Косы Мефалы

      «Большинство проблем в жизни возникает тогда, когда мы теряем невинность.»       Ирвин Уэлш

      Действующие лица: Нарфи, Седрик (мальчик), мать Седрика, капитан Одинокий Шквал, Рольф Каменный Кулак.       Сколько он её знал, — вернее, с тех пор, как он вообще её заметил, — капитан Одинокий Шквал считал, что Франсина похожа на голубку.       Миловидная, но блеклая, невысокого роста, с полупрозрачной кожей, под которой проступали голубоватые вены, и с копной вьющихся тускло-золотых волос, похожая на рыжеватую нордическую блондинку, она сошла бы за красавицу, будь в ней побольше жизни — и была бы похожа на нордку, или истинную дочь Скайрима, если бы была чуть поживее и побойчее, с более громким голосом, чуть более решительной — и сновала бы повсюду бледной тенью, после чего многие грубияны, завсегдатаи таверны, начинали жаловаться, что здесь запахло склепом и кладбищем, и что ей надо бы быть жрицей Аркея.       Капитан Одинокий Шквал много путешествовал и повидал слишком многое за всю свою долгую жизнь, чтобы удивляться чему бы то ни было, но эта милая добрая женщина, которая, казалось, вообще не была способна кого-то обидеть, вызывала у него какие-то странные чувства. Откуда они появилсь и как они назывались, бравый капитан не знал, — но каждый раз, когда он встречал Франсину, ему хотелось просто уйти куда подальше, а ещё лучше — вообще выйти из таверны и никогда больше не переступать её порога. К сожалению, в Виндхельме таверна была только одна — и там было слишком много его хороших знакомых и просто хороших и знакомых людей и эльфов, чьё общество было ему приятно и с кем он был не прочь посидеть за одним столом, перекинуться парой слов и просто выпить кружечку-другую.       Но человеческие капризы непонятны и непредсказуемы — и капитан с удовольствием предпочёл бы общество Виолы Джордано одному только соседству тихой и неприметной Франсины, которая работала в таверне и казалось, была там и днём, и ночью. Вполне возможно, так оно и было, — потому что она жила в крошечной мансарде на третьем этаже таверны, находящейся прямо под потолком, вместе со своим маленьким сыном. Как и почему так получалось — он и сам не знал и порой удивлялся сам себе. Неужели он настолько стар, что начал страдать нетерпимостью ко всем, кроме себя самого?        — Слышь, ты святоша! — крикнул ей вслед Рольф Каменный Кулак, дойдя до того самого состояния, когда всем окружающим становится жаль, что он вообще выпил, но теперь, чтобы успокоиться и прийти в человеческий облик, ему потребовалось бы выпить ещё, причём не так мало — Здесь люди веселятся и пьют! Живые люди, ты поняла? Шоровы кости, меня всегда холодом пробирает с головы до пят, когда ты просто проходишь мимо! Катись к себе в склеп и молись за упокой своей души, и не смей больше портить людям праздник! Даэдрова жрица Аркея, расшмыгалась тут.        — Не дури, Рольф, никому она не мешает! — послышался голос из противоположного угла таверны — А у тебя каждый день праздник, пока ты дно бочки не увидишь.       Рольф помолчал, раздумывая, как бы лучше возразить, — опрокинув стол в пылу сражения или просто оходив наглеца по голове, — но то ли спиртное, «вовремя допитое» наконец доползло до его стойкого сознания, крепкого, как он сам, и ласково ударило его исподтишка в голову ласковой и мягкой лапой саблезуба, то ли его отвлекло что-то другое, совершенно неожиданное, в таком поганом и грязном месте, как таверна, но факт остаётся фактом. Рольф внезапно успокоился, а его лицо с разгладившимися складками и морщинами приобрело какое-то торжественное и умилённое выражение. Такое выражение у него, наверное, бывало только в храме, когда он туда ещё ходил, и какое у него будет тогда, когда он будет лежать в гробу.       Прямо перед ним стоял маленький, хорошо одетый мальчик, с золотистыми локонами до плеч и в странной лёгкой одежде. Он положил свою крохотную ручонку на плечо Рольфа и смотрел на старого ругателя и богохульника, для которого не было ничего святого, как на своего старого друга, попавшего в беду.        — Добрый день, дядя Рольф! — серебряным голоском поздоровался странный мальчик с Рольфом, который так удивился, что не сразу понял, что это за непонятное явление — и кто именно с ним разговаривает.        — Ты… мелкий… — произнёс тот, заикаясь — Как ты меня назвал?        — Я назвал тебя дядей, — покладисто и с улыбкой ответил малыш, — потому что я ещё маленький, и раньше я называл всех незнакомых тётями и дядями. Но это было уже давно, когда я был совсем-совсем маленьким. А теперь я уже большой, мне уже целых пять лет, и я помогаю Дорогой работать здесь, в таверне! А я могу звать тебя господин Рольф, если хочешь, или господин мутсэра Рольф, как тебе больше нравится. Я ещё совсем недавно в Скайриме, поэтому прошу меня извинить, если я что-то говорю неправильно.       Против своего обыкновения, Каменный Кулак, по совместительству гроза обитателей Квартала Серых, не разозлился, а посмотрел на мальчика удивительно трезвым и разумным взглядом, в котором были совершенно непривычные как для других, так и для него самого выражения нежности, удивления, умиления и неподдельного интереса. Те, кто хорошо знал его, были хорошо осведомлены о том, что с нежностью он обычно смотрел на полную бутылку крепкого пойла, с удивлением — на уже опустевшую тару, из которой он сам только что высосал всё её содержимое и даже не заметил, когда именно он успел, если просто сидел за столом и слушал песни этой серокожей, а кто-то взял и выпил всё его вино.        — Ты… это, малыш… — удивительно трезвым голосом произнёс он, и добавил — с трудом, словно немой, только-только научившийся говорить — Прости.       В таверне наступила тишина, словно кто-то внезапно выключил звук.        — Я… это. Я не хотел обижать твою мать. — прогудел Рольф, потупившись — Эй, Франсина! — проревел он, словно бык, приведённый на бойню — Прости меня, а? Ппо-жа-лллуй-ста!       Удивлённая тишина, воцарившаяся в «Очаге и свече» постепенно начала покрываться тонкими трещинами удивлённого шёпота, перемежающегося недоверчивыми и нервными тихими смешками, но Рольфу это почему-то было неинтересно. Он не обращал внимания ни на что, кроме маленького мальчика, стоявшего рядом с ним и смотревшего на него ясными карими глазами.        — Давай посмотрим на ночной Виндхельм! — приветливо и ласково произнёс мальчик — Меня зовут Седрик, а ты — господин Рольф, так ведь? Только тебе нужно одеться потеплее, а то на улице холодно. Дорогая всегда говорит мне, что нужно одеваться теплее, а то я могу заболеть. Конечно, я не знаю, что такое «болезнь»… — Седрик ненадолго задумался, словно вспоминая что-то, — но я видел много людей, которые бо-ле-ли, и мне кажется, что им даже было больно. Я сам никогда не чувствовал боли, но мне кажется, что это должно быть очень неприятно. И мне от этого всегда бывает грустно.       Несколько мгновений разом протрезвевший и притихший здоровяк стоял неподвижно, словно прислушиваясь к какому-то новому, незнакомому ощущению, затем бережно, словно боясь ненароком раздавить, взял в свою большую грубую руку крошечную ладошку мальчика, и они вместе пошли к выходу.       Когда Франсина и Седрик уезжали, всем было грустно.        — Какая жалость, что вы уезжаете. — говорили им — Как же мы теперь будем без вас?        — О, вы не волнуйтесь! — с жаром отвечал маленьий Седрик, глядя на своих новых друзей ясными и широко открытыми глазами, в которых отражались огни жаровен Виндхельма — Мы обязательно приедем к вам в гости и будем очень рады, когда вы тоже навестите нас. — Мы будем жить в Айварстеде, это очаровательная и очень красивая деревушка неподалёку от Рифтена. Дорогая нашла там работу в таверне «Вайлмир», и мы будем жить там же, в таверне. Как же всё замечательно!       В день их отъезда плакали все, — и люди, и эльфы. Они уже успели привязаться к маленькому мальчику, который всем хотел помочь, никогда не хулиганил и не шалил и не знал, что такое печаль и боль, но всегда сочувствовал тем, кто испытал эти скорбные состояния на себе. Франсина, мать Седрика, которую он почему-то называл Дорогая, перестала беспокоиться за своего сына и отпускала его гулять одного, потому что знала, что его никто и никогда не обидит.        — Благодарю вас, милостивые боги , за то, что послал мне такого чудесного сына! — горячо молилась Франсина перед сном — В это трудное для всех нас время он станет настоящи утешением для всех нас, и Седрик никогда не оставит никого нуждающегося, с его-то добрым сердцем…       Так молилась Франсина, благодарная мать Седрика, и была уже ночь, таверна спала, — а её ненаглядный сынок спал в своей маленькой кроватке, разметавшись во сне. А рядом с ним на кровати у стены в ряд стояли куклы, мастерски сделанные и подаренные ему Калликсто, хозяином замечательного музея Виндхельма.        — Вот чудак человек! — говорили про него жители Виндхельма, кто приходил к нему в музей или знал его лично — Подумать только, историк, рассуждает, как учёный — а сам потешки для детей делает! Как ни посмотришь — всё сидит и кукол для малышей делает. Ну, что ж, пускай. И на продажу делает, и просто раздаёт малышне — да и вреда от этого никому нет. А какие у него жена и дети замечательные — сразу видно, какая дружная семья и они все друг друга любят. Нечасто такое встретишь, особенно в наше-то время, когда везде беда, куда ни сунься. ***       «Здравствуй Рольф мой дарагой друг       Надеюсь у тебя всё хорошо и все мои друзья здоров и живы. Я молюсь за них каждый день перед сном, как меня Дарагая научила. Надеюс вы все скоро сможете к нам приехать мне очень нравиться в Рифтене куда мы в сандас ездили вместе з Дарагой.       Тётя Темба очень добрая и хорошая женщина я молюсь за её перед сном. Она мне сказала что не любит медведей потому что они портят деревья, а они нужны ей для её работы на лесопилки. Я не люблю когда кому-то грустно, тогда мне тоже становится печально.       На днях она попросила одного господина убить для неё десять медведей, чтобы они не портили её деревья. Я попросил господина никого не убивать и что я сам сделаю так чтобы медведи больше не расстраивали тётю Тембу ведь она такая хорошая и добрая. Господин оказался очень хорошим и добрым. Сначала он посмеялся вответ на моё предложение и сказал какой занятный малыш неужели ты думаешь что сам сможешь убить десять медведей а я ему в ответ сказал что просто поговорю с медведями чтобы они не портили деревья и никого убивать не придётся. Убивать кого то это очень нехорошо и мне кажется что это должно быть больно.       Я быстро нашёл медведя когда он пил воду из ручья. Сдесь очень много медведей очень грустно что их никто не любит мне бы очень хотелось чтобы никто никого ни убивал и чтобы все дружили. Нарфи говорит что в окрестностях Рифтена всегда водиться очень много медведей и что сдесь ходить очень опастно.       Я просто падашёл к медведю и поговорил с ним так вежливо как меня всегда учила Дорогая. Медведь меня понял и послушался и теперь мы с ним тоже стали друзьями. Как же это хорошо когда все любят друг другу!       У меня паявился новый друг его зовут Нарфи. Он мальчик как и я только он немного старше. Но я всё равно помню тебя дарагой Рольф и всех наших друзей тоже… Когда Нарфи грустно я остаюс с ним и стараюс поддержать ево. У ниго совсем нет друзей и ему не с кем играть и его сестра тоже ушла играть с другими детьми а Нарфи ни успел с ней поппрощатся…       Обнимаю твой горячо любящий друг Седрик Фаунтлерой.*       Сердик глубоко вздохнул и подпёр щёку кулачком, как он делал каждый раз, когда задумывался о чём-то. Был уже глубокий вечер; в открытое окно дул свежий ветерок, приносящий прохладную свежесть реки и запах влажных листьев. Снизу доносились голоса и смех, аромат готовящегося жаркого и звон посуды.       А в это время Нарфи сидел около своего дома и раскачивался, баюкая больную руку. Он повредил её тогда, когда убивал свою сестру, собирающуюся пойти собирать травы для зелий на продажу. Нарфи всё сделал правильно, Рейда была нехорошей, Рейда травила Нарфи, когда думала, что Нарфи ничего не видит. Но Нарфи умный, Нарфи сразу обо всём догадался. Рейда собиралась отравить его вместе с Вилхельмом, к которому она ходила каждый день якобы для того, чтобы варить там зелья.       Он напал на неё со спины, когда девушка наклонилась, чтобы открыть дверь, ведущую в подвал, но Рейда оказалась неожиданно сильной. Нарфи всё-таки справился с ней; он душил сестру до тех пор, пока у неё не закатились глаза и на губах не выступила розовая пена, а венка на тонкой шее не перестала биться. Как же неприятно хрустело у него под руками, пока он держал их сомкнутыми на шее сестры! И с тех пор у него болит рука, словно кто-то выворачивает её в локте и в предплечье, — словно мёртвая Рейда, став невидимой, пришла в их с братом дом, оставшийся после смерти родителей, и теперь вкручивает младшему брату руку своими сильными и неустающими мёртвыми руками, такими же ледяными, как и тот рукав Чёрной реки, куда он отволок её труп.       «Скорее бы Седрик пришёл… — бормотал безумец, сидя на пороге дома, раскачиваясь из стороны в сторону и баюкая больную руку — Нарфи плохо без Седрика, Седрик его лучший друг…»       Было уже темно и все спали.       В ясном ночном небе зажглись звёзды и взошли Массер и Секунда.       От белеющих вдалеке берёз отделилась и, колеблясь, начала медленно приближаться какая-то тень.        — Рейда, это ты? — спросил Нарфи у тени — Нарфи совсем плохо, у Нарфи болит рука. Ты не сваришь для Нарфи какое-нибудь зелье, Рейда?