Добрый дух «Kaonashi»

Дима думает, что вчера ему просто не повезло оказаться не в том месте и не в то время, когда Лина достаёт уже второй тюбик тоналки и, тихо матерясь сквозь зубы, принимается замазывать большой синяк на его лице. Она то и дело водит спонжем по носу, задевает ещё и глаза — Матвеев пытается не шевелиться, но в такие моменты хотелось лишь зажмуриться, сжаться и спрятаться от постоянных попаданий. — Дим, не дёргайся, — Лина приподняла его подбородок, рассматривая, как далеко расползлась за ночь по лицу синева. Вздохнула, отпустила руки и снова принялась замазывать, теперь ещё усерднее. — у меня ощущение, что я пытаюсь выгородить какое-то очень конкретное преступление в твою сторону. — она на секунду всплеснула руками, снова случайно тыкнула спонжем по глазу. — Нет, ну типа если твой синяк увидят, кто-то что-то сделает ведь... Что вам вчера директор сказал? — Ничего нового, — Матвеев опустил глаза, начиная перечислять. — «драться очень плохо», «по лицу бить людей нельзя», «нехорошо маленьких обижать», — Лина вдруг тихо рассмеялась, рывком опуская голову и легонько стукая Диму кулаками по плечам. Против воли Матвеев тоже зафыркал в кулак. — Швиль, ну я серьёзно! Он меня маленьким назвал. Даже по голове погладил, поехавший, — он шутливо покрутил кистью у головы на манер сумасшедшего, вызывая у Лины новую порцию смеха. — А вообще я не думал, что Гецати просто из-за моих слов так психанёт. Иначе бы молчал... Наверное. — Он вспыльчивый, но отходит быстро. — согласилась Джебисашвили. — Так что не переживай даже, больше он тебя не тронет. Тем более ему ещё Олег потом говорил что-то. Там, около директора, помнишь? — Чёрт, — Дима закатил глаза. Меньше всего сейчас хотелось это услышать. — Не угрожал, надеюсь? — получив отрицательный кивок от Лины, он чуть успокоился, поубавил пыл и дальше уже заговорил тише. — Вот и как с ним разговаривать, а? — Матвеев отвернулся, недовольно поглядывая куда-то в угол. — Все мои просьбы динамит. — А чего ты так? Пускай грехи в карме перед тобой замаливает. Заодно и тебя поменьше доставать будут, заступник у тебя будет крутой. — предлагает Лина, вмиг смущённо отведя взгляд и незаметно кашлянув. — Ну... а что ему остаётся? — Мне спокойнее, когда он вообще не лезет. Он по сути и не помог ничем, его Череватый оттуда за шкирку вытащил. Так что особо не замолил пока ничего, плохо пытается. — Дима хищно улыбнулся. Лина лишь усмехается на это. Он умалчивает про нежелание втягивать Олега в статью ПДН, как и умалчивает о попытке Шепса его собой закрыть. Почему-то не хочется, чтобы кто-то это знал. Он всё ещё улыбается, когда Джебисашвили снова берёт тоналку в руки, опять пытается хоть как-то исправить ситуацию, усердно скрывает синеву. Только теперь улыбка выходит скорее мечтательной. Надо же, Олег старался его защитить. Тот самый Олег, который его, наверное... Ненавидит? Который его почему-то спас в чужой квартире, у смерти забрал буквально, вытащил с того света. Матвеев вдруг снова начинает смеяться, жмурится ненароком, Лина вопит, что сейчас всё опять смажется, поднимает его голову и продолжает активно штукатурить. И снова попадает по глазам. Вообще, Дима до сих пор как ребёнок радуется тому факту, что впервые за девять лет в школе ему есть к кому идти. Джебисашвили быстро стала очень близкой для него, почти что по-сестрински родной и комфортной. Матвеев уже не жмурится, когда Лина уже, наверное, в сотый раз заезжает спонжем по глазу. — Ты теперь как фонарик блин, ходишь-светишь. Ну что это такое, Дим? Нельзя было сразу холодное что-то приложить? — А что прикладывать-то, у нас в школе вода даже либо прохладная, либо никакая. Я вообще сначала думал, что всё, мне нос сломали, когда кровь полилась. Больно было. — Дима мгновенно помрачнел, нахмурился. — Не до того как-то. Лина понимающе кивнула, вдруг надолго замолчав. В таком безмолвии вмиг стало не по себе, тишина заполняла собою пространство, в ушах начинало тонко звенеть. Лина сочувственнно глянула на Матвеева, достала сигареты. Диме скоро стало от этой тишины неуютно, и он невесело усмехнулся. — Швиль, ну как так выходит? — Лина смотрит грустно, опускает руку на его плечо, ненавязчиво поглаживая. — Почему я? Олег вон с Владом за учительским столом курили, им никто и слова не сказал, почему я вечно получаю? — Серьёзно думаешь, что дело тут в том, кто где курит? — Джебисашвили подпаливает кончик сигареты, вторую протягивает Диме. Тот принимает, не раздумывая ни секунды. Тоже подпаливает, тоже затягивается. — Их невозможно предугадать, невозможно узнать, как они сегодня к тебе отнесутся. Они не думают о последствиях. — Матвеев выдыхает дым, а вместе с дымом выпускает и тяжесть из лёгких. Он думает, что учителя наверняка прибьют их обоих, если сейчас здесь увидят. А ему непривычно так плевать на последствия. Не в его, Димкином, репертуаре. Он тушит окурок о подоконник, открывает форточку. — Если тебе от этого легче, у Кости родители строгие. Ему дома досталось за драку. — Не легче. — качает головой Матвеев. — Я не хочу, чтобы кому-то из-за меня вот так вот плохо было. Правда ведь не хочет. Всё, что происходит, происходит без какого-либо контроля, без возможности повернуть время вспять и исправить. Дима чувствует себя снова маленьким-маленьким в этом мире, унизительно беспомощным, серой пылью с комода в коридоре — ничего не зависит от его действий. Всё по новой. Вперёд, вниз по течению, а потом об землю и в мясо. Потому что невозможно на эту жизнь повлиять. Матвеев морщится — зря сигарету затушил. Слишком много тяжёлых мыслей. В класс они возвращаются поздно — даже позже Влада и Марьяны, которые по какой-то волшебной причине очень часто «путают расписание». Дима заходит первым, придерживает для Лины дверь. Ловит на себе хитрый взгляд Романовой. Тут же в голове всплывают события вчерашнего дня, каждая красочная деталь, с чего всё началось, и Матвеев быстро проходит к их парте, садится, кидает рядом рюкзак. Только бы не успели. Только бы не заметили. Закрывает лицо руками, надеется спрятаться в них хотя бы, когда Марьяна всё-таки подскакивает со стула и на всех порах летит к Лине. Улыбается самой ядовитой улыбкой, кладёт руку на её голову. Джебисашвили в недоумении поглядывает то на неё, то на Диму, хмурится. Романова механически начинает хлопать ладонью ей по макушке. — Ли-и-ина, привет! А вы откуда с Матвеевым такие запыханные, а? А? — Марьяна играет бровями, лезет прямо в лицо — Лина пытается отстраниться, отвести взгляд, спрятаться уже от всевидящих округлённых глаз. Дима возмущённо втягивает носом воздух и через секунду легонько отстраняет Романову. — Вы... Ну... Того самого, да? Да? — и Марьяна начинает хлопать кулаком по раскрытой ладони, да так интенсивно и шумно, что Лина задыхается от возмущения. Спустя несколько секунд размышлений Матвеев наконец понимает, на что так активно им двоим пытаются намекнуть, и бездумно закатывает глаза. Ясно теперь, в чём тут дело. Романова их безбожно свела, а теперь ищет любые подтверждения своим глупым догадкам, до невозможности пошло намекая. Для него, Димы, это сущий ад, глум над чистыми, непорочными отношениями действительно близких и дорогих друг другу людей. Лина — чудесная девчонка, живая и яркая, до невозможности энергичная, и Матвеев очень её любит, всей душой, дорожит и не хочет потерять. Лина — его подруга, очень близкая и безропотно доверительная, неопошленная в глазах Димы глупыми фантазиями одноклассников. И сейчас хочется Марьяну отшить, отбрить колкой фразой — лишь бы не смела даже мысли допускать о таком. От нелепости всей сложившейся ситуации Матвееву вдруг захотелось приложиться головой об парту. Как же это на самом глупо. Как будто бы насильно пытаются чью-то чужую жизнь навязать. Хотя, в какой-то мере даже и хорошо, что Марьяна не знает, насколько сильно ошибается. Романова вообще человек удивительный — если во что-то верит, то так крепко и искренне, что эта удивительность раздражать адски начинает. Хорошо, что Марьяна не знает о Каонаси. И о том, что Дима его любит. Остальное ей в корне не хочется прощать, и поэтому Матвеев идёт на отчаянный шаг. Он поддержит глупую теорию, да так, чтобы поверила только Романова. И перед Линой потом извинится, если потребуется. Матвеев вдруг безразлично опустил веки, глянул на Марьяну спокойно, не выдавая ни грамма злости, и почти что будничным тоном поинтересовался: — Марьян, ты что, следишь за нами? На секунду Романова смолкает, давится словами, беспомощно хлопает ресницами и с каким-то невозможным ужасом смотрит на Лину, которая уже запрокинула голову, беззвучно смеясь. Дима удовлетворённо кивает и достаёт учебники. Марьяна, кажется, всё-таки не такого исхода ждала. Она выбита из колеи странным потоком информации — зато эти невозможные сваты теперь будут счастливы. Единственное, что омрачает радость Матвеева — возможно, по поводу несуществующих муток глупыми шутками достанется Джебисашвили. Дима смотрит на неё, наклоняет голову, старается разглядеть в глазах хоть каплю обиды или грусти. Может, уловит какую-то злость, раздражение, но нет! Она невозможно счастлива, и теперь тычет в спину ушедшей Романовой факи. А затем оборачивается к Матвееву и с улыбкой говорит: — Ну, Диман! Мы с тобой вообще банда, понял, да? Трепещите теперь вообще все! Вот они в шоке будут! — Лина улыбается в рукав кофты. Вдруг снова поворачивается и спрашивает. — Как там, кстати, твой настоящий наречённый? — Что? — вот теперь у Матвеева щёки вспыхивают огнём, покрываются тоненькой сеткой румянца. А всё из-за этого «наречённый». Это она про Каонаси что ли? Ну точно! Сидит, улыбается, кивает на телефон. — А, Безликий. Он в порядке сейчас... Надеюсь. — Дима протягивает телефон в чужие руки, а сам рядом держится, смотрит, что Лина там вычитывает. Конечно, показать и похвастаться необходимо, но полная переписка навсегда останется в тайне — слишком уж она для Матвеева много значит. — Ну всё считай, я на вашей свадьбе загуляю. — Лина абсолютно довольна прочитанным и со спокойной душой возвращает Диме драгоценный телефон. — Тебе нужно съездить к нему в Питер. Срочно. — А за чей счёт? У меня денег осталось на неделю максимум, потом, видимо, на подработку какую-нибудь пойду, куда меня в семнадцать лет возьмут там... — Матвееву вся его жизнь кажется чем-то размытым, неясным, неразличимым с первого взгляда. Как только будущее становится чуть более туманным и обретает какие-то отрицательно-мутные очертания, Дима начинает его побаиваться. Он ещё ребёнок, не телом, так душой, ребёнок который смутно понимает свое будущее, что его будет окружать, кто поможет и не даст оступиться. Дима только одно точно понимает — без Каонаси его жизнь мгновенно теряла смысл. Он буквально не выпускает телефон из рук, как зависимый смотрит в экран, терпеливо и преданно ждёт сообщение от него. У Безликого красивый шёпот, руки наверняка из золота — а как иначе объяснить его волшебные таланты? Матвеев неумолимо тонет в нём, растворяется и распадается на части, снова и снова прокручивает в голове его слова, перечитывает сообщения и ударяет кулаком в подушку — если бы только его Безликий был рядом с ним. Дима это часто себе представлял — вот он, Каонаси, высокий и серьезный, с тёмными волосами и всегда тёплыми руками, статной походкой проходит в их класс, садится за их с Матвеевым парту. Вот на них двоих обращены взгляды, нового ученика спешит разглядеть весь класс. Сначала на него смотрит эта глупенькая Марьяна, затем Гецати, Влад, Вика... Вот он представляет своего самого близкого человека Лине — они бы наверняка поладили. Вот Дима ведёт его по узким школьным коридорам, держит за руку и не отходит ни на шаг. Он может в любой момент коснуться его, сцепить руки на поясе, уткнуться носом в плечо, провести по губам... Они точно связаны, созданы друг для друга, им посчастливилось узнать друг друга так странно, но до сих пор и всегда Матвеев будет счастлив, что их столкнула вселенная. И если бы все его фантазии были реальны... Тогда бы Дима, наверное, хотел проснуться с утра. Хотя бы чтобы Каонаси в реальной жизни увидеть. У него наверняка самое красивое имя, и Матвеев уже считает это имя своим самым любимым. Безликий незаконно прекрасен, и Диме хочется поблагодарить его за то, что он просто существует. За то, что вселяет надежду, за разговоры, за горящую нежность в этих разговорах. За то, что он так близко — и так далеко от него одновременно. Матвеев выходит в коридор, на ходу вытягивает из кармана пачку «Беломора», молчаливо считывает тупое «курение убивает» и достаёт сразу три. Если сегодня ночью он снова выплюнет кровь в раковину вместе со своими лёгкими, Безликому скажет, что во всём ретроградный Меркурий виноват.

***

День Олег любит явно больше, чем вечер или ночь — с наступлением темноты любая свобода оказывается невозможной роскошью, никакого покоя, беззаботного сна или отдыха, только страх. Вот сейчас придёт отец, снова пьяный, снова ударит. Шепс со страхом смотрит на стоящую в серванте бутылку и думает, что завтра же вытащит её из дома и разнесёт об асфальт. Вот уже, наверное, тридцать минут они с матерью сидят за пустым столом на кухне. В тишине. Только часы тихонько тикают, да Олег переодически начинает постукивать пальцами по столу. Оказывается, весь вчерашний вечер он пролежал в отключке. Как выяснилось ещё позже, в нетрезвом состоянии отец просто-напросто оттолкнул его, да так, что Олег приложился головой о дверной косяк. Теперь понятно, почему ничего не помнил. Ещё один такой приход, ещё раз он ударится головой и потеряет сознание — больше может не проснуться. Шепс очень удивился, когда с утра у него адски заломили рёбра — а может, во всём виноват неудачный толчок Влада. Хотя, плюсом ко всему голова казалась такой тяжёлой, что Олег едва поднялся с кровати. Мать бесшумно зашла в комнату, усадила его обратно и почти что шёпотом сказала, что в школу сегодня никто не пойдёт. Шепс вяло запротестовал — голова, конечно, болела, но не бросать же от этого Диму одного? Тем более вдруг снова Гецати, или Влад, или ещё кто похуже посмеет причинить вред его счастью? Но мать смотрит почти умоляюще, с ужасом, и Олег буквально не в силах спорить с ней. У матери впервые в жизни так заметны тонкие сосуды на руках, она нездорово бледная и худая, с взлохмаченными волосами, тёмными синяками по всему телу и бездумным пустым взглядом. Шепс морщится, как от боли. Бутылка с алкоголем на кухне может пригодиться ему для хорошего удара. Или взять нож, чтобы наверняка? Олега всерьёз начинает напрягать тот факт, что теперь любая вещь на кухне в нужный момент может стать его оружием. Что он думает об этом. Детально представляет себе, как в порыве гнева хватает со стола тяжёлый нож, а может разобьёт об его голову что-то стеклянное..? Не важно. Важно, что Олег слишком, слишком сильно хочет освободиться. Спасти себя от боли, спасти мать от бесконечных пыток и проверок — она же этого не заслужила, совсем, за что ей так достаётся? За то, что вышла замуж за такого мудака? За то, что родила такого же неконтролируемо злого непутёвого сына? За то, что живёт просто — почему с этим ничего нельзя сделать? Не выходит даже заступиться нормально. Шепс смотрит на себя в зеркало в ванной, когда ледяная вода стекает по щекам на шею, под майку, на грудь. Смотрит, и жалеет, что родился. Действительно, грустно. Что родился в семье, где принято напиваться и уничтожать всё, что попадается под руку, где принято таких выгораживать. На мать и сердится-то толком не выходит — ну что это такое? Почему так сложно чувствовать, и не чувствовать одновременно. Как американские горки. Олег уже, если честно, устал от них настолько, что готов бросить всё, оставить всех и уйти. Шепс думает, что не справляется. И мысленно себя за это ненавидит. Обычно в таких ситуациях его спасал только Саша. Созвонились, обсудили всё, Олег получает бесценный совет от брата и идёт решать проблемы. Но сейчас этих проблем становилось всё больше и больше, они связывали и парализовывали тело Шепса полностью, утягивали за собой в омут, и каждый раз тревожить Сашу не хотелось. У брата давно своя работа, свои интересы, своя жизнь — Олег это понимает, конечно. И очень скучает по тем временам, когда Саша был рядом, и всё что их разделяло — расстояние между комнатами. Даже тёплые воспоминания сейчас заставляют Олега грустить. Часы бьют полдень, и мать, словно очнувшись, дёргается и смотрит на сына как-то напуганно. Словно бы это он её разбудил. Олег наклоняет голову, смотрит на неё и думает, что бесконечные отцовы попойки очень плохо сказались на её психике. Да и на его, так-то, тоже. Только теперь он это так ясно видит. — Мам, ты чего? — Олеж, — Шепс ощутимо вздрагивает, когда мать быстро поднимается и шагает к нему. Он тут же опасливо прижимает кружку с остывшим чаем к груди и испуганно смотрит снизу вверх. — сейчас нам тяжело. Может случиться что угодно, понимаешь? — дождавшись от Олега неуверенного кивка, она продолжает. — Тебе нужно ко всему готовым быть. К любой ситуации. Если вдруг нужно будет доехать до больницы или полицейского участка... Машину ты водить ещё не умеешь. У меня есть кое-что другое для тебя. Раньше следовало показать. Иди за мной, — и мать почти бегом покидает кухню. Её голос подрагивает, но она старается говорить уверенно. Плохо получается. Олег смотрит, как мать, тихо шепча что-то себе под нос, быстро натягивает на плечи куртку и открывает дверь. Опомнившись, Шепс хватает с крючка чёрную побитую кожанку и летит следом, прикрывая дверь за собой и ища взглядом мать, которая уже быстро спускалась по лестнице вниз, на первый этаж. Чертыхнувшись и махнув на дверь рукой, Олег сбегает по ступенькам за ней. Вот сейчас не догонит, потеряет из виду — а куда мать может пойти? Судя по состоянию, далеко точно не уйдёт. Шепс толкает тяжёлую подъездную дверь и выходит следом. В лицо тут же ударяет морозный воздух, и на голову хлопьями валит снег. Олегу холодно, но он продолжает быстро шагать за матерью, ещё надеясь её догнать. Она явно держала путь к тёмному гаражу, мимо которого он вчера проходил, возвращаясь домой. Искренне не понимая, зачем они туда идут и что такое мать хотела ему показать, Олег неосознанно ускоряется и нагоняет мать уже у самых дверей, когда она дрожащими руками пытается вставить ключ в замочную скважину. Тяжело вздохнув, Шепс забирает связку из рук и открывает железные двери сам. В нос тут же ударяет терпкий запах спирта и бензина, и Олег непроизвольно морщится. — Нет. Жди здесь. — строго одёргивает мать, когда Шепс пытается пройти в гараж и наконец выяснить, зачем в такой холод мать заставила его куда-то идти. Он покорно остаётся под снегом на улице и ждёт несколько минут, пока из темноты не начинает сиять белая фара. Слышится звук мотора — Олег вздрагивает и едва успевает отбежать в сторону, давая дорогу... — Вот это подгон! Мам, у кого мотик увела? Мать сосредоточенно сжимает руль, выкатывая мотоцикл из гаража, отмахивается от глупых шуток. Шепс тут же тянет руки, чтобы помочь, цепляется за одну из ручек. Не перестаёт улыбаться. — Да ладно, мам? Ямаха? А я думал, вы её продали. — пыхтит Олег, наконец вытащив мотоцикл из гаража и теперь с удовольствием разглядывая его, стряхивая пыль с сиденья. — Я уж и забыл, как она выглядит. — Я тоже. — честно отвечает мать, поправляя спутанные волосы. — Это вариант не очень хороший, но по сути единственный. Сам понимаешь. Сядешь за руль только в экстренном случае, в самом плохом, понял меня? — Шепс неуверенно затряс головой. — Даже не вздумай без моего ведома садиться. — Олег тараторит быстрое "да-да-да-да-да" и тут же подлетает к мотоциклу, нетерпеливо забираясь и хватая обеими руками руль. Мать закатывает глаза. — Куда! — Шепс чувствует, как ему на голову приземляется что-то. Становится темно, и он рывком приподнимает съехавший на лоб шлем. — Без Артика чтобы ни шагу, ясно? — Ясно, — вздыхает Олег, стягивая защиту с головы и с удовольствием проводя пальцами по кривой надписи «Artik». Она точно сделана вручную кем-то, прямо на шлеме. Как заботливо мама о нём говорит. — ну и название. Она старше меня что ли? По дороге не развалится? — Вот сейчас мы это и проверим. Объясню, что делать нужно. — невозмутимо кивает мать, снова надевая шлем на пушистые кудри и заботливо убирая их, чтобы не мешали, заправляя за пластиковый бортик. Олег успевает подумать, что курс будет очень долгим. — Сначала сядь правильно... Вот... Во-о-от! — Шепс выпрямился в седле, поставил ноги на педали — откуда только у матери силы взялись его поучать? — Только не напрягайся так. Теперь нужно выжать сцепление... Да не так же! Тогда кажется, курс будет невыносимо долгим. Но уже спустя час Олег худо-бедно смог проехать до поворота из города и обратно без падений и аварий. Мотоцикл всё ещё кренился вбок, когда Шепс пытался свернуть на нём, будто бы не принимал нового владельца, недоверчиво присматривался, проверял, на что Олег способен. А способен он, к слову, не был совершенно. Мать очень долго закатывала глаза и демонстративно хлопала по рулю, пока Олег наконец не доехал до ближайшей дороги и с таким же успехом не вернулся обратно. На той стороне он даже задержался, остановил мотоцикл, отвлекшись на сообщение. Не возникало даже малейших сомнений, кто там ему пишет.

Dima_Mat 13:09 каонаси, ты как? не знаю, насколько вовремя тебе сейчас пишу, но я правда беспокоюсь. как отец? как ты сам, что с тобой вообще?

Шепс улыбается. Уже спокойно к этой улыбке относится. Он сейчас сидит, чуть выгнув спину и упираясь носками ботинок в землю, по обе стороны от мотоцикла. Где-то рядом гремит железная дорога, но ему всё равно. Не помешает. Олег принимает единственное правильное решение — соврать. Kaonashi 13:10 я чуть лучше, дим. по улице вот шатаюсь, гуляю. ты хотел что-то ещё спросить, да? Шепс не знает, откуда, но точно уверен в этом. Диме от него явно что-то нужно, и он уже не первый раз пытается выяснить какую-то несомненно важную для него деталь. И Олег его к ней подтолкнёт, конечно. Матвеев печатает несколько секунд, а потом выдаёт.

Dima_Mat 13:10 ты рассказывал мне про одного парня... он всё ещё тебе нравится, так?

Kaonashi 13:11 неужели ревнуешь?))) И Шепсу чертовски приятно, что его ревнует Дима. Его Дима. Его Дима, который всё ещё не знает истинного Каонаси, но продолжает его любить — так наивно и искренне. А ещё иногда ревновать вот так вот. Kaonashi 13:11 забудь, родной. всё в прошлом. сейчас для меня главный ты, не забывай. а этот меня адски ненавидит))) Так-то Олег даже не врёт. Действительно же, Шепса Дима ненавидит всей душой, тогда как Каонаси... Впрочем, неважно, что там настоящий Олег Шепс из себя представляет. Ему это не важно. Олег не дожидается очередного признания в любви от Матвеева, убирает телефон в карман и снова разворачивается, аккуратно проезжая вперёд. Пускай он преодолеет эту дистанцию безупречно, а новые сообщения станут его наградой. Шепс улыбается своим мыслям и шумно газует, взметая из-под колёс гравий и поднимая клубы пыли. Чёрт, а Дима его ревнует.

***

— О, наконец-то вернулся. — Лина довольно улыбается на вопросительный взгляд пришедшего Матвеева и тычет ему в лицо телефоном. С Каонаси списаться спокойно так и не дали. — Весь класс на ушах стоит. Короче, это недоразумение к нам скоро в класс переведётся, прикинь! Мне Вика сказала. — Джебисашвили так же резко убирает телефон и начинает кому-то написывать, паралельно добавляя ещё интересные факты. Дима не успевает переварить информацию, но зато успевает разглядеть на фотографии девушку. Неожиданно приятное, свежее личико, с тонкими чертами и большими тёмными глазами обрамляли такие же смоляные чёрные волосы, аккуратные тонкие губы были приподняты в полуулыбке. К ним в класс снова переводят новенькую — эта новость прокатывается волной по классу. Дима воспринимает эту информацию даже с какой-то грустью. Как выяснилось, это «недоразумение» переехала в Самару из другого города, и перевелась к ним оттуда она с крайне негативной характеристикой. Не то чтобы Матвеев был сильно против новых людей в классе — а если бы и был, ни на что бы это не повлияло. Влад был новеньким, и представлял для Димы очень конкретную угрозу одним своим присутствием, хотя и нельзя было сказать, что до него в жизни всё было гладко. Лина тоже была новенькой. С седьмого или восьмого класса, Матвеев точно не помнит. Но она чудесный друг, очень-очень важный человек в его жизни. В любом случае, нет худа без добра, или у каждой тучки серебряная изнанка. Быть может, новенькая окажется тихой и скромной, не станет создавать Диме и остальному классу проблем... Может, они даже подружатся. А может всё снова пойдёт по наклонной, что больше с везением Матвеева вероятно. Он пару раз ударяет себя по голове, выбивая из неё дурные мысли, и молча приземляется на стул. Следующий урок — алгебра, её Дима переживёт, а вот дальше география. Значит, можно будет поспать. Однако, Матвеев не подрассчитал, что взбудораженный известием о новенькой класс будет гудеть не останавливаясь весь оставшийся учебный день. То и дело одноклассники перекидывались глупыми фразами, по сто раз рассматривали фотографии, едко комментировали каждую. В какой-то момент Диме новенькую стало даже жаль — ещё не успела появиться в классе, а уже нагло раскрыли всю собранную информацию каждому желающему, обсудили всё-всё-всё, что хоть как-то её касается, перемыли все косточки ей, короче говоря. Матвеев даже про себя тихонечко порадовался, что перевёлся в эту школу во втором классе. Тогда даже телефоны не у всех были. Лине, судя по всему, тоже становилось не по себе. Она взволновано оглядывалась на столпившуюся возле парты Влада группу одноклассников, иногда прислушивалась, хмурилась тут же. А потом вдруг неожиданно повернулась к Диме и серьёзно спросила: — Слушай, а я когда к вам должна была перевестись, то же самое было? Джебисашвили аж закусила губу, ожидая ответа. Матвеев нахмурился. Попытался вспомнить. Первое сентября, класс всё-таки седьмой кажется. И до этого о новенькой никто не знал. Потому и никто ничего не говорил. Лина от такого ответа ещё сильнее нахмурилась. — Надо ей сказать, чтобы была аккуратнее. А то эти крысы, — она бросила на одноклассников взгляд, полный злобы. — её по атомам ранесут. — Подонки. — легко согласился Дима, снова укладываясь на сложенный руки и пытаясь уснуть. Однако, Лина по-своему негативно расценила этот безразличный жест и легонько тронула Матвеева за плечо, вынуждая подняться. — Диман, а как там бабушка твоя? Дима выпрямляется, запрокидывает голову повыше и глубоко вздыхает. В прошлый раз его из больницы нагло выперли, но Матвеев по-прежнему упрямый. Снова ведь пойдёт. — Сегодня навестить её хочу. Не знаю только, впустят меня, или опять выкинут. — Лина легонько приобнимает его за плечи и внимательно смотрит, ожидая продолжения. — Дома одному страшновато находится. Особенно ночью. — Дим, так вали ко мне с ночёвкой, а? Я тебя накрашу, поешь хоть нормально, а то вон бледный весь, еле живой. — Джебисашвили с грустью оглядывает худенькую фигуру Димы и вздыхает. — И мама не будет против! Она всегда себе второго ребёнка хотела. Матвеев тихонько прыснул. Тут же воображение выдало уютную комнату Лины, как заманчиво выглядит ночь не в пустой квартире, как спокойно и комфортно будет там, не одному. Хотя, чужой семье дискомфорт, конечно, доставлять не хочется. Дима решает поразмыслить над предложением, но пока что его хватает лишь на слабый кивок. — Спасибо, Лин. — Да вообще без проблем. — Лина улыбается, отстраняясь от Матвеева и теперь уже сама укладывается головой на парту, мечтательно вздыхая. — Всем скажу, что ты мой младший брат, ма в восторге будет. — Швиль, я старше. — улыбается Дима, уже представляя, какую власть получит в их семействе на правах младшего братика. Он Лине безмерно благодарен — за шутки, за поддержку, за желание помочь. — И давно тебе семнадцать? — замогильным голосом уточняет Джебисашвили, натянув на голову капюшон и закатив глаза так, что не видно было даже зрачков. Дима снова не может сдержать смех. Закос на сумерки, слабая улыбка, обронённая в последствии глуповатых шуток, смущение при общении с Безликим, да даже обыкновенные планы на будущее, ближайшее и не очень — всё это пир во время чумы, и за всё это Матвеев как-то странно переживает. Как будто бы вину чувствует только за то, что ему сейчас может быть хорошо. Это снова подталкивает на странные мысли, и Дима изо всех сил старается не думать. В больнице ситуация усугубляется. Всё-таки его запустили — уже маленькая победа. Даже выдали в регистратуре белый халат и талон на посещение. Надо же, на этот раз не спросили паспорт. Его Матвеев на всякий случай прихватил, кстати. Убрал в дальний карман рюкзака, набросил сам рюкзак на плечо, обтянутое белым хлопковым халатом, глубоко вдохнул и медленно приоткрыл дверь палаты. С порога холодно. Дима шагает вперёд, осматривается, оглядывает потемневший от времени потолок. Бабушкина кровать самая ближняя к выходу, на полке рядом лежат очки и несколько упаковок каких-то лекарств. Через капельницы в кровь поступают какие-то вещества. Бабушка лежит тихо — Матвеев думает, что не вовремя зашёл. Даже со стороны выглядит вся эта конструкция жутковато, как в страшном фильме. От этого ещё хуже, Диме все эти капельницы совсем хороших надежд не внушают. Диагноз — инфаркт миокарда. Как сказала соседка: «Маня стол пыталась сама передвинуть, да сердце жечь начало». Говорила она это с такой неприкрытой злобой на парня, мол, рядом даже не был, что Матвеев про школу и заикаться не стал. Сейчас не это главное. Главное, чтобы бабушка поправилась, осталась на подольше в этом мире, не оставляла его, Диму, совсем одного. Он молча вытирает нахлынувшие слёзы и бездумно смотрит на врача в палате, лишь бы хоть как-то себя отвлечь. Надо же. Впервые из больницы уходить не хочется, одиноко слишком будет одному. Но врач упорно подгоняет Матвеева к выходу, и ничего не остаётся, как уйти. В последний раз бросить взгляд на бабушку, услышать тихое «она очень долго без сознания, маленький» и уйти. Одиноко и страшно. Но вопреки всему звонит Дима не Каонаси. — Ну что, как больница? — интересуется Лина после двух коротких гудков. — Впустили? Бабушка как? — Впустили. — пожимает плечами Матвеев. — А толку? Всё как обычно плохо, она без сознания даже, ждём теперь, когда вернётся. А учитывая её возраст, не факт, что вообще вернётся. — Димка, сочувствую, правда. — Джебисашвили громко вздохнула, а потом так же громко вскрикнула, очевидно, выронив что-то. Что-то мяукающее и пищащее. И злое, судя по всему. — Это кто-то там у тебя? — заинтересовался Дима, когда Лина заматерилась в трубку от боли. Поцарапали, видимо. — Герда. — прошипела в трубку Лина, судя по звуку, потирая кожу. — Не любит чужие голоса, вот и бесится. — Ты не говорила. Что за Герда? — А ты сам приходи и узнаешь. — вдруг рассмеялась Джебисашвили. — Познакомлю тебя хоть с ней. Адрес знаешь, так что жду в гости! Отговорки не принимаются! И спустя мгновение Лина бросила трубку. Невозможная девчонка! Матвеев чуть улыбается, убирает телефон в карман Действительно, адрес он знает, Лина настроена к нему более чем открыто, а значит можно провести спокойно одну ночь и выспаться. Это ли не главное счастье? Дима резко сворачивает в подворотню и идёт по нужному адресу. В знакомом окне уже приветливо горит свет, и Матвеев ускоряется. Хочется быстрее в тепло, хочется поговорить с Линой, почувствовать себя нужным и живым. Дима набирает номер квартиры на домофоне и думает, что с Джебисашвили ему чертовски повезло. Сегодня даже ни одной навязчивой мазохистичной мысли в его сознании не проскочило.