядке. Дядя игнорирует чай и вместо него внимательно осматривает Зуко на повреждения, задерживаясь на мелких царапинах на лице и руках, не до конца заживших после драки с Гау. — Ты цел, — с облегчением изрекает он. — Со мной всё нормально, — бормочет Зуко, отмахиваясь от тревоги. Это не он лежит раненный, поэтому чувствует недовольство из-за дяди, думающего о чём-то ещё. — Как ты себя чувствуешь? Тебе больно? Принести что-нибудь? — Ах, бывало и лучше, — сокрушённо говорит дядя, аккуратно поднимается в вертикальное положение и оглядывает самый неповрежденный дом, который Зуко нашёл для них. — Но могло быть хуже. — Ты недооценил Азулу, — насупливается Зуко, не сумев подавить осуждение теперь, когда дяде ничего не угрожает. — Да, недооценил, — хмуро соглашается дядя. — Больше этого не повторится. — Она не какая-то избалованная принцесса, — продолжает Зуко, чтобы он понял. — Она… — Она сумасшедшая, — заканчивая дядя серьёзным голосом. — И её нужно приструнить. Зуко выпрямляется — слова о мастерстве, средоточии и напористости Азулы иссякают, в голове становится пусто. Сердце охватывает страх. Раньше никто не показывал, что они замечают всё это в Азуле, и уж тем более не высказывал вслух. Чтобы кто-то другой различил это… Чёрт. Но Зуко принуждает себя сделать глубокий, уравновешивающий вдох и отложить размышления на потом, потому что сейчас не время для этого. Дядя всё ещё ранен, чай ждёт и… Агни, Зуко чуть не выплёвывает его. Он отвратителен.***
Зуко заваривает другой чайник. Дядя слишком добрый, чтобы признать, но даже Зуко понимает, что первый оказался гадостью. Принеся воды для кипячения, он на этот раз концентрируется на поддержании более равномерного нагрева. Его бесит, что у него это получается очень легко, тогда как часть с настоящим огнём в магии всегда затруднительна. У Зуко были годы на тренировки, а его пламя по-прежнему беспорядочное и слабое. Однако же Азуле удалось двигаться вперёд без каких-либо намёков на слабость. А её тяга к молнии… Зуко имеет на этот счёт свой пунктик, но это совершенно бесполезно. Как и обычно. — Дядя, — осмотрительно заговаривает Зуко, закипятив воду, — думаю, мне нужно научиться более продвинутой магии огня. — Он осмеливается поднять взгляд. — Если я встречусь с Азулой снова… — А встретишься ли ты со своей сестрой снова? Зуко фыркает — как будто у него есть выбор в этом вопросе. — Сомневаюсь, что получится избежать этого. — Хм, — мычит дядя, хмуро глядя в свою пустую чашку, и Зуко съеживается от его нерешительности. Он знает, что недостаточно хорош, но они больше не на «Вани». Дядя не может продолжать настаивать, что на обучение у него есть полно времени. — Я не готов. — Слова даются тяжело, и Зуко выдавливает их, смотря на чайник в своих руках — как будто ему нужно сосредотачиваться, чтобы применять хотя бы тепло. — Я недостаточно хорош. Для неё. — Неприятно признавать это так открыто, ему приходится сжаться, стиснуть зубы и напрячь всё тело в ожидании. — Мне нужно стать лучше. Но дядя не злится, не злорадствует и не хмурится — лишь медленно кивает ему, буквально вибрирующему в ожидании реакции. И когда она следует, Зуко потрясённо вздрагивает. — Да, Зуко, полагаю, тебе не помешает подучиться. — Задумчивый взгляд. — Хочешь начать сейчас? — Чт… Серьёзно? — Зуко выпрямляется, разводит плечи назад и чуть не выпускает чайник. — Это было бы… Я… А ты уже готов к этому? Ты только очнулся. — Можем начать с основ теории, — говорит дядя с весёлым взглядом, когда Зуко снова сдувается. Агни, как же ему надоели основы теории. — Скажи мне, племянник: что тебе известно о молнии?***
Знания Зуко о молнии явно не соответствуют познаниям дяди. Он знает, что молния неукротима и вольна. Что она направляет грозу по небу и бьёт там, где ей вздумается. Что она взывает к его огню, окутывает его тело и… честно говоря, она перемешала все мысли о Сокке. Это тепло, возбуждение и ощущение, когда едва держишься на хрупком краю возможностей. Дяде же известно, что молния — это холоднокровный огонь, исходящий из энергии мира вокруг. Что она беспощадна и безжизненна. Что требует полный душевный покой, а не привычной пылкости мага огня. Что она точна и смертельно опасна. Что речь идёт о высвобождении и направлении, а не управлении и контроле. С последней частью Зуко соглашается. Разве что не в том смысле, который подразумевает дядя. Он поспешно переключает внимание на лекцию, пока мысли не утекли в совершенно другое русло.***
Зуко мрачно раздумывает над разделением энергии вселенной, которые в принципе не желают разделяться. Как-то… грубо. Жестоко. Невозможно. Словно пытаться отделить все части самого себя и затем насильно столкнуть их вместе в одно тело, внутри которого им предназначено жить. Вот что имел в виду Сокка, когда просил оставить титул наследного принца и быть просто Зуко? Считает ли он, что Зуко — нечто смертельно опасное, что он не в силах контролировать, чем может лишь управлять и высвобождать? Зуко не знает, что чувствовать по этому поводу. Ему не кажется, что это такая уж неправда.***
В конце концов Зуко не выдерживает. — Дядя, — перебивает он, пропуская мимо ушей объяснение об инь и ян и равновесии, которое слишком затянулось, — что насчёт нормальной молнии? Как во время бури. — И что насчёт неё? — спрашивает дядя, обратив на его лицо неожиданно пристальный взгляд. От его настороженного тона Зуко чувствует себя неправильно, он как будто собирается раскрыть то, чего не следует, но он облизывает сухие губы и всё равно продолжает. — Это тот же тип молнии, которую способен создать маг огня? Её можно… — Он не знает, как закончить. Обуздать? Контролировать? Позволить буйству пройти сквозь него, пока он не превратится в вялое сверхчувствительное желе на земле? К счастью, ему нет надобности подыскивать слова, потому что дядя принимается кивать со слегка удивлённым выражением лица. — Многие не замечают этого, а большинство тех, кто умеют, всего лишь ощущают дополнительную энергию в воздухе, которую не могут воссоздать или затронуть. Но сильный маг огня практически всегда улавливает её. — Зуко мысленно спотыкается об эту мысль. — Тебе всегда удавалось чувствовать её? — С тех пор как… Да. Зуко не хочет вдаваться в подробности о том, что это началось в первый шторм после Агни Кай. Как молния заставила его почувствовать одновременно привязанным к своему телу и внеземным, когда боль являлась большей частью его мира. Неужели агония от огня дала толчок его магии? Усилила её или разблокировала какую-то скрытую часть во время страданий? Только вот и до того случая Зуко нравилось наблюдать за грозой из окна своей спальни и прикидываться, что он чувствует вибрацию молнии в груди. Азула залезала на широкий подоконник рядом с ним и прислонялась к стеклу, одновременно с ним задерживая дыхание. Наверное, он всегда был достаточно силён в той или иной мере, чтобы осязать молнию. Просто не настолько, чтобы другие заметили это.***
Следующим утром дядя заявляет, что ему уже лучше и он в состоянии не только описывать, но и демонстрировать. Зуко сомневается, что тому так скоро стоит вставать на ноги, но дядя двигается спокойно, хоть и чуть медленнее обычного, поэтому он проглатывает волнение. Зуко не помешало бы меньше говорить. И его беспокойство всё равно быстро поглощается досадой. Дядя показывает стойку и движения для создания молнии, поясняя, какие должны быть ощущения, как будет течь ци, и зорким взглядом смотрит на Зуко, пытающегося повторить за ним. Зуко стремится воспроизвести движения, но стиль кажется неправильным: слишком скованно, где надо быть гибким, и слишком расслабленно, когда необходимо напрячься. Ему не удаётся разъединить энергии, не получается направлять, а не сопутствовать. И, проведя столько недель, руководствуясь лишь собственной интуицией, Зуко раздражает присутствие учителя. Он привык тренироваться бездумно, свободно от мыслей, когда изучает и просто чувствует свои тело, ци и дыхание, двигаясь в одном ритме с ними. Теперь же Зуко резко заново познакомился с давнишним липким чувством неполноценности и тем, как оно уменьшает его самообладание. — Это глупо, — рычит Зуко и поднимается на ноги после очередного незваного огненного взрыва между ладонями. — Ничего не выходит! — Тебе нужно достигнуть состояния, когда твоя душа окажется в покое, — напутствует дядя умиротворённым голосом, который не приносит Зуко ни капли расслабленности. — Всё дело в спокойствии. — Я спокоен! — …Зуко. Если хочешь обрести внутри себя покой, ты обязан избавиться от чувства стыда. Зуко вздрагивает. Мысли незамедлительно перемахивают к Сокке, а ведь он старался держать их подальше. К Аватару, Азуле. К чему Зуко имел слабость перед лицом долга ещё до вторжения на север. Ко всему, где он продолжает терпеть неудачу. Список бесконечен. Агни, Зуко во многом давал промах. — Я не стыжусь. Слабое возражение. В конечном счёте Зуко один сплошной позор. Неубеждённый дядя мычит, и Зуко отворачивается со скрещенными руками, стеснённый из-за такой открытости. — Племянник, ты должен отпустить то, что приносит тебе это чувство. Дядя наверняка думает о некоем комплексе, который, по его мнению, Зуко испытывает в отношении Азулы. Или о его воспитании. Или о неизменных неуверенности в себе и самобичевании, которые, Зуко иногда признаёт, небезопасны в более спокойные времена. Но он не может перестать думать о Сокке. Он нисколько не стыдиться его, Сокка просто слишком связан с теми вещами, в которых он никогда не будет хорош. Внутреннее пламя содрогается от необходимости отпустить его. — Давай попробуем кое-что иное, — мягко предлагает дядя, вырывая Зуко из возрастающих мыслей. — Приём, неведомый даже Азуле. — Правда? — Зуко не станет отрицать: его радует возможность обучиться чему-то, что не умеет Азула. Он не знает, что делать с этим чувством — оно для него в новинку. — Да. — Дядя задорно улыбается. — Я разработал его сам, наблюдая за магами воды. Зуко моргает. А он и не сознавал, что это разрешено. Зуко и раньше забавлялся с магией — а кто этого не делал тайком, пока учителя, сестры и родители не видят, — проверял, что же произойдёт, если задействовать огонь в приёмах магии земли, и испробовал древние стили, увиденные в свитках. Но он и не догадывался, что это в порядке вещей. Допустимо. Тем не менее Зуко уверен, что основанные на магии воды приёмы точно не будут соответствовать стандартам Кальдеры. Впрочем, ему больше нет до этого дела, ведь так?***
Дядино разъяснение приводит Зуко в замешательство. С тем, о чём он говорит, нет никаких проблем, но вот если всё объединить? Кожу покалывает от потребности оглянуться через плечо, прижаться спиной к стене и проверить, не затаились ли в тенях посторонние уши. Дядя ведёт речь о том, что огонь — это стихия власти, его обладателями движет желание, воля и энергия. Земля — это материя, настойчивость и выносливость. Воздух — это свобода, покой и развлечение. А вода — это перемены, приспособляемость, единство и любовь. По крайней мере, последняя часть кажется правильной. Она описывает Сокку: он примиряется со всеми странностями Зуко, дорожит своими людьми и бесконечно отдаёт, даже если злится, или если складывается впечатление, что ты истратил последние крупицы того, что он мог дать. И всё же сказанное дядей похоже на… Аватара. — Обязательно нужно быть Аватаром, чтобы осознать цену любви или выносливости? — Дядя поднимает бровь. — Я не это имел в виду, — ворчит Зуко, избегая дядиного взгляда и осматривая наполовину выгоревший фасад дома, который в одном дуновении ветра от падения после недавнего огненного взрыва. Зуко терпеть не может, когда дядя становится всезнающим, тогда как нет точной уверенности, что он действительно понимает. Агни, в нынешней ситуации Зуко не хочет, чтобы он понимал. — Разумеется, нет, — слишком легко соглашается дядя. — Теперь про технику: она для перенаправления молнии. Зуко вскидывает на него взгляд. Так вот что он сделал во врем той грозы? — Ты позволяешь энергии струиться в твоём теле, — звучит разумно, — и молния следует за ней. А это кажется наоборот неправильным, но ладно. — Ты должен создать путь от кончиков пальцев прямо к желудку. — Зуко испытывал не это, но различий не так уж много. — Желудок — источник энергии в твоём теле. Это море ци. В тот раз молния устремилась далеко не в желудок Зуко. — Отсюда направляешь её за пределы другой руки. Ни в коем случае не пропускай молнию через сердце. С этим Зуко наконец-то может согласиться — он это чувствовал, даже когда был диким и неуправляемым во время дождя. Зуко неотрывно смотрит на дядю, сконцентрировавшись на движениях, на течении собственной ци по путям, которые он обозначил. Это даётся легче, чем попытки создать молнию, и с каждым повторением выходит всё естественнее, пока Зуко не начинает двигаться так же плавно и бездумно, как дышать. — Превосходно! — Удовлетворение дяди разжигает в груди что-то неуёмное и тёплое. — Молодец, племянник. — Отлично, — улыбается Зуко радуясь, что ему так быстро удалось овладеть этим приёмом. Внутреннее пламя оживлённо кружится — раньше с ним такого никогда не происходило. — А теперь давай попробуем по-настоящему. — Что? — С настоящей молнией, — говорит Зуко и поспешно изображает движение, пытаясь представить, каково будет ощутить высвобождение такой потрескивающей мощи внутри себя. Только вот дядя ошеломлённо отступает назад. — Ты что, с ума сошёл? Молния очень опасна! Зуко смотрит на него, бурлящее волнение стихает. — В этом и смысл — научиться защищаться от неё. Зуко понимает: лучше не утверждать, что молния не показалась ему опасной, когда он столкнулся с ней. Буйной, неукротимой — да, но не опасной. Не когда подобное встречается с подобным. — Если повезёт, тебе никогда не придётся использоваться этот приём, — хмурится дядя, прибегая к своему поучительному тону. — Я не буду надеяться на это. — Зуко с недоверием насупливается. Такое с Азулой невозможно. — Как мне удостовериться, что я смогу отразить молнию, если не попробую? — Я не собираюсь метать в тебя молнии, племянник, — категорически отвечает дядя и скрещивает руки, становясь таким же непоколебимым, как маг земли. — Ладно, — огрызается Зуко, внутреннее пламя уязвлённо раздувается. Конечно же, дядя не позволит ему овладеть приёмом в полной мере. Конечно же, он захочет попридержать его. Конечно же, он считает, что Зуко не готов, независимо от выраженной им похвалы. — Найду другой способ. — Нельзя просто уйти и отыскать того, кто будет бросаться в тебя молниями, Зуко! Зуко замирает. Азула уже далеко отсюда, но всё же… — Хорошая идея, — бормочет он, рассматривая небо. Скорее всего, пойдёт дождь. — Если ты мне не поможешь, я сам найду молнию. И, возможно, это к лучшему, что дяди не будет поблизости. Зуко хочет проверить, прав ли он был по поводу холоднокровного огня, безжизненности и душевного покоя. Ему необходимо узнать, был его опыт в той грозе счастливой случайностью и подтверждением, что с ним что-то не так, или нет.***
Дядя ошибается. Жасмина везёт Зуко в сторону грозы, которую он едва ощущал, отправляясь в путь. Была только уверенность, что ехать нужно на север — то же самое чувство, словно Агни обращается к его внутреннему пламени. Чем ближе они подбираются, тем увереннее становится Зуко. Затем он оставляет Жасмину в безопасности и идёт подниматься на крутой обрыв. Зуко точно не знает почему, но оторваться от земли кажется правильным, словно если он сможет взобраться достаточно высоко, то непременно найдёт свой путь в сердце шторма. После прошедших нескольких дней — недель — он не должен был столь запросто залезть наверх, но энергия грозы начинает протекать в мышцы, скатываться по костям, делая его подготовленным, настоящим и живым. Вероятность, что дядя существенно ошибся, причиняет небольшую боль. Или, может быть, это вероятность, что с магией Зуко что-то не так. Что он окончательно сбился с пути, и теперь стоит здесь — сильный, чтобы осязать грозу за многие километры, но не настолько, чтобы делать всё как положено. Поздний летний дождь тёплый, обильный, стремительно пропитывающий одежду и смывающий пыль с грязью — впервые за несколько месяцев Зуко чувствует себя слегка чистым. Напряжённый и подрагивающий, он запрокидывает голову, а гроза закручивается вокруг него, в воздухе гудит наэлектризованность, но всё никак не объединяется, не формируется. Звенящая, растущая мощь оседает на коже, поднимается из костей, давит и давит, но не толкает за край. Он чувствует себя раскрытым, нуждаясь в том, чтобы что-то, что угодно, случилось. — Пожалуйста, — не вытерпев, умоляет Зуко. — Пожалуйста. Я выдержу! Почему упрямишься? Ты же никогда не сдерживалась! Он не знает, кому кричит: грозе, вселенной, судьбе или чему-то совершенно другому. Зуко чувствует себя заряженным, перегруженным раскатистой энергией и одновременно пустым. Его пламя лихорадочно возрастает, взывает, но ничего не происходит. Молния не бьёт, не обрушивается на него, не переплетается с огнём, не сметает Зуко своей безудержностью. Зуко пробует дотянуться огненной сущностью, пробует призвать молнию к себе, но ощущает лишь энергию шторма. Она насыщает воздух — настолько колоссальная, что Зуко и не под силу удержать её; настолько рассредоточенная, что любая попытка коснуться её оборачивается ничем. Становится ещё хуже, она всё сильнее истончается, и с возгласом протеста Зуко осознаёт, что вся эта скопившаяся мощь уходит. Гроза уносится прочь, рассеиваясь, выгорая, оставляя Зуко позади — переполненного и неимоверно пустого. Зуко со стоном валится на колени и вдавливает в землю лоб, стараясь успокоиться, пока напряжение грозы не начинает ускользать. Его колотит, сбивчивые выдохи — чересчур похожие на всхлипы — громко звучат в здоровом ухе, а энергия медленно вытекает из него, так и не достигнув пика вопреки тому, как ярко полыхал огонь для неё. После этого он чувствует себя истощённым и выжатым, каким не был прежде никогда, — и благодаря этому внутрь просачивается отчаяние. Нет буйности, нет контроля, у него вообще ничего нет. Горячие слёзы текут без его дозволения, скатываясь к волосам. Зуко задыхается от скованности в груди. Он не годится для создания молнии, дядя наверняка понял это и не разрешил ему тренироваться перенаправлять её. Зуко силён, просто недостаточно. Он справляется с основами, но не надлежащим образом. Он не принц, не беженец, не вор, не герой, практически не маг огня, другом себя назвать он не посмеет, речи о ком-то большем и быть не может. Зуко больше не знает, кто он такой. Кем ему следует пытаться быть. Агни, как он может чего-то заслуживать, если даже это не в состоянии выяснить?***
Постепенно Зуко сжигает наихудшие эмоции во внутреннем пламени, выравнивает учащённое дыхание и добивается размеренного ритма, который насильно затягивает его в спокойствие. Изнеможённый, Зуко глядит в голубизну полуденного неба. Может, ему надо было сделать так, как сказал дядя, а не думать, что он сумеет всё в одиночку. Может, следовало попытаться разделить окружавшую его энергию, а не желать, чтобы молния показала ему что-то ещё о себе. Глупо. Глупо, глупо, глупо было считать, что в этом чёртовом погодном явлении есть какое-то наставление или самопознание. Он как будто стремится стать примером бестолковых изречений дяди. Но, Агни, он должен уметь делать это, если у Азулы получается. Потому что она ни капли не спокойная, разве что если не изменилась до неузнаваемости. Поэтому должен быть другой способ, который подойдёт лучше. С дядиным подходом у Зуко создаётся впечатление, будто он отрывает от себя куски, чтобы взглянуть на внутренности, а этого он делать не может — его передёргивает от возможности узнать, что там ничего нет. Всё его естество противится тому, чтобы разделять то, что желает оставаться целым. Зуко вдруг очень хорошо осознаёт, откуда вернулся Сокка, когда многие месяцы назад писал о Мире Духов, где из-под него вырвали всю основу. Зуко уже не знает, за что цепляться, если то, что он пытался из себя слепить, не подходит. Однако он это преодолеет. Зуко в этом уверен, поскольку эта мысль уже появлялась у него раньше. У плывущего в океане, пойманного безжалостным пеклом Агни, пытающегося держаться и не знающего, за что ухватиться. С тех пор его ответ не изменился, разве нет? Сокка вне досягаемости, как и прежде. Зуко предатель и беженец. Но рядом дядя — надёжный, непреклонный и готовый помочь уравновесить Зуко, когда он чувствует себя брошенным на произвол судьбы, ожидающий с маленькой коробкой с надписью «Хороший Племянник», куда Зуко может спрятаться, пока не захочет выбраться из неё. Или пока Зуко не уяснит, что может остаться там навсегда, и при наличии времени и усилий эта коробка — единственное место, в которое он идеально впишется.***
Во время долгой неторопливой поездки обратно в пустынную деревню Зуко скрывает разбитое чувство отчаяния внутри себя за привычным недовольством. Он промок, взъерошен и снова в пыли, но дядя встречает его так же, как и всегда, — с готовым чаем, словно ему плевать, что Зуко взбесился, накричал и ушёл. Или что он всегда отказывается от чашки чая. Зуко переключается на обыденность их ролей со всей остервенелостью, которая настораживает его. Он может больше не иметь миссии, цели или причины для существования. Может быть всего лишь бездарем, которому нужно стараться получше, без малейшего понятия что для этого ему требуется изменить. Но вплоть до момента, пока он не выяснит это, Зуко будет уделять внимание счастью на лице дяди, когда он молча принимает чай. Он будет сосредотачиваться на этой мелочи перед собой, на важнейшей вещи, и на безопасности ожиданий, которым он умеет соответствовать, даже если они раздражают.