AMBER ALERT

Чонгук не то, чтобы щедрый — и речь тут вовсе не о деньгах. Делиться ему не нравится. Особенно своим. Особенно тем, чем ещё будет пользоваться. Особенно с теми, кто у порога дома, укрываясь от ливня под навесом — башкой трясёт так, что капли воды с волос во все стороны разлетаются. Причём большая часть в сторону Чонгука почему-то попадает — от них не укрыться никак, не увернуться, не спрятаться. От змеёныша с варварскими повадками — тоже. О черепную коробку бьётся запоздалая мысль, что сваливать от него надо было ещё перед тем, как в комнату Кэти зайти. Не понял. Не увернулся. Не успел — инстинкты в самый неподходящий момент подвели, черт их раздери. И поэтому теперь он делает что? Верно — увернуться даже не пытается. Потому что поздно. Потому что это хладнокровное уже стоит рядом, вымокшее до нитки, стрясает с рук капли и отцепляться никак не желает. Он волосы назад пятерней зачёсывает, косится в наглую и заявляет: — Мне нужна твоя одежда. В одном фильме всё тоже так начиналось. Сначала одному придурку понадобилась чужая одежда, потом мелкий пацан и тетка, а следом спасение мира. И вылилось это всё в Армагеддон. Чонгук бы поржал, если бы змеёныш вот так серьезно не пялился. Если бы он всерьёз не опасался, что сейчас тоже всё планомерно катится в какую-то пиздень и Армагеддон точно случится. Не у всего мира, а у Чонгука в частности. Маленький, локальный, но не менее жуткий. Поэтому он интересуется на всякий, блядь, случай: — Ботинки и мотоцикл тоже нужны? С этого же всё пошло. Голый мужик заваливающийся в бар и требующий что-то личное. Этот пока не голый. Но скоро обязательно будет. Обязательно перед Чонгуком, потому что — ну а хули, ему чё, ждать около единственной ванной, пока змеёныш переоденется, а с него самого на пол накапает огромная лужа? И это ещё полбеды. Настоящая начнётся уже после. Когда тот из ванной выпрется. Обсохший, растрёпанный и в одежде Чонгука. И пахнуть от него Чонгуком будет. А потом, когда ту вернут — от одежды пахнуть будет уже пацаном. И какого, спрашивается, члена, он не оставил сумку с вещами где-нибудь в гостинице? Какого, спрашивается, члена, он сейчас соглашается, хотя мог бы на хер послать? Так ведь было бы проще. Отпихнуть пацана плечом так, чтобы того в стену мокрым пятном впечатало, самому по быстрому переодеться и продолжить работать. Спокойно. Без происшествий. Без несчастных, нахер, случаев. Ровно до тех пор, пока это стихийное бедствие рядом не появится. Пока Чонгук его на периферии мельком не увидит случайно. Пока случайно не метнется взглядом и не впаяется в чужое тело под вымокшей одеждой, липко пристающей к коже. Что будет сидеть, как влитая, каждую мышцу обхватывая. Что будет — вот как сейчас прям — просвечивать на грудине, где темная окружность сосков остро под тканью видна. Видна так, что слюна вязким дёгтем рот наполняет. Горечью по языку. Лезвиями невысказанного по глотке: да прикройся ж ты, блядь. Иногда несчастные случаи перерастают в катастрофу вселенского масштаба. Иногда одежду резоннее отдать, если у тебя её требуют. Иногда проще пойти на малую жертву, чем потом весь мир по осколкам собирать. Не весь в целом. Свой собственный. Поэтому — да, сука, да. Одежду Чонгук ему выдаст. Самую, ебать, просторную. Закрытую. С капюшоном желательно, чтобы его на башку гаденышу накинуть, потянуть за шнурки и оставить только мелкую прорезь для прищуренных глаз. В фильме ради одежды выворачивали руки, чтобы желаемое заполучить. В реальности выворачивают Чонгука. Кажется — изнанкой наружу. И ему это, бляха, не нравится. Это просто перегруз. Перелёт был сложным, сложная дорога до этого городишки, до этого проклятого дома. Чонгук просто не выспался, вот его и мажет тем, чем мазать не должно в принципе. Тем, на что и не посмотрел бы, окажись Чонгук в другом месте. Тем, что трогать его перестанет, когда удастся отдохнуть и измотанный в хлам организм придёт в норму. Сейчас нормой тут и не пахнет. Не бывает нормы там, где тебе щерятся во все тридцать два, шипя что-то на змеином про местных. Это не запоминается совсем, как и дорога до ванной, где на пути никого не встречается, а приглушённый гул голосов густым всплеском слышится из гостиной. Не бывает нормы там, где рептилия щелкает выключателем на стене, открывая дверь. Теснясь в неё без разговоров и разрешения следом. Закрывая её с этой стороны. На защёлку, блядь. Это вот, сука, не норма. Не норма психованно дергать заевший замок дорожной сумки с такой силой, что под ним ткань трещит. Не норма позади себя смешок ловить и знать — ещё пара таких и змеёнышу смеяться будет нечем, потому что придется ему рот зашить, чтобы от дел не отвлекал. Не норма обычную ситуацию — воспринимать иррационально необычно. С кем не бывает, да? Все ведь под дождём мокнут. Все ведь после тащатся переодеваться. Все ведь запираются в тесной комнатушке вдвоём. Всем ведь дышать становится абсолютно нечем, когда дверь за спиной на замок защёлкивается и бежать абсолютно некуда. От себя. От своего перегруженного организма и перегруженных — ненужным-неважным-неправильным — мыслей. Разве что в душевую кабину сейчас забиться, запереться в ней и кипяток лютым напором пустить, чтобы паром обволокло каждый проклятый дюйм. Чтобы змеёныша не видеть, не слышать, не ощущать его присутствие рядом. Чтобы дурь всю эту из башки вымыло, прокипятило и выжгло к ебени матери. Чонгук просто перегрелся. Просто устал. Просто его мозг нашел за что — за кого — уцепиться, на чём словить фокусировку, чтобы не вырубило. И это пройдёт. Не сегодня, так завтра точно. Ничего особенного — просто быстро по-армейски раздеться и натянуть на себя чистое и сухое — по крайней мере с брюками всё так и выходит. Просто услышать, как шелестит чужая одежда и тут же швырнуть в вытянутую змеиную руку собственное шмотьё, даже не взглянув какое конкретно. Ничего особенного — если инстинктивно на чужой придирчивый выдох повернуться и с удовольствием отметить: змеёнышу тоже не по себе. Так и должно быть. Ему и не должны тряпки Чонгука нравиться. Вон как на них кривится. Двумя пальцами держит подальше от себя и косится на них так, словно решает что для него легче: полотенцем обмотаться или голышом выйти, только бы вот в этом на людях не рассекать. Глаза закатывает, выругивается себе под нос крепко и бросает недовольное: ничё другого дать не мог? А Чонгук злорадно усмехается и смотрит. Ничего особенного — вон в раздевалках все друг на друга смотрят. Свернутыми полотенцами по задницам шлепают, а потом тащатся в тесные душевые, где стены тонкие, а дверей и вовсе нет. У них в Куантико как раз такие. Там всем плевать, что ты голышом стоишь, к тебе заваливаются — тоже, кстати, голышом — протягивают руку прося шампунь и пиздят о том, что тренер совсем озверел со своими показателями. Чонгуку тоже плевать на все было. Там, в Куантико, по крайней мере. Тут в Хэмптоне — леса, поля и серийные убийцы. Тут община мелкая, палящее солнце, что давно выжгло к чертям всё небо и землю, да пыльные бури. Тут аномальная жара, аномальные люди и наверняка аномальная зона. Такие пора вносить в список тех, что засекречивают в архивы зоны 51 и закрывают над ними воздушное пространство — от беды подальше. Мало ли — у техники над такой точно перегруз случится, все системы разом стихнут, автопилот даст ёбу, а самолёт потеряет связь с диспетчером. А потом исчезнет. Пропадёт со всех радаров. Останется нераскрытой тайной современности, о которой снимут документалку и будут крутить по Дискавери. В таких зонах меняется что-то резко и неожиданно. В таких зонах измерители электромагнитных полей орут дурниной. В таких зонах чудится всякое. Чудовищное. Жуткое. Глаз не оторвать. Реально не оторвать, но Чонгук пытается. Скользит взглядом по крошечной комнате. Тут на зеркале ни одного развода. Чистота настолько идеальная, что хоть сейчас операцию на открытом сердце проводи. Стерильный запах врезается в рецепторы химозными ароматизаторами пихты, хлором и порошком. На кафеле у двери небольшой скол. У пацана кожа сливочным глянцем блестит от вымокшей форменной рубашки. Та летит вниз и вместе с ней срывает собственную дыхалку. Спокойно. Вдох. Выдох. Душевая кабина открыта настежь. Полки в ней водой слегка залиты, а на ополовиненных бутылках с шампунем застыл конденсат, словно кто-то из двоих тут запертых — дышит непозволительно часто. У него позвонки на шее прорезают кожу, выпирают, когда змеёныш склоняется, пытаясь штанину содрать вниз. Тронешь — порежешься. Не тронешь — будешь всю жизнь жалеть. Выдох. И вдоха сделать не получается. Блядь. На мелком шкафу около зеркала — четыре зубные щётки, паста и аптечный пузырёк. Почти откупоренный — белая прорезиненная крышка еле как держится. На ней следы от зубов, а боковая кромка и вовсе оторвана. У него на пояснице мелкий шрам в два сантиметра длинной и ямочки. Две небольшие рытвины параллельные друг другу. Неглубокие, идеально посаженные, куда наверняка большие пальцы удобно умещать, прежде чем глубоко толкнуться. Выдох-выдох-выдох. Тише. Вот же срань. Чонгук из ванной вылетает быстрее, чем успевает какую-то шуршащую дрянь на молнии, на всё ещё мокрое тело накинуть. Хуй с ним, что вещи сброшенным ворохом там оставил. Хуй с ним, что дверь за собой захлопывает так, что ту должно бы с петель к чертям сорвать. Хуй с ним — и так сойдёт. Зона тут ведь аномальная. Вместо дверей срывает Чонгука. Куда-то не туда, бля, срывает. Не в того. Вдох. Вдох, блядь. Вот так — в горящие от недостатка кислорода лёгкие: вдох. На то пошло — рептилия эта блядская вообще не в его вкусе. Ему нравятся тихие, простые и удобные. С которыми легко зависнуть на ночь и так же легко распрощаться. Всё обоюдно, всё мирно, всё нахрен спокойно. Этот жёсткий. Этот громкий. Этот раздражающе сложный. Сложно его не замечать. Сложно на него не смотреть. Сложно от него уворачиваться. Нереально просто. Сложно с него резко переключиться на мужика в дурацкой погнутой шляпе и с золотым значком звезды, болтающимся над левым карманом на груди. Тот едва ли что-то перед собой замечает, идёт, потирая в задумчивости подбородок. Кажется, ещё немного и его гравитацией к полу придавит — шаги у него тяжёлые, гулкие. Такими шагами в больницах измеряют коридоры в ожидании новостей из реанимации. С такими на хорошее и не надеятся. Такими вытаптывают километры, пытаясь себя успокоить. Но оно, видимо, не помогает — вблизи шериф ещё хуже выглядят: трехдневная щетина шипами спускается с щек на побродок и даже она скрыть не может слишком уж опущенных уголков рта. Слишком уж заметны у него темные круги под глазами и въевшиеся в кожу морщины. Слишком уж его беспокойством топит, с которым тот вздыхает тяжко. Он тормозит рядом с Чонгуком, кивает ему, протягивая руку и говорит, кажется, на автомате: — Господин Чон. Я бы сказал добро пожаловать, но причина совсем не добрая. — Шериф Хендерсон. — Чонгук ему ладонь жмёт. Хватка у мужика сухая, крепкая, твёрдая. Такой и руку при большом желании сломать можно. А можно просто чужака припугнуть и показать кто здесь главный. Кого тут слушаться надо. Чьи приказы выполнять. Только вот есть проблема — Чонгук авторитетов не признает. Но и бодаться с шерифом за власть не собирается. Ему она, на то пошло, на хуй не упала. Пусть тот думает что хочет, Чонгук тут не за этим. — Я здесь чтобы помочь. Тот смотрит долго, испытующе, словно пытается дыру в башке проделать. Подсмотреть в неё, узнать кого из себя Чонгук представляет и можно ли ему доверять. Чёрт знает что шериф в глазах его находит, но плечи его опадают заметно. Да и весь он как-то сдувается, съеживается, признаётся: — Это да, сами уже не справляемся. Дела плохи. — потирает пальцами с огрубевшей сухой кожей, красные от недосыпа глаза. Промаргивается и в непонятках кивает на Чонгука. — Вы попали под дождь? И ясно почему в непонятках. Хендерсону обещали холёного агента из Куантико с нихуёвым послужным списком и пиздатыми навыками. А видит он вот это. Растрёпанное, злое и всё ещё мокрое. Чонгук ощущает, как капли с волос срываются за шиворот. Ощущает что что-то здесь не так. Опускает взгляд и — вот же бля-я-ядь. Надо было ветровку хотя бы застегнуть, а не отсвечивать тут прессом посреди чужого коридора. Кажется, пора объяснять бедолаге шерифу, что агенты вообще-то не разгуливают в плащёвых спортивках на голое тело. Он цепляет язычок молнии, тянет его вверх до упора. До того, что воротник спортивного костюма дыбится, закрывая шею до самого подбородка, бросает быстрое: — Ничего, не растаю. — и тему пытается перевести. — Насколько всё плохо? Шериф шляпу снимает, проходится ладонью по коротким густым волосам от затылка до лба, утирает тот от пота и поджимает губы. Кусает внутреннюю сторону щеки, словно говорить ему об этом не хочется. А когда тот начинает, Чонгук понимает — ему не не хочется. Ему, блядь, больно: — На три жертвы и одну похищенную. Физически больно, потому что у Хендерсона лицевые мышцы секундно дёргает как от резкой пронзающей. И сглатывает он морщась, словно во рту у него не слюна, а хреновы канцелярские кнопки, что сейчас трахею ему раздирают в фарш. Шериф тут же кулак сжимает, хреначит им себе по грудине, точно ему от этого дышать станет легче и смотрит на Чонгука так, что становится страшно. Так беспомощно даже утопающие не смотрят. Так разбито не смотрят даже те, кто этих утопающих спасти не смог. Так скорее пронзают насквозь остекленевшими глазами мертвецы — Чонгук это чувство наизусть уже выучил. На него так смотрели слишком часто. Он и сам такой взгляд иногда в зеркалах ловит, когда один остаётся, тащится в ванную, врубает воду на полную и опирается о раковину. А потом, вместо того, чтобы умыться и перехватить чего из еды — опрокидывает бутылку с виски. Чонгук принюхивается осторожно и явно улавливает тонкий шлейф алкоголя. По ходу — вчерашний. Ставит себе мысленную пометку потом с этим разобраться и резюмирует: — Поисковиков с собаками, я так понимаю, вы не вызывали. — Это бессмысленно. — шериф руки разводит, но хватает его ненадолго, те тут же обессиленно срываются вниз. Как сам Хендерсон ещё вниз по стене не скатился — большой вопрос. Тот только упрямо шляпу на голову возвращает, приосанивается и медленно проходит вперёд, ведя за собой Чона. Говорить старается тише, потому что из гостиной на них уже заинтересованно выглядывают женщины средних лет. Все почему-то в фартуках, точно случайно сюда пришли попросить соли или чем там хозяйки друг с другом делятся, кроме секретов семейных рецептов и сплетен. — В прошлые разы результата это не дало. Девочек находили спустя две недели. В тех местах, где ходили и добровольцы, и кинологи, и я лично. — он взмахом руки выпроваживает всех любопытных, что медлят выходя и недовольно вздыхают. Опускается в продавленное низкое кресло грузно и трёт лицо настолько усиленно, что кажется, ещё немного, и сам же себя оскальпирует. — Сейчас ни одна псина след не возьмёт, ливень все запахи сбивает. — Хендерсон усмехается мрачно и хмурится на грозовые раскаты, от которых окна со старыми деревянными рамами дребезжат. Смотрит на небо с укором, явно ведь его обвиняет во всех проблемах, что на него вместе с дождём пролились. Откидывает голову на спинку кресла сильнее, чем требуется, затылком ударяясь будто бы спецом и выдыхает. — Чертова погода. Как будто тому, кто над малышками учинил все те зверства, очень везёт. — скашивает на Чонгука выебанный взгляд и смотрит так, словно убедить его в своих словах старается. — Сатанински. Невозможно везёт. Так не бывает, черт его раздери! Сказано ёмко и расплывчато, но Чонгук сразу понимает о чём мужик толкует. Понимает, что в гостиной меняется что-то, когда собирается вопрос задать, но его перебивают бесцеремонно: — И вы думаете, что у субъекта оккультные мотивы? А дальше оно всё как-то само. Само по себе выходит уткнуться взглядом в полосы межрёберных мышц, что видны из разрезов слишком уж просторной майки. Та свисает на теле змеёныша безразмерной тряпкой, струится вниз до самого пояса кожаных мотоциклетных брюк, куда тот её заправил. Та ему совсем не по размеру, как и самому Чонгуку, потому что брал он её для того, чтобы железо в зале удобно тягать было и ничего не стесняло движений. Такие майки вообще на законодательном уровне должны быть запрещены, потому что — это же пиздец. Нет, серьезно. В них на людях появляться нельзя, потому что люди такого не вывозят. Люди смотрят. Люди забывают о чём говорили секунду назад. У людей неожиданно обнаруживается тахикардия и Паркинсон в запущенной стадии. Потому что сердце колошматит о ребра с какой-то невозможной скоростью — с такой срочно в реанимацию попадают и под заряженный на 220 дефибриллятор. Потому что колотит всё тело, как от ёбаного холода, хотя душняк вокруг такой стоит, что Чонгук бы не прочь ещё раз под дождем зависнуть минут на десять. Проветриться. Остыть. Смыть с себя день этот, тремор и поганый образ шкета, что в воспалённый мозг изгнившим гвоздем ввинчивается. Запоминается он, блядь. Так не пойдёт. Чонгук не отворачивался даже на местах самых чудовищных преступлений, где всё от пола до потолка в кровище было. Где кишки наружу, головы отрубленные и наполовину сожранное человеческое сердце. Не отворачивался, когда коронер при нём из глотки жертвы вытаскивал чужие отрубленные фаланги пальцев. Не отворачивался, когда приехавшая бригада врачей начала ему рану зашивать прямо на месте — смотрел спокойно на изогнутую хирургическую иглу и тонкую, почти прозрачную нить, что собственную кожу с мышцами на предплечье друг к другу подтягивала. А тут смотреть не может ни в какую. Тут зрелище похлеще огрызков сердец, кровищи на стенах и своей руки с вывернутым наружу мясом. Тут бошку в сторону уводит так, что хруст позвонков слышится. Так, что голос шерифа до ушей доносится, как сквозь плотный слой влажной ваты: — Видите ли… — тот запинается, прокашливается и утирает нос. Долго в сторону смотрит, словно обдумывает что-то и сдается. — Вокруг тел разбросан синий зверобой. Его ещё Иссопом называют. — он морщится, вспоминая, как всё выглядело. — И ладно бы вокруг одной жертвы. Но я нашел его у всех. Это могло быть каким-нибудь ритуалом. Не зря змеёныш предупредил, что тут община, а не большой город. В общинах культы — что угодно, только не редкость. Вобьет себе какой-нибудь полоумный дебил в голову, что нужно приносить овец в жертву каждый первый понедельник весны, чтобы урожай яблок по осени хороший был, а остальные ему возьмут и поверят. Вот тебе и ритуал. Вот тебе и вера во что-то сверхъестественное с религиозным началом. А где религия, там бардак полный. Там фанатики, сдуревшие почитатели и ёбнутые адепты. Однажды кому-то из них вполне может показаться, что урожай вышел не очень и ритуал срочно надо менять. Менять правила. Менять жертву. И делают это совсем, бля, не сатанисты. Те в сравнении с фанатиками — просто душки. Чонгук скользит взглядом по отделанным сплошной древесиной стенам, разглядывает растения в горшках на полу и цепляет периферией пацана. Не похоже, чтобы тот в каких-то культах состоял, но дьявольщиной от него тянет конкретно. Явно ведь сученыш какой-то обряд провел, прежде чем на работу явиться. Явно ведь обмазался чем-то, чтобы взгляды к нему липли. Чтобы по нему тащило с первых же секунд. Ведь в жизни так нихрена не бывает, чтобы увидел раз и развидеть уже не выходит. Чтобы ввалиться в комнату и всё собой к ебеням заглушить. А он глушит — Чонгук уверен. Чонгук сосредоточиться не может. Не может понять что за чертовщина творится. Говорят, если долго не спать — можно словить галлюцинации. Правду говорят — чудится всякое. Дрянь, чушь и аномалии. Хорошо хоть лекарство от этого всего есть и справиться с этим можно буквально за пару часов — в отдельном номере на большой кровати в тотальной тишине. И Чонгук справится — обязательно. Змеёныш башкой качает отрицательно — не согласен он. Вроде не согласен с заключением шерифа, а кажется почему-то, что с мыслями Чонгука. Но это только кажется, правда ведь? — Сатанинские серийные убийства — это миф. Они до сих пор не были доказаны. — тот подходит ближе к Хендерсону, присаживается плавно на потёртый, старый диван напротив него, а выглядит при этом так, словно умещает задницу на королевский трон. Это, должно быть, врождённое — небрежно принимать модельные позы там, где их принять физически невозможо. Это, должно быть, врождённое — выглядеть так, словно на красную дорожку выходить собрался, даже если шмотки на теле висят пыльным мешком. Это, должно быть, врождённое — каждым своим блядским движением, вынуждать чужие сердца давиться собственной кровью. Магия, блядь. Только вот на шерифа эти ебучие фокусы не действуют. Кажется, пролети сейчас позади него огнедышащий дракон и снеси полдома — тот и не заметит. Так и останется сидеть в кресле ссутуленным полым манекеном с пальцами, сцепленными в замок, и тяжёлым взглядом в пустоту. Он отмирает, только когда змеёныш прочищает глотку — Хендерсон тут же тянется пальцами к виску, массирует его и спрашивает потеряно: — О чём это вы, ребятки? Переводит взгляд со шкета на Чонгука, точно именно от него ответа ждёт. Ну ещё бы — шерифу обещали крутого агента, который по следам серийников выдерессированной ищейкой погонится. Чонгук обещал себе обучить хотя бы основам тех, кто будет с ним поисками Кэти заниматься, им это явно на будущее пригодится. Вот он и учит — кивает пацану: — Продолжай. Этот, судя по всему, поумнее остальных будет. Вон — вычитывает что-то в редких статьях, которые выискать сложно, раз не пускает никого на место похищения и про сатанистов знает. От него будет толк, а ещё — будут проблемы. Тут даже ждать не нужно — первая уже на подходе. Разворачивается разом от довольной лыбы, которую змеёныш тянет и слепит ею так, что смотреть становится больно. Выпаливает с энтузиазмом, кажется, даже дышать забывает: — Конечно, удобно прикрыться культом дьявола и убивать направо и налево. Только вопрос — будет ли это убийство совершено из побуждений культа? Потому что в любом случае, жертва избирается по личным причинам. Удобно оправдывать жестокость верой в Люцифера. Но мотив… — ему дыхалки не хватает. Он встрёпанный весь, полураздетый и пытается вдохнуть поглубже, от чего только воздухом захлёбывается. У него на башке просохшие волосы во все стороны торчат, словно их лаком с мощной фиксацией опрыскали. Чонгук такую прическу вот недавно совсем у подиумного парнишки видел. Чонгук в такую пальцами впивался, когда его рот на собственный член насаживал в тёмном тупике за клубом. Чонгук до сих пор помнит, как такие пряди в ладони ощущаются, как их перехватывать удобно, как умоляюще стонут, когда их оттягивать начинаешь с силой. Как вот так же захлебываются воздухом, секундно отрываясь, в глаза въёбанно заглядывают и просят: ещё так сделай. Кожу на правой ладони покалывает, точно напоминая: вот так оно было, помнишь? Вот так оно ощущается, чувствуешь? Он, блядь, помнит. Он, сука, чувствует. Чувствует, что кукухой едет. Сжимает ладонь пару раз на пробу, чтобы остатки фантомного следа с неё сбить, но не выходит нихрена. Потому что на пацана всё ещё смотрит. Замечает, что на его щеках проступает румянец не то от душняка, не то от того, что Чонгук его мнение в расчёт взял. Сочный такой, краснотой по переносице и скулам. Горячий должно быть. А ещё наверняка сладкий — только коснись языком, как рецепторы обдаст чем-то насыщенно фруктовым. Очевидно — змеёныш проблема. А проблемы надо решать быстро. Быстро их перебивать, чтобы не краснели вот так больше перед ним — из-за него — и не отвлекали, блядь, на ненужное, неважное, ненормальное. — Не совпадает мотив. У нашего субъекта он вовсе не религиозный. Он не приносит жертву, она не для какого-то высшего существа. Не во имя Сатаны. Она для самого убийцы. — Чонгук к окну ближе подходит, опирается бедрами о высокий подоконник, чтобы втянуть поглубже озоново-грозовые выхлопы. Руки на груди скрещивает, сминает между пальцами гладкую непромокающую ткань спортивки. Вот так уже лучше. Вот так быстрее стирается ощущение чужих волос в кулаке. Он хмурится на шерифа, стараясь на змеёныша вообще внимания не обращать. — Судя по той малой информации, что мне передали — он гедонист. Поэтому конкретно здесь — мотив сексуальный. — Не понимаю. — шериф вперёд подаётся всем корпусом, упирается локтями в колени и прячет лицо в ладонях. Бормочет что-то неразборчивое себе под нос — не то проклинает кого-то, не то о помощи взывает. А потом, отнимая руки от лица, смотрит с какой-то ненормальной решимостью. — Проедем в участок, я вам докажу. Святой отец Купер утверждает, что в сатанизме используют ритуалы, в том числе и с цветами. — у него взгляд едва ли не безумный. Его отчаянием совсем перекрывает — захлёстывает тоннами и мужик вообще соображать перестает. Ему сейчас во что угодно поверить хочется, кроме самого страшного. Проще ведь думать, что Кэти в руках культа, чем в руках монстра. Культ убивает за идею. Серийный убийца, за которым приехал Чонгук — убивает в погоне за собственным удовольствием. Шериф сейчас сам себя обмануть пытается. Задыхается от резкого приступа боли в груди, сгибается пополам, но зрительный контакт не разрывает. Продолжает убеждать не то себя, не то Чонгука. — Убийство как жертвоприношение. И чаще всего в жертву выбирают невинных. Самые невинные и безгрешные это дети. Чистые душой и телом. На последних словах в нём меняется что-то. Хендерсону хребтину тоской непонятной перебивает до того, что Чонгук морщится от почти слышимого хруста ломающихся костей. Кажется — тут ситуация ещё сложнее, чем он думал. Кажется — Кэти не просто жертва. Кажется — шериф на всё готов, только бы достать её живой, потому что привязан к ней. Он сейчас скорее на безутешного отца похож. На раненого зверя, что по клетке мечется и воет от бессилия. Похож на человека потерявшего всё — и это всё пытающегося вернуть. Змеёныш тоже это замечает, кидает подозрительный взгляд и брови приподнимает, словно спрашивая немо: чего это с ним? А с ним скорбь нечеловеческая. С ним страх удавкой на раскрасневшейся от подскочившего давления шее. С ним чудовищное отчаяние, с которым Хендерсон судорожно хватается за любую зацепку, только бы это помогло. Только бы это Кэти вернуло. Только бы это закончилось, чёрт возьми. Чонгук руки примирительно приподнимает в сдающемся жесте и кивает медленно, соглашаясь: — Проедем, только позже. — говорит тоже медленно, убедительно. С шерифом сейчас по-другому и нельзя. Чуть громче скажи, и тот осыпется осколками под ноги. Чуть интонацию измени, и его не собрать потом будет. Любое резкое движение и человек на глазах сломается до основания, превратится в руины, развеется пеплом. Он уже ломается — его трясёт всего, его сейчас инфарктом хлопнуть может, судя по холодному поту, которым его лицо покрывает. Вот почему запрещают детективам, связанным с жертвами — расследовать их дела. Вот почему нужна холодная голова в такой работе. Эти правила придумывают не зря, хотя Чонгук ведь тоже из тех, кто их игнорирует. Он понимает. Он, блядь, лучше всех его нахрен сейчас понимает. И старается с ним помягче. — И я вам тоже кое-что расскажу о ритуалах, когда мы в участке окажемся. Шериф благодарно кивает, утирает уголки рта, где успела слюна скопиться, пока его крыло безысходностью. И тут же снова хватается за соломинку. Сломанную какую-то, призрачную, которая нихрена не поможет: — Я знаю парочку отбитых на голову парнишек. — он достает из нагрудного кармана мелкий блокнот, принимается исписанные в хлам страницы перелистывать шумно. — Думаю, вам интересно будет с ними поболтать. — делает пару пометок, удерживая тот на весу. — Ошиваются на кладбище по ночам, устраивают тайные собрания — это неспроста. Окей. Ладно. Раз уж отбитые, то проверить их по-любому придётся. Обращается Чонгук вроде к шерифу, но смотрит при этом на пацана: — Мне нужна вся информация на них. Тот задумался о чём-то. Вообще из реальности по ходу выпал. Залипает взглядом где-то на грудине Чонгука и губу закусывает. Мрачно так, хмуро. Красиво, блядь. Да ёбаный в рот. Жест этот его получается повторить неосознанно — по собственным губам проехаться с нажимом кромками зубов и отвернуться. Ну его на хуй. Лучше уж бошку задрать, чтобы шквальный ливневый ветер по затылку херанул свежей прохладой и Хендерсона выслушать. — Без проблем. Мы давно уже хотели их прищучить. Шерифа эта новость явно воодушевляет. Он даже оживляется, спину выпрямляет, блокнот обратно в карман упихивает и с готовностью встаёт, словно вот сейчас прям и собрался к сатанистам наведаться. Так, с нихуя — без ордера и весомых причин. Чонгук уже раздумывает как бы ему попроще разъяснить, что так дела не делаются, как неожиданно в разговор вклинивается змеёныш: — Кто находил тела? И вклинивается он настолько правильно, что в башке мелькает отравляющее: молоток. Нет — Чонгук не хвалит. Вообще никого. Даже когда люди того заслуживают. Даже себя. Даже про себя. Но мысль действительно здравая. Иногда на трупы не просто так натыкаются. Иногда знают где те лежат. Иногда к тем приходят намеренно, чтобы испытать эмоции от убийства заново. — Местные. — Хендерсон отмахивается, словно это вообще неважно. Словно он даже версию эту не рассматривал. — Их данные тоже передам. Они вне списка подозреваемых, это наши. Я лично их знаю. И теперь понятно почему. Наши. Знакомые, на которых никогда бы и не подумал. Друзья, с которыми можно поделиться наболевшим. Близкие, которым доверяешь почти так же, как себе. Только вот: — Почти 90% похищенных детей знают своих похитителей. — и это цифру Чонгук не с потолка взял. Потому что практически во всех делах, что попадали ему в руки — преступником оказывался кто-то, с кем жертва была знакома, с кем сидела за одним столом и кому улыбалась. Чонгук это и так знает, но от выдавленных, словно через силу, слов шерифа — по внутренностям всё равно почему-то выстилается ледяной иней: — Значит, убийцу знаю и я.