escala — clubbed to death
В январе сорок второго он — Ким Тэхён, год как призванный служить прямо на фронт: воевать не за свободу страны, а против своих убеждений. Не говорить с честью: «Я кореец и я отдам жизнь за родину», а гнуть спину под флагом белого тона с ярким красным пятном посреди, о котором вокруг говорят «восходящее солнце». Для кого-то, быть может, и так, а вот для народа, который уже тридцать два года находится под неистовым гнётом, на родной земле вторым сортом будучи, это пятно, скорее, символизирует боль. Фронт — переломный момент в жизни Тэхёна, которому двадцать четыре только исполнилось: про таких, как он, вокруг обычно все говорят «кровь с молоком», да и девчонкам он всегда нравился — смазливое личико, улыбка широкая, как широка душа и сердце впридачу. Однако война — это всегда насилие, боль и трагедия. А когда сам не знаешь, за что ты воюешь, тяжелее вдвойне. Многие плачут. Парни простые, кто-то постарше него, кто-то — помладше, но сдаются, ломаются. Тэхён к концу сорок первого ломается тоже: у него погибают родители, и не от издержки войны, а из-за того, что японцам на корейцев плевать — и на здоровье их тоже. Тот самый момент, когда волком воешь и думаешь: «Вот был бы я там, я б костьми лёг, но позвал бы врача, я б ему всё отдал, честно, лишь бы помог». Но он не там, он прямо здесь — теперь сирота, с тех самых пор, как командир роты вызвал сообщить о трагедии. С таким ещё, сука, видом, будто говорил о погоде — у японцев, кажется, и правда нет чувств. Как там говорят жополизы? Зато медицина и образование. Толку-то, если образование не на родном языке, а медицина для простых людей почти недоступна? А теперь ему терять нечего. Родители трагично погибли от воспаления лёгких, а он сам воюет непонятно за что и на благо чего — неизвестно. И пару раз думал сначала, что есть тут удачные способы покончить со всем за раз, раз возвращаться больше и некуда, однако пока в японцах душа вся прогнила, в корейцах она горит искренним пламенем. В одном конкретном — уж точно, потому что в тот вечер, когда ребята из взвода расползаются кто куда в увольнения, Тэхён принимает решение всё же сделать шаг с табурета в неведомое. Однако не делает — тот парень, с которым они постоянно пересекаются на строевых подготовках, но никогда близки не были, словно из ниоткуда вдруг возникает, а петлю из рук дёргает, чтобы зло прошипеть: — Совсем ёбнулся, что ли?! С чего ты решил, что суицид — выход?! Парня зовут Пак Чимин, ему двадцать шесть — на полтора года старше Тэхёна, а ещё он на свой возраст не выглядит: миловидный и щуплый, губы пухлые, на вид навскидку не больше семнадцати лет. Но сильный, как чёрт — у него лучшие показатели в роте, и вынослив, как какой-нибудь дьявол: в казарме о нём часто шутки пускают, мол, эй, Чимин, а ты уверен, что человек? Чимин на это всегда отвечает с усмешкой, мол, это не я слишком сильный, а вы стараетесь плохо — никогда не обижается ни на подколы, ни на шутки на грани. Улыбчив, терпелив, трудолюбив и не жалуется — любимчик толпы, объект испепеляющей ненависти у всех вышестоящих. А теперь, вот, действительно злится: в полумраке казармы Тэхёну, который на грани находится, даже раз сдуру кажется, что у того глаза красным вспыхивают. Всегда страшно, когда злятся терпеливые люди. Но для него сейчас это слегка отрезвляюще: потому что он не ожидал, что Чимин не пойдёт в увольнение. Не ожидал, что кто-нибудь остановит его от этого шага. — Слезай! — рявкает тем временем Пак, за руку сдёргивая его с табурета. — Какого хрена ты делаешь?! — У меня... у меня больше нет... — начинает было Тэхён, а ком в горле не позволяет и слова сказать: память услужливо дарит воспоминание о запахе мамы и крепких объятьях отца, которых он больше никогда не почувствует. До сих пор не верится, правда: уже неделя прошла и три боя минуло, а ему всё продолжает мерещиться, что где-то там, далеко-далеко, его любят и ждут. И дождутся всенепременно. И лицо Чимина сильно смягчается, когда он, вздохнув, внезапно вдруг обнимает его с негромким: — Я знаю, Ким. Знаю. Мне жаль. Но поверь, твои мама и папа хотели бы, чтобы ты продолжал жить. Так давай будешь, идёт? Давай ты будешь жить? Давай я теперь всегда буду рядом с тобой, чтобы ты не был один? — Меня здесь всё равно, как собаку пристрелят, — это Тэхён говорит, не обнимая в ответ и глядя в хлипкую стену казармы поверх чужого плеча. — И тебя тоже, Пак. Мы все скоро сдохнем. Как только японцы отправят туда, где пожарче, мы не жильцы. У нас даже нет толковых бронежилетов, ты знаешь ведь. — Но пока мы не в самой жаре, а это значит, что у нас есть все шансы выжить. И, поверь, я приложу все усилия, чтобы ты увидел конец этой бесполезной войны, — это Чимин сообщает ему, отстранившись и улыбаясь так мягко, насколько это только возможно. — Тем более, вроде как, у тебя день рождения скоро? Хочешь, я договорюсь с руководством и мы с тобой пойдём его праздновать? У меня два увала не гуляны. Может, они разрешат один дать тебе. Хочешь? Давай? Давай жить, Ким, прошу, — и за плечи несильно трясёт. — Прошу тебя: дай себе шанс. А я тебя всегда поддержу. Просто так. Потому что ты парень хороший. И не подводит: весь месяц держится рядом, не позволяя Тэхёну расклеиваться. Отвлекает и веселит — благо, дни выдались тихие. Увал в честь дня рождения японцы им, конечно же, ни хрена не дают, но Чимин просит кухарку сделать маленький тортик. Он кривой, косой и совершенно уродливый — иных тут не готовят, — однако до ужаса вкусный. И они вечером двадцать пятого года жизни Тэхёна сидят на морозе, пьют тёплый чай, что отдаёт горечью, сырой водой и железом, и едят этот торт. Может быть, они умрут завтра. Может, умрёт лишь Тэхён, однако теперь ему почему-то отчётливо кажется, что теперь ему есть, зачем жить: хоть бы для друга, что за месяц в сердце залез прямо с ногами, и вылезать не планирует. Как старший брат, честное слово: заботится и опекает, но не давит, а лишь направляет. В Чимине оказалось достаточно жизненной мудрости, чтобы Ким проникся расположением. Но Тэхён был неправ, когда рассуждал о том, что уже завтра им обоим в лицо дыхнёт смерть. Дыхнула она через пару недель, и только ему в лицо — выстрелом в бок в безлюдном январском пролеске, где даже на помощь не позвать никого, кроме вьюги и снега. Он даже не понимает, чей выстрел, как и его совершенно нелепо не проверяют на факт жизни в теле: очевидно, уверены, что если человек, в безлюдном месте кашляя кровью, оседает на снег, схватившись за рану, из которой кровь хлещет, то это однозначная смерть. Тэхён в этот момент думает так же: лишь только и может, что взглядом, что всё больше теряет свой фокус, наблюдать за двумя людьми в форме, что, выйдя из-за деревьев, удаляются прочь. Он был готов к смерти с той самой минуты, как получил повестку на фронт. Но не был готов, что перед встречей с ней потеряет семью, в условиях смерти и боли найдёт лучшего друга, который заменит старшего брата, и не успеет с ним попрощаться. За последнее особенно жаль: боль утраты родных всё ещё с ним и будет с ним до последнего вздоха, однако родителям уже всё равно, а вот Чимин где-то там, жив и не знает, что Тэхён, его лучший друг и названый брат, не вернётся. Прости, Чимин, что так получилось, идёт? В конце концов, вы оба были готовы к тому, что смерть рано или же поздно заставит вас разлучиться. Жаль, что Тэхёну не удалось подготовиться к моменту своей встречи с ней. Люди в форме отходят на несколько метров назад по дороге и оборачиваются: пальцем показывая, демонстрируя то, насколько он жалок и насколько глупо погиб, а боль в боку нестерпимая, будто что-то разорвало. Грустно, конечно, что двое солдат вражеской армии (хотя, с какой стороны посмотреть: враг Японии — друг корейского брата) будут последним, что он увидит. Может, глаза закрыть? Чтобы спокойно уйти в мир иной, не глядя на своих же убийц, чьи силуэты размыты от кровопотери и видятся только тенями при лунном свете. Но что удивляет, так эта тень новая: быстрая и смертоносная — Тэхён моргает достаточно медленно, чтобы успеть понять, что это не агония при смерти и всё же заметить, как та прыгает на одного из вооружённых солдат и что-то отрывает от его сильных плечей. Что-то круглое падает рядом с ним на нетронутый снег, брызжет фонтан, видимо, крови именно там, где была голова, а тень не останавливается, прыгает и на второго солдата. А затем сознание меркнет — смерть обнимает за плечи, зовёт за собой. Чудится образ родителей, мерещатся крики Чимина. Кажется, что кто-то за плечи хватает, трясёт с неистовой паникой, однако покой и холод покалывающий не позволяют Тэхёну ответить. А потом всё резко приходит в движение. Чувствуется во рту привкус металла и соли, льётся что-то на губы горячее, тёплое, а крики Чимина словно перестают быть фантомными — врывают в реальность неистовым: — Пей! — Пей, Тэтэ, ну же! — Давай, молодец, вот так, Тэтэ! Пей! — и с каждой секундой Тэхён всё меньше понимает, что сейчас происходит. Боли в боку больше нет, как нет чувства холода — в армейской куртейке становится, наоборот, очень жарко, а глаза распахиваются сами собой, чтобы увидеть... Что-то, к чему он готов не был: Чимин в одной только белой рубашке дерьмового качества, в лунном свете бледный до нездорового, а ещё залитый кровью, как после резни, и бледный, с испачканной в крови каймой пухлых губ — капает прямо на грудь. А глаза дикие, красные, нечеловеческие — прижал ко рту Тэхёна своё же запястье, и запоздало Ким понимает: он сейчас пьёт кровь лучшего друга. И отстраняется резко, не до конца понимая, что происходит. И первое, что срывается с охрипших связок — это лишь: — Как?.. — Я же сказал тебе, — попытавшись отдышаться хоть как-то, Чимин виновато ему улыбается, прижимая к груди тонкую руку, по которой кровь стекает до локтя, пачкая ткань. — Я буду рядом с тобой, ты не будешь один. Тем более, я обещал приложить все усилия, чтоб ты увидел конец этой войны. И ты увидишь, Тэхён, я обещаю. И многое — после неё. Даже спустя столетия будешь смотреть на мир так же, как смотришь сегодня. И, наклонившись вперёд, зачем-то прижимается к шее Тэхёна губами. А дальше — острая боль. И затем — темнота.***
Тэхён в двадцать пять лет не знал, что такое вампиры. Знал о них по легендам и мифам, но был уверен, что таковых не бывает, но Пак Чимин всегда умел удивить.***
Тэхён в двадцать пять лет не ведал, что в вампирской среде дать кому-либо испить своей крови даже с целью лечения — это проявление высшей формы любви. В их случае — братской.***
Тэхён в двадцать пять лет не мог даже подумать, что вампирская кровь ускоряет регенерацию тканей, но он умирал быстрее, чем Чимин мог бы его излечить, и только по этой причине Пак не спросил его разрешения и обратил прямо на месте.***
Тэхён в двадцать пять лет даже не ведал, что, согласно Уставу, вампиророждённый может обратить человека в вампира всего раз в столетие, и Чимин потратил свой шанс на сто лет вперёд на какого-то осиротевшего парня, с которым вместе служил.***
И, разумеется, Тэхён в двадцать пять лет не догадывался, что причина, по которой Чимин сделал всё это — проста. Потому что к январю сорок второго Тэхён хотел жить. Так сильно хотел, чёрт возьми, что Пак не смог пройти мимо. Но так и так не прошёл бы, ведь тот самый парень, что сделал когда-то петлю из ремня, стал ему ближе родного младшего брата всего за несколько месяцев дружбы. Это всё будет знать тот Тэхён, который сто семь лет разменял. Знать — и смотреть на застывшего в дверях Зала Советов Чимина, что два года назад совершил преступление и теперь из пепла восстал, горя жаждой мести и глядя ему прямо в глаза.***
Тяжело жить в осознании, что все вокруг знают о твоей самой большой уязвимости, но не так, как тяжело жить с пониманием, что самый близкий тебе человек считает тебя сумасшедшим. С косыми взглядами в стенах универа ещё можно смириться, как почти смирился он с шепотками: «Это тот! Чон Чонгук, который был год назад в новостях! У него почти вся семья погибла в аварии! Он видел животное!». Плевать, что он даже год спустя ни хрена не согласен с тем ярлыком, что повесило общество на убийцу родителей — если посторонним так легче, то пусть. Однако... смириться с немой, но совершенно неискренней поддержкой Юнги тяжелее всего: хён всегда старается принять и понять, но не нужно быть семи пядей во лбу, чтоб осознать — он не верит ни единому слову своего младшего брата. И в этом есть свой резон: а кто бы поверил в здравом уме, верно ведь? Порой Чонгук сам крепко задумывается: а не сошёл ли с ума? Может, это такая шутка от мозга? Затянувшаяся и до ужаса злая. Люди ведь в большинстве своём скептики: редко кто верит тому, чего ни разу не видел. А затем... вспоминает, и в большинстве своём это больно и страшно — каждый грёбанный раз, стоит просто задуматься, так ужасом сковывает. Не рехнулся всё же, а жаль — так было бы проще. Чонгуку до сих пор снятся кошмары. Реже, чем в первые месяцы, но от этого не менее жуткие, ведь всё то, что приходит к нему по ночам, когда-то пришло наяву. А если пришло как-то раз, то может прийти и второй, и именно это — причина, из-за которой он так остервенело погрузился почти год назад в это всё. ...Это начиналось нормально: ровно настолько, насколько Чонгук-до-аварии, будучи студентом первого курса, вообще мог характеризовать поездку нормальной — идея родителей поехать в гости к друзьям совпала с одной из тусовок. И, да, Чонгук всегда был эгоистом, но не до мозга костей: внутренне он очень расстраивался, что ради скучного семейного сборища ему предстоит пропустить одно из весёлых университетских событий, но внешне выражал готовность поехать. Юнги, правда, не смог в тот день, потому что нужно было сдавать курсовую научруку — хён всегда чертовски ответственно относился к учёбе, и даже мамина прихоть не сдвигала его с собственных принципов. В смысле, вообще никогда: если хён садился учиться, трогать его было нельзя. А учёба для предков всегда первее всего, и по этой причине хён всегда избегал такого рода поездок. И не отмазался даже ни разу: реально учился. Чонгук его ещё вечно подъёбывал по этому поводу, мол, у тебя из друзей-то только Хосок, да и тот объявился только в конце старшей школы каким-то чудодейственным образом, будто волшебник появившись из воздуха. Чонгук совершенно не в курсе, как такой человек, как Хосок, смог подружиться с его старшим братом, и даже представить не может, где они могли познакомиться. Хосок — горделивый холерик, неприлично богатый и на язык острый, как бритва: себе цену знает (Чонгук-до-аварии часто шутил, что в мире Хосока царит оверпрайс), как знает все лучшие клубы Сеула — легальные или же нет. Хосок интенсивный, вечно в движении или же враз внезапно ленивый, сонливый, капризный — непредсказуемый. А Юнги... терпила во всех отношениях, в них же — дотошный, зачастую медлительный и совершенно неловкий во всём, что касается спорта и социума. Ужасный заучка, душный по мелочам — он в шестнадцать лет взял фамилию Мин в честь деда по маме, ведь та при замужестве сменила её, и больше никого не было с такой вот редчайшей в Корее фамилией, да, — которого люди всегда сторонились из-за того, что зло смотрит. А хён каждый раз от этого очень расстраивается, а последние пару лет — как-то особенно сильно, словно его что-то до безумия гложет. Но никогда не говорил, что это именно — даже Хосоку. Чонгук спрашивал несколько раз, где-то между подъёбами хёна о том, что он никогда не найдёт себе парня, потому что в двадцать два уже глубокий старик, и уже после событий — пусто глядя на то, как порой Юнги одиноко. Был бы ресурс — схватил бы брата за плечи, встряхнул и рявкнул что-нибудь вроде: «Дай себе шанс!». Но сил нет, как и возможностей, как и причин: тяжело заставлять кого-нибудь давать себе шансы, когда закрываешь глаза, видишь одни и те же картины перед внутренним взором и даже как будто всё заново слышишь и чувствуешь. Кровь. Много крови — фонтаны её. Вскрытое горло отца, что сидел за рулём, дым из капота машины, смятой о дерево. Душащий ужас и тяжёлый запах убийства: рыдания мамы и её громкие просьбы к Чонгуку бежать как можно быстрее, пока есть такая возможность, однако в тот вечер тело не слушалось и он не мог заставить себя пошевелить даже пальцем. Чавкающий звук разрываемой плоти и скорость: быстро ударилось о машину что-то тяжёлое, быстро затормозила та об одно из деревьев, быстро разбились спереди стёкла. Быстро некто ворвался в салон, выдрав дверь тоже быстро и невозможно легко. Темнота позднего вечера, шок, непонимание: отец только лишь вскрикнуть успел, как Чонгук услышал хруст его шеи. Страшно было не слышать то, как мама истошно кричит и просит бежать. Куда хуже было понять, что по итогу и она замолчала. И когда Чонгук, сидя в ловушке семейной машины, вдруг осознал, что остался один на один с неизведанным монстром, то ему было уже внезапно не страшно — он будто смирился с собственной участью, глядя на то, как некто с человеческим телом, а совсем не животное, шумно пьёт кровь из шеи его скончавшейся матери. А далее — странное. Резкая вспышка красного цвета — как он осознал позже, чужих красных радужек, — что почти ослепила его: убийца смотрел ему прямо в глаза, однако не дольше пары секунд перед тем, как метнуться вперёд и, схватив за грудки, впиться в шею зубами. Тогда он узнал, что когда тебя кусает вампир — это невозможно приятно. Кайфом по венам, как от наркотика, и эйфорией в сознании — Чонгук не хотел, чтобы этот дурман когда-либо спал, как не хотел, чтобы это заканчивалось. В этот момент он мечтал умереть, откуда-то зная наверняка, что сделает это с улыбкой и радостью. Не умер: снова увидел красную радужку в миллиметрах от собственных глаз; почувствовал запах собственной крови так близко, будто убийца хотел поцеловать его. Но именно из-за того, что расстояние между их лицами было столь невозможно мало, он заметил то, чего не должен был замечать. Испуг. Шок. Узнавание, словно они с этим парнем были знакомы: распахнулись глаза кровососа в эту секунду, после чего он отпрянул назад между сидениями, и в это мгновение Чонгук увидел лицо и помнит своё до невероятного чёткое: — Ты?! Лицо, которое теперь вспомнить не может, потому что уже через мгновение разум будто заволокло пеленой, а в уши ворвалось едва слышное: — Нет, Чон, только не ты, только не ты... А после убийца резко исчез с такой же нечеловеческой скоростью, позволив Чонгуку, наконец, отключиться от ужаса. Исчез, оставив после себя лишь воспоминание о красных глазах и интонациях ужаса, с которым тот произнёс те слова. Животное, они говорят. У животных нет человеческих тел и они не пьют кровь, грубо и будто бы до ужаса голодно разорвав шеи ни в чём не повинных людей. Животное не может вырвать дверь авто с корнем так просто, будто та весит не больше листочка бумаги. Животное определённо не может общаться. Зато Чонгук точно знает, кто мог сделать всё это. Но до сих пор задаётся вопросом: почему тот вампир дал ему шанс? Ведь если память, вернее, остатки её, его не подводят, то они с убийцей родителей... Были знакомы? Видимо, достаточно близко, чтобы он дал ему выжить. И, что очевидно, вампиры умеют «подтирать» за собой, ведь даже то, как слышится тот самый голос, Чонгук совершенно не помнит. Всё помнит, кроме лица, голоса, отличительных черт. Но клянётся себе, что до правды всё-таки докопается. Даже если все вокруг будут думать, что он сумасшедший.