Есть ли в небе лисы?

Я, поежившись, застегиваю куртку и делаю еще одну затяжку. Обычная сигарета неприятно жжет горло, привыкшее к мягкому ароматическому пару, но мне все равно. Это помогает хоть немного успокоиться и сконцентрироваться на том, что предстоит. Я делаю два шага вправо, потом иду назад, обхожу машину. Зажав сигарету в зубах, глажу кольцо на безымянном пальце. Ничего. Скоро все будет хорошо. Мой план удастся. Швырнув окурок на землю, наступаю на него тяжелым ботинком и поднимаю голову к ночному небу. Звезд нет, только громоздкие черные тучи. Вполне под стать тому, что меня ждет. — Люблю тебя, — шепчу в пустоту, которая, конечно, не отвечает. Последний раз оглянувшись назад, туда, где еще можно различить огни шоссе и проносящихся по нему автомобилей, открываю дверцу машины и сажусь. — Асенька, — стонет доктор Вениамин Рубинштейн, сидящий на пассажирском месте со скованными за спиной руками. — Асенька, прошу… Ты должна остановиться… Молча завожу мотор. Все мольбы и уговоры этого человека я слышала не единожды. Ничего нового он не скажет. Должен был уже понять, что мои планы не поменяются. Под стенания доктора я проверяю, хорошо ли пристегнут его ремень безопасности. Телефон звонит. На дисплее отображается фото Шуры с высунутым языком и прозвище. Мальвина. Я у него записана как Артемон. Как-то раз нас так назвал майор Гром. Кажется, что это было в другой жизни. — Прости, друг, — выдыхаю и отключаю телефон. Шура был против этой затеи, знаю. Он даже пытался меня выследить вместе с Олегом, но у них не получилось. Я училась у лучших. — Асенька… — Хватит, доктор, — говорю я и, включив фары, трогаюсь с места. — Не поможет. Скоро все закончится. Скоро. Я смотрю вперед, не слушая более доктора и не отвечая. Еду неспешно, чтобы ни в коем случае не пропустить то, что ищу. Пока меня окружают лишь деревья и больше ничего. Дорога совершенно безлюдна, я специально такую выбрала. Проверяла несколько раз. Очень важно, чтобы по ней не ехал в это время никто другой. Только я и мой спутник. Минут через десять меня охватывает странное предчувствие. Тревожное. Недоброе. Я начинаю осторожно приглядываться к деревьям, ищу хоть какой-то знак. Должно быть что-то. Я все сделала правильно, выполнила все условия. Я на верном пути, уверена в этом. Чувствую. Неожиданно кольцо на безымянном пальце теплеет. Я сбрасываю скорость и внимательнее смотрю по сторонам. Металл уже не просто теплый, он почти обжигает. Стиснув зубы, упрямо еду вперед. Больно, очень. Но бывало и больнее. Поворот. Вот он. Не раздумывая ни секунды, выкручиваю руль. Кольцо перестает жечь, я с облегчением выдыхаю, шевелю пальцами. Вопреки ожиданиям, на коже нет раны. — Ася, — шепчет побледневший доктор. — По сторонам не смотрите, — коротко приказываю я и бросаю взгляд на индикатор топлива. Почти полон. Это хорошо. Сережа установил в бортовой компьютер свою программу, которая громко и противно пищит, когда бензин заканчивается. Чтобы я не забывала заправиться. Перед тем, как отправиться в этот путь, я проверила дважды. — Первая миля, — тихо бормочу и включаю обогрев, потому что в машине становится холоднее. Мне говорили, что лучше сделать это сразу, чтобы салон успел протопиться до того, как станет совсем плохо. — Мы на верном пути, доктор. Рубинштейн скулит. Я быстрым взглядом осматриваю лес вокруг. Ничего странного, обычные деревья. Только небо над головой странное. Чистое, звездное. Я таких звезд никогда в жизни не видела. Красиво. Опускаю голову и сосредотачиваюсь на дороге. Нужно ехать аккуратно, чтобы не вписаться в какое-нибудь бревно. — Заткнитесь, доктор, или мы оба сдохнем прямо сейчас, — говорю я, внимательно глядя вперед. Вторая миля. Вот и первое препятствие в виде большого валуна. Осторожно объезжаю его. Вот так. Неспешно. Еще несколько камней поменьше, едва заметный поворот. В салоне опять холодает, и я прибавляю мощности. Это хорошо. Холод означает, что мы там, где нужно. — Т--там кто-то есть, — запинаясь, произносит Рубинштейн. — Да, — коротко соглашаюсь. Третья миля. — Не смотрите. Я их тоже заметила краем глаза. Силуэты среди деревьев. Пока безмолвные и далекие. Игнорирую и еду дальше. Тревога усиливается. Наверно, подходящее выражение: кошки на душе скребут. Двигаться вперед помогает только решимость и знание, что поворачивать некуда. Позади теперь только смерть. Я выпрямляю спину и до рези в глазах всматриваюсь вперед. Дорога утопает в жидкой грязи, хлюпанье которой слышно даже через закрытые окна. Снова холодает. Рубинштейн содрогаеся в рыданиях. Кажется, понимает, что обречен. Я проезжаю очередную выбоину и сбрасываю скорость до двадцати киллометров. Разминаю пальцы сначала на одной руке, потом на другой. Выкручиваю обогрев на максимум. Четвертая миля. Шепот слышится не сразу, спустя минут пять. Далекий, неразличимый. Если вслушаться… Я вспоминаю тепло Сережных рук, его голос, синие глаза, сладость поцелуев. Не вслушиваюсь. Не стоит этого делать. Янтарные глаза смотрят лукаво. Сильные руки прижимают к себе. Голос иной но не менее любимый. Я помню. Рубинштейн дергается, пытается освободиться. Я не смотрю на него. Бежать все равно уже некуда. Пятая миля. Ее опознать легко. Слева деревья расступаются, открывая вид на большое озеро, которое сияет в лунном свете. Сама луна прекрасна, взгляд так и норовит к ней вернуться. Я сжимаю руль крепче и смотрю вперед. Это обман. Меня предупреждали. Если поддаться чарам, то влетишь в озеро, а там только смерть от переохлаждения. По крайней мере, на этом участке дороги не слышно шепота. Шестая миля. Лунный свет исчезает почти мгновенно. Звезд тоже не осталось, только пустая черная бездна сверху. В груди ворочается паника. Фары мигают, на долгую секунду погружая нас во тьму. Ничего. Все хорошо. Осталось чуть-чуть. Шестая миля не сложная. Я вновь сбрасываю скорость и думаю о том, что ждет в конце. Сережа. Птица. Я смогу. Невероятно громкий скрежет из радио едва не заканчивает наше путешествие. От неожиданности я чуть не сворачиваю с дороги. Шум затихает. На его место приходит спокойный, монотонный голос. Я изо всех сил впиваюсь в руль. — Не получится, его нет, он мертв, ты не смогла тогда и сейчас не сможешь. Не получится, его нет, он мертв, ты не смогла тогда и сейчас не сможешь. Не получится, его нет, он мертв, ты не смога тогда и сейчас не сможешь. Не получится, его нет, он мертв, ты не смога тогда и сейчас не сможешь. — Получится, — зло огрызаюсь я. Одной рукой стираю слезы с лица. Всхлипывая, упрямо еду. Получится. У меня все получится. Голос становится громче, глаза вновь застилают слезы. Рубинштейн, кажется, отключился. — Получится! — в истерике кричу и прибавляю скорости. Голос резко пропадает. Седьмая миля. На его место возвращается шепот из леса, а я снижаю скорость. Тело дрожит от рыданий. У меня есть всего несколько секунд, чтобы успокоиться. Стараюсь дышать, обреченно вслушиваясь в приближающиеся крики. Рубинштейн опять дергается и вопит, бешено вращая глазами. — Не оборачивайтесь, опустите голову! — громко произношу я. — Ну же! Он слушается. Крики вокруг такие громкие и отчаянные, что внутри все обрывается. Становится страшно, так страшно, руки едва слушаются. Я вздрагиваю, когда вопль, полный боли, раздается сзади, над самым ухом. Схватив зеркало заднего вида, отворачиваю его от себя. Я не буду смотреть. Пусть орут, пусть корчатся в своей агонии, настощей или сыгранной для меня, плевать. Я доберусь до конца, потому что там моя жизнь. Я не поддамся. На этот раз все получится, любой гребанной ценой! Восьмая миля. Я замедляюсь. Слишком опасно здесь ехать быстро. Становится так холодно, что у меня стучат зубы. Печка больше не помогает. Я ввинчиваюсь в очередной крутой поворот. Мокрые дорожки на лице кажутся настоящим льдом. Немного. Чуть-чуть осталось. Проклятые фары опять моргают, приходится ехать еще медленнее. Тени следуют за машиной, царапают когтями стекла, кричат, хохочут, рыдают. Рубинштейн трясется рядом. Что вы видите, а, доктор? Не тех ли, кого погубили? Я смотрю только на дорогу, чтобы не пропустить поворот или камень. Тени вопят и хлопают ладонями по стеклу, будто призывая остановиться. Девятая миля. Машина глохнет, фары гаснут. Я закрываю глаза. Наощупь отстегиваю ремень безопасности Рубинштейна. — Асенька? — хрипит он, отодвигаясь от меня. — Что ты делаешь? — Следую вашему примеру, доктор, — холодно сообщаю и тянусь к дверце с его стороны. — Ч-что?.. — Приношу жертву. Рубинштейн не успевает осознать мои слова. Седативка, которую я ему уколола днем, еще действует. Открываю дверцу и толкаю его в плечо. Дальше мне ничего делать не приходится, тело доктора буквально вырывают из моих рук. Я спешно закрываюсь обратно и хватаюсь за ключ, начинаю судорожно поворачивать его. Вопль Рубинштейна снаружи звучит громче, чем крики и хохот теней. Я не смотрю, продолжаю мучить ключ. Внезапно чья-то ладонь бьет в стекло слева от меня. — Вкусно, — тянет хриплый голос, раздающийся будто отовсюду. — Умная. Пропустим. Проведем. Машина заводится и начинает медленно ехать. Мне лишь остается надеяться, что старый колдун, которого я нашла в попытках вернуть Сережу, сказал правду. Дай им крови, накорми их своей болью и ненавистью, и они не станут мешать. — Стоит оно того? — ехидно шепчет голос, порождая дрожь в замерзшем теле. — А-а-а? Скольких убила? О, многих. Всех, кто помогал ублюдку рушить нашу жизнь. Своими руками и чужими. — Поверни, — советует голос. — Выпустим. — Нет, — тихо говорю я, сжимая руль. По боку машины скрежещут когти. Кажется, продираются чуть ли не насквозь. Стекло трещит, будто его пытаются вдавить внутрь. Я не открываю глаза и просто начинаю вслух считать. На триста семьдесят второй секунде все прекращается. Я смотрю вперед. Лес пуст. Хочется обернуться, но не решаюсь. Они не ушли, тащатся следом. Ждут. Дорога здесь гораздо ровнее. Среди деревьев снова замечаю тени, но они не подходят, только выстраиваются в ряд на обочине. На пассажирском сиденье размазана кровь, она же и на дверце. Надеюсь, твари хорошо попировали. Ублюдок Рубинштейн заслужил свою смерть. Я делаю глубокий вдох. Мне не жаль. Я уже ничего не чувствую, даже тупая ноющая боль в груди меркнет. Все, кто виновен в их смерти, теперь и сами сдохли. Мне не жаль. Если нужно положить на алтарь душу, то пусть забирают остатки. Рубинштейн создал отличное чудовище. Вокруг становится слишком темно, потому что фары опять гаснут. Двигатель глохнет, но машина не останавливается. Впереди вижу красное свечение. Я зажмуриваюсь и накрываю глаза руками. Все. Почти все. Я готова ко всему и на все. Шум. С каждой секундой становится громче. Я выключаю печку. В ней больше нет надобнонсти, в салоне и так тепло, а вскоре уже и нестерпимо жарко. Я рискую и отнимаю руки от лица, чтобы снять куртку, после чего быстро закрываю глаза опять. Крики, грохот, вой, плач. Кажется, что барабанные перепонки вот-вот лопнут. Я и сама кричу, потому что мне больно, безумно больно, все тело горит и плавится, кожу словно сдирают заживо. Я громко считаю. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Я смогу, смогу, смогу, мне больно, как же больно, смогу-смогу-смогу! Двадцать один, двадцать два… Лучше бы я умерла. Нет! Нет. Чуть-чуть, почти у цели! Тридцать, тридцать один. Все прекращается. Жар уходит, боль пропадает, машина заводится. Ничего не слышно, только двигатель. Я плачу, не сдерживаясь, обнимаю себя руками и рыдаю. Все. Уже все. Выпрямляюсь. Берусь за руль. Из-за слез дороги почти не видно, но опасностей больше нет. Не должно быть. Впереди тупик, сплошная лесная стена. Я останавливаюсь, закрываю глаза и вспоминаю синие и желтые глаза. Улыбку. Прикосновения. Голос. Они будут со мной. Все закончилось. Мы скоро будем вместе. Я просыпаюсь резко. Как от кошмара. Оглядываюсь. Машина стоит в самом начале той дороги, куда я так рвалась. Пассажирское место пустое. На нем все так же кровь. Я откидываюсь назад и выдыхаю, улыбаюсь, а потом и смеюсь. Я справилась. Я справилась! Дальше все как в тумане. Дорога в аэропорт. Билет куплен заранее, в кармане. Долгий перелет, дождливый Питер. Я беру такси и доезжаю до башни Vmeste. Там ничего не изменилось, опытные и преданные сотрудники поддерживали компанию в рабочем состоянии. Лифт. Последний этаж. Офис. Разумовский за рабочим столом, как и всегда в это время дня. Он поднимает голову от бумаг, улыбается мне и встает. Живой. — Живой, — шепчу я, когда Сережа обнимает меня и целует в висок. — Что? — удивленно переспрашивает он. — Ничего, — всхлипываю я, стискивая его изо всех сил. — Соскучилась. — Ты дрожишь, любимая. Замерзла? — ласково произносит он, прижимая меня к себе. — Здесь прохладно. Тишину прорезает странный, настойчивый писк. Я оборачиваюсь. Сережа кладет ладонь на мою щеку и заставляет вновь смотреть на него, улыбается. — Какой-то сбой системы, — говорит он. — Не обращай внимания, Марго разберется — Да, — киваю я и тянусь к нему за поцелуем. Надо будет попросить ИИ поднять в башне температуру. Позже. По шее осторожно проходятся кончики когтей. Птица. Писк затихает.