***
Rhye — hymn
Любому терпению, как и надежде, приходит конец, сегодня и Хосока оно настигло. Сразу же после разговора с Намджуном он возвращается обратно в дом, который для него уже стал своим, уютным. В мыслях невообразимый хаос, рвущий и мечущий, требующий выбраться наружу. Рвутся вовсе не мысли, а чувства и эмоции от этих мыслей. Войдя и хлопнув за собой, облокачивается спиной к двери, ударившись, не рассчитав. Плечи дрожать начинают предательски с первым всхлипом вместе с играющей песней на фоне, что стало постоянством. Пытается взять себя в руки и начать собираться, необходимо хоть что-то взять с собой, закинув в какой-нибудь мешок, лучше, если рюкзак. Простреливающая пустота в разуме, делающая из Хосока в самый ответственный момент слабоумного, будто назло препятствует. Вот же, наконец, зелёный свет для него сияет за стенами и всё, что нужно — спокойно отправиться в путь. Однако Хосока одолели эмоции, которых он принимать не хотел и не хочет. Отмахивался как от надоедливых мух, и всё же, победа оказалась за ними, жужжат противно, нападают, стоило ему только один на один с собой остаться, сверля взглядом эти чёртовы обои в мелкий цветочек. Сложно признаться, что утверждения той самой Доти, жены Намджуна, совсем, абсолютно никак, не задели его. Скорее, ударили, расшатав психоэмоциональное состояние. Пожившая седая Люсиль проплакала за него эти слёзы. В отличие от неё он не готов был спорить, доказывать с пеной у рта, как оно на самом деле. Хосок не знает, как, и ни в чём не уверен, а уж как оно на самом деле — тем более знать не может. Каждый живёт тем, чем хочет, кто-то верой в лучшее, а кто-то — в худшее. Он выбирают дикую сторону — посередине, вот только вторая вера пожаловала, перевесив баланс в свою пользу. В то же время он побольше других знает, что за стенами и «вера в лучшее» — несопоставимые вещи. «Смирись уже, мне жаль, но они не вернутся!» — будто эхом разносится в закоулках разума крикливые слова Доти, а его богатое воображение, как обычно, работало исправно в тот момент, прямо как вечный двигатель. Хосок загнался, пытаясь противостоять этим мыслям и не единожды увиденным снам с печальным зловонным содержанием, но сегодня, кажется, моральных сил не осталось. Совсем. Оттого схватился за голову, наклонившись, а затем и вовсе невольно на корточки присаживается, сползая. Слёзы на пол роняет в отчаянии, но не смиренном. Три недели держался, воздвигнув свою веру в абсолют, и какое-то грёбаное собрание, речи, услышанные от этих людей, будто ураганом снесло, казалось бы, устоявшийся фундамент внешнего спокойствия. За прошедшие три недели Хосок сделал больше, чем за всю свою жизнь. Он везде был и делал всё, параллельно борясь с тревогой. Помочь в полях, землю вспахать? Не вопрос. Убрать навоз за скотиной? Только намекните. Починить старое и заржавевшее, уже вроде и не подлежавшее ремонту — с удовольствием. Помыть посуду после пятидесяти человек на обеде или ужине? Только свистните. Плевал на идиотские рекомендации — «поменьше физических нагрузок». Переслушал всю музыку, которая есть на этом проклятом отбитом телефоне, как и его владелец. Она стала играть безостановочно с первого дня. Просмотрел сотни чужих фотографий и видео, и даже под нервный смех поиграл в идиотскую игру, где нужно убивать зомби. В переписки лезть не стал, они бы навели тоску и опустошающее чувство, будто сообщения в их безнадёжном мире ещё возможно получить. Иллюзорная надежда, издевающаяся, коварная. Можно разбиться морально, а затем наложить на себя руки от такой реальности, где наверняка контакт «Чонгук» написал бы о своём отпуске в увольнении и скором возвращении, предвкушая встречу, а «Дочуня» с детским нетерпением сообщила, что вообще-то, папочка, меня надо бы забрать из школы, или я сама до дома доберусь. Хосок понял, что в берлоге Чимина есть не то что многое, а, скорее, всё. Количество самого разнообразного барахла не имел бы человек даже в обычной жизни до случившегося конца света. Например, пачка памперсов, завалявшаяся в шкафу. Наверное, снова готовится стать отцом, очень мило. Вонючие лаки для ногтей, при этом сам ногти не красит вроде. Банки с гуашью, которые тоже не раскрыты и неясно, сколько времени стоят. «Пособие по бисероплетению» на подоконнике со слоем пыли, и при этом ничего, сплетённого из бисера. Всё в запечатанных упаковках. Хосок полагает, что Чимин просто тащил всё без разбору, что видел и не видел. Самое занятное для Хосока, что он нашёл, это книги и большие наушники на длинном шнуре. Он часто их надевал перед сном, потому что уснуть не получалось. Нужно было перебивать свои жрущие изнутри мысли, а ещё и пошатывающуюся надежду: вот завтра Чимин точно вернётся. Загнанную беспомощность и ограничения в действиях, опять же, по чьей милости? Чувствовал себя будто в тюрьме заключённым, которого посадили по ошибке, точнее, по идиотской заботе. Условия жизни — шикарные, относительно его странствий за стенами до того, как попал сюда, вот только… Через полторы недели Хосок начал ощущать вещи Чимина на себе несколько по-другому: уже не так сильно стали болтаться джинсы. Держались! Своего рода мерило состояния физического тела, ведь сам изменений не особо замечал. Он и правда ел за двоих, а на общей кухне никто не смотрел на него косо, кто-то даже предлагал свою порцию, добавив третью. Это явно было лишним. Через две недели Хосок почувствовал иное физическое состояние: бодрое, наполняющее и энергичное — давно позабытое. Он уже привык к себе, подобию ковыляющего мертвеца-скелета, что стало нормой, но и к хорошему, здоровому самоощущению успел быстро приноровиться. Всё стало крутиться вокруг одного человека, которого даже здесь нет. Хосоку казалось, что Чимина не существует, ведь он так внезапно появился, а затем так же внезапно исчез из его жизни, точно приснившийся сон. Пришёл, суету навёл, а когда ушёл — её ещё больше стало. Чем дальше — тем хуже. Призрачное присутствие человека в окружающем мире, но сколько ни цеплялся, ускользает — его нет, зато есть воспоминания. Они настоящие. Есть его дом. Чимин есть в конце концов, и он заставил чувствовать себя крайне по-идиотски. Вместе с тем тоска нестерпимая мучает и лишь одно желание: увидеть его. Неважно, каким: живым или кряхтящим кидающимся на него мертвецом. Просто увидеть его, потому что неведение уничтожает, до костей грызёт. А дальше… Он не знает, что дальше. — Чего ты нервничаешь, Чонгук?.. — Хосок обращает внимание на кота, размяукавшегося с чего-то вдруг. Это привычно отвлекло его от внутренней мясорубки мыслей и чувств. Тот мечется по кухне, прыгает, принюхивается странно, дёргая хвостом. — Не суетись, а то я тоже сейчас… Даже слишком. Хосок и сам не понял, как оказался за раковиной с пятилитровой пустой тарой в руках. Наливает в неё воду, держа горлышко под струёй. Эмоции — эмоциями, слёзы — слезами, а действия — машинальными действиями. Договорился сам с собой, что хоть урыдается и в лужу вонючую растечётся, но только за стенами и не прямо сейчас. Путь предстоит нелёгкий и долгий, как раз подходящий для выплеска накопившихся усталых, по-особенному любовных и в тоже время ядерно-агрессивных чувств. Пожалуется своим гнилым заждавшимся «друзьям», но только не слишком откровенно, а то заповадятся пасть разинуть. Им доверять ни в коем случае нельзя. Хосок Чонгуку доверяет, самому лучшему своему четвероногому другу. Славный он малый. Очеловечивание животных — исключительно приблуда для Чимина, так делать нельзя. Так делать нельзя было… Хосок, наблюдая, как бутылка уже наполнилась наполовину, ведёт расчёты на четверых потерявшихся, и, вероятнее всего, они захотят пить. Неизвестно, как они там, что с ними происходит, если живы: есть ли хоть какая-то еда, есть ли хоть какая-то пригодная для питья вода? И всё же Хосок не думает категориями «если», несмотря на минутную, заставшую врасплох, слабость. Просто живы, поэтому потащит на себе припасы, и сухарей с яблоками прихватит, а ещё смурная и настойчивая Люсиль обещала булок дать. Главное, чтобы они не пропали. Всё уже решил. — Чонгук, блять! Да ты сдурел что ли?! — шикает Хосок, резко наклонившись, отчего невольно швырнул полную водой бутылку, и из неё теперь выливается всё в раковину. Рыжий кинулся ему на ногу с рыком угрожающим, кусается и задними лапами раздирает когтями кожу. Хосок дёргает стопой, чтобы кот отцепился, отпустил его, наконец, но у того мёртвая пушистая хватка. — Да что с тобой?! — Хватает за передние лапы, оттягивая от своей лодыжки. — Чонгу-у-ук!.. — шепчет ему с нежностью, резко меняясь в интонации и расплываясь в улыбке, пытается погладить по голове. Он не может с ним жестоко обращаться, да и рука не поднимается, иначе давно бы скинул с себя, по-хорошему пытается договориться. Рыжий, наконец, отпускает его, однако взгляд у него бешеный, уши прижатые, шерсть дыбом стоит. Хосок ощущает своей ладонью, пробравшейся под мягкое пузо, как маленькое сердечко колотится быстро. — Вот так, молодец… Тоже отбитым стал, что ли? — Укладывает его к себе на руки как ребёнка, прямо как в первый раз, когда увидел. Когда Чимин его принёс с улицы загулявшегося, непонятно где. Ходит с ним сейчас, нянчится, наматывая круги по кухне. Четвероногий друг только задерживает, мешает, но Хосок никак не может его бросить, не уделив внимание перед уходом. И к этому он тоже успел привыкнуть. Хосок осматривает любимого кота на предмет… своей ужасной мысли, схватив под передние лапы и выставив перед собой. Тот хитрючей тряпкой болтается, не сопротивляется, но хохлится, облизываясь. Вдруг Чонгук успел за стены проскользнуть каким-то неведомым даже ему образом. Застали его гнилые, укусили, и вернулся заражённым домой, а теперь и его обречённо заразил. Как ещё такое поведение объяснить? Хосок оглядел его всего, прощупал и даже под хвост заглянул — всё в порядке, шерсть чистая, никаких ужасных следов и ран, усы длинные, смешно шевелятся. Всё как обычно. Если бы заразился, то не успокоился бы вовсе. Убедившись, что с ним всё хорошо, Хосок облегчённо выдыхает, ощущая тот самый комок, который уже вновь поперёк горла успел встать от ужасных предположений. Только ведь успокоился. Отвратительный день нестабильного и еле контролируемого эмоционального состояния. — Чонгу-у-ук… — Снова укладывает на своих руках, лбом примыкает к морде, ощущая влажный нос, уткнувшиь своим. — Ты меня так не пугай, умоляю. Я ещё пожить всё-таки решил, мне бы только…CRASPORE — Flashbacks Slowed
Хотел было рассказать ему очередной секрет, но перебил резкий звук удара железной миски снаружи, что у порога стоит на улице. Будто пнули. Чонгук тут же взбесился вновь, зашипел и задёргался, выпустив когти, и Хосок его сжимает крепче в ответ, обернувшись в сторону двери. Хватает мигом телефон и выключает музыку, вытащив из разъёма для заряда перемотанный изолентой шнур. Спрятал в ящик. Тишина воцаряется, разве что на пару секунд, а затем… слышатся привычные рыки. Гнилые. Те, которые за стенами обычно напевают. Хосок без колебаний приходит к выводу, что ему мерещится, но в то же время не может подобное ни с чем спутать. Он чутко и бывало ловит звуки этих нерасторопных разваливающихся шагов, и, чёрт, их тоже не может спутать с живыми, человеческими. Он слишком одичалый, чтобы не узнать эту дичь, которую даже во снах видит. Дыхание затаилось невольно, но вовсе не из-за страха. Хосок не может сопоставить происходящее с действительностью, ведь откуда здесь мертвецу взяться? Скорее, курица заплутавшая или ребёнок чей-нибудь, как всегда раздражающий его, но точно не… За три недели он смог немного переучить себя не реагировать так негативно и тревожно на проявления окружающего мира: в нём, кроме мертвецов, есть и другие вещи, и даже живые, хорошие, любимые. Мысли бьются друг об друга за выживание, и одна из них сильнее всех со своим смыслом: всё-таки он сошёл с ума. Слышит то, чего нет, не хватало ещё и увидеть. Плохи дела. Чонгук тем временем шипит, царапается, уже всю грудь ему разодрал, намекая старательно, как может: рассудок на месте, дружище. Хосок застыл, сжав челюсти и игнорируя боль от свежих царапин, через нос воздух глубоко вдыхает. Сопоставить никак не выходит: не сходится. Раздаётся свист от дежурящих со стороны вышек, характерное их общение между собой, а затем пара громких выстрелов. За всё время Хосок ни разу и не слышал их здесь. Всё оружие, которое охрана держит при себе по уставу и приказу, напоминало ему бесполезную неиспользуемую бутафорию. Бутафория, которая предназначалась исключительно для его затылка каждый раз, как метод дрессировки. Несмотря на ночь, за окном с раздражающей решёткой он едва разглядывает рычащее гнилое рыло. Совсем непонятно, как, откуда, почему, каким образом это могло произойти, и ещё миллионы других вопросов, однако… Ползком, прижимая одной рукой взбешённого, оказывается, не просто так, кота, добирается до соседней кухонной стены с выключателем света, ударив по нему. Мгновенная тьма, и с этим мгновением Хосок приходит в себя, убеждаясь — нет, не кажется. Как же быстро вернулось самообладание. Как же быстро он собрал себя в кучу. Как же быстро вернулось былое, одичалое, остервенелое. Как же быстро пришёл конец терпению и надежде. Как же быстро хаос обрёл порядок. Удивляется безмятежному спокойствию, воцарившемуся внутри с чётким пониманием: это, как сказал ему тогда Чимин, — «всё». Больше невыносимо, то было последней каплей в море, и оно уже начинает выходить из берегов. Хосок видит, как мертвец в военной форме таранит головой окно, разбивая с громким звуком разлетевшихся осколков, стучит челюстями, кусая прочную решётку с хрипом. Всем телом наваливается, а за ним уже и другие плетутся с десяток. Хосоку слышит всех: каждую гнилую глотку, каждый развальный шаг с характерной трупно-ожившей психологией. Не задерживается взглядом на решётке и творящимся за ней на улице, игнорирует провалившееся сердце с собственным глухим, но ещё не гнилым, звуком разрывающего мяса, а срывается бесшумно в комнату, крепко прижав вцепившееся в него животное. — Прости, Чонгук, прости, я тебя не так понял… — шепчет Хосок, пытаясь оторвать его от себя снова, но рыжий не отпускает, шипит, а затем и вовсе начинает завывать тихим мяуканьем. — Ты очень умный кот, а я вот что-то… — Снова прижимает к себе и начинает гладить, примкнув щекой к мягкой шерсти. Тот в шею вцепился лапами, снова когтями разрывает. — Ты и правда, как пёс. Только тихо, шёпотом разговаривай, ты меня понял? — Прикладывает палец к своим губам, стараясь хоть как-то успокоить на фоне рычащего и сочащегося в дом гнилья. — Умоляю, отпусти меня, мне надо… — Вынужденно применяет силу, и сам шипит от того, что делает ему больно, отрывает от себя. Кот не понимает, что нужно отпустить человека, и всё же перестал мяукать. Хосок его в выдвижной комод кое-как запихивает под кошачьи истерики, быстро задвинув, чтобы не выбежал. В шкаф его бесполезно прятать, ведь легко выберется. Везде пролезет. — Посиди здесь пока, я вернусь, обещаю. Только молчи. — В ответ очередное шипение. — Да чтоб тебя! — едва слышно ругается шёпотом напоследок, а Чонгук уже скребётся изнутри. Прямо как его тревога, что глубоко сидит, зарытая трупом под метрами земли. Хосок больше не может задерживаться, как бы ни хотел, как бы сердце кровью ни обливалось, поэтому проскальзывает по коридору, игнорируя смерть, что пытается ворваться в дом через окно. Хватает свой мачете и рывком открывает тяжёлую дверь, выйдя на улицу, громко хлопнув и закрыв её за собой. Столпившиеся уже оборвавли верёвки для белья и тут же обратили своё внимание на лакомый кусочек, который ещё и свежей кровью от царапин сочит. Разворачиваются в его сторону, лениво мыча, однако Хосока интересует внимание лишь одного из них, того, чью камуфляжную форму еле смог разглядеть. Снова раздаются выстрелы, пересвисты, паника и суета, из-за чего он оборачивается по сторонам, лицезрея рой мертвецов, заполонивших вспаханные поля и улицы. Хосок смотрит на это в предельном спокойствии, ведь около пяти десятков для него совсем не много, может, их и больше. Не суть. Можно справиться, однако не в нынешних обстоятельствах. Будь это открытое безграничное пространство за стенами, локация бы располагала для полной свободы действий и манёвров. Мог бы петлять и уводить их за собой, давая ложный след. Пойти в лоб и разнести разом всех — тоже вариант и вполне под силу, особенно с обретённой за три недели. Хосок понимает, что всякое мог бы сделать, но только в том случае, когда это стадо единомышленников прёт исключительно на него, как единственную жертву. Здесь же ситуация иная разворачивается прямо на глазах. Замечает, как некоторые выбиваются из толпы, плетясь в сторону домов. А как же? Там еда. Хосок не единственная жертва, и внимание их уже не так просто заполучить, чтобы управлять. Столько живого мяса повсюду, помимо своего. И сколько звуков разнообразных: люди, свисты, выстрелы. Стадо из-за этого расползается по местности. Хосок не ставит в приоритет своё выживание, потому что знает, для него это никогда не было проблемой. В приоритете стоит выживание всей общины. Не ощутил бы страха, если бы эти пять десятков шли прямо на него. Страшно, что они могут сделать в короткие секунды, наплодив себе ещё двести. Один, случайно попавший в дом, пока кто-то крепко спит, может сожрать семью. Те, заразившись, присоединятся и пойдут дальше. Эффект бабочки. Так и пропала планета. И как уследить за каждым, если Хосок один стоит, пока в течение летящих секунд анализирует обстановку, отрубив уже две головы. Машинально. — Закрыть старые ворота! — доносится сверху из рупора. Намджун, слава ему, живой. Хосок не один. — Это приказ, мать вашу! Не стрелять, не привлекайте внимание! Они со всех углов сейчас стянутся! Руками убивайте! — явно на панике орёт мужик. Разумеется, а как ещё? Только ведь залипал, проваливаясь в сон, как вдруг нашествие мертвецов из ниоткуда пожаловало. Хосок пытается разглядеть в ночной тьме, прислушаться, откуда ковыляют: тех всё больше и больше прибавляется, нараспашку открыты ворота, будто специально пригласили. Мелькают люди среди стада, кто как и чем может борется. Он прекрасно знает эти старые ворота, и просто так их не открыть, не пробить и не протаранить. Будь там хоть пять сотен мёртвых, они бы всё равно выдержали. Значит, их кто-то намеренно открыл. Иных вариантов быть просто не может. Хосок пятится, уворачиваясь от бешеных укусов, ударами с ноги в стороны раскидывает туши, одновременно снося головы, кто под руку попадётся, чтобы, наконец, добраться до первого, кто постучался в дом. И, чем ближе, тем страшнее. Почему свет не горит? Почему не включили хотя бы одну лампу в теплице? Ведь это усугубляет ситуацию, урезает шанс на выживание тем, кто в темноте банально ориентироваться не может. Не то, что себя защитить. Хосок не пугается от этого, ведь совсем не про него. Свет привлечёт? Ситуация потеряла контроль, они без него буром прут. — Не такого возвращения я ждал, Чимин! — чётко и в уверенный, смирившийся голос. Забежав за спину хромающего мертвеца, хватает за ворот военной куртки, дёргая резко вниз, отчего тот валится на землю, стуча зубами. Пытается всё укусить, но не выходит. И не выйдет. — Да не рыпайся ты! Кому говорю?! Лицо. Покажи. Однако ему мешают остальные, окружившие его, загоняют в угол. Внимание привлёк к себе, ничего не скажешь. — Сиди, сука, я с тобой ещё не закончил. — Со всей силы бьёт ползающего, из-за чего ботинок проваливается в мягкий, вероятно, без органов, живот. — Посмотрим, кто и чей труп ебать будет. Недолго думая, замахивается и отрубает ему ноги, а затем, глубоко вздохнув, разворачивается с обречённым спокойствием в решении: необходимо продолжить с остальными. Голова за головой летят в стороны, точно выбитым кеглям. Хосок не совсем отдаёт себе отчёта в происходящем, внешний мир перестал для него существовать. Кто-то кричит сверху, и плевать он хотел на эти ворота, пока именно с этим мертвецом не разберётся. Кажется, теперь его никто сдержать не сможет. Никакое дуло в затылок с угрозой, никакие идиотские приказы. Эти три недели измучили его, и сегодняшний день поставил точку. Литры гнилой крови окропляют, марают, превращая его в того самого, коим и пришёл к этим стенам: одичавший, отчуждённый, по-своему обезумевший. Разрубает на куски, и сил значительно больше стало, сколько и отчаяния. Тело окрепло, набрало вес, как и накопившаяся до неадекватного злость. Несопоставимые друг с другом чувства уживаются одновременно, подняв бунт. Выделив себе лишнюю минуту, чтобы вернуться к мертвецу с отрубленными ногами, Хосок, наконец, хватает его за голову и придерживает ботинком туловище. Тянет за ещё не отвалившуюся копну волос. Наконец, разглядывает лицо, кожа с него свисает шматками, явно кем-то погрызанными. — Да пошёл ты… — хладнокровно, и бровью не дёрнув, отрубает голову, та ещё продолжает кряхтеть, отделившись от тела. В ладони остался скальп. Очеловечивание животных — приблуда для Чимина, оживление мёртвого — только что стало приблудой для Хосока впервые в жизни. Он затыкает хрипящий отрубленный и неугомонный череп, вонзив лезвие прямиком в пасть, развозит по земле с силой, разорвав на две части тем самым, а затем… Снова чувствует, как к нему не вовремя крадётся волна истерического смеха. Три секунды, и она его накрывает до боли в животе и судороги в теле. Приходится наклониться, опершись ладонями в свои окрепшие колени, ибо держаться совсем не хватает сил. Смех буквально наповал сразил, как и безумие. — Клоун из нас двоих только ты, и ты прав… — шепчет со сбитым и тяжёлым дыханием, подняв голову к небу в надежде, что его услышит тот самый. — Как же ты меня уже… — и никаких слов подобрать у него не получается. Тишину улавливает резкую внутри себя и снаружи, безмятежность. Хор рыкающих вокруг внезапно замолк. Он уже перестал слышать звуки разрывающейся плоти от собственных сильных машинальных ударов, пока отбивается от стада. Кажется, давление заглушило перепонки, а лицо горит от прихлынувшей крови к щекам. Происходящее напоминает ему счастливый сон, в котором убитый им по-особенному жестко, вовсе не имел того самого прекрасного лица мужчины без морщин. Оно было слишком гнилым. Этим мертвецом однозначно был не Чимин, и всё же Хосок однозначно «не в себе» от произошедшего. Теперь не только «боевой» дух един, но ещё и триггер на ходячих в камуфляже. Чимин во всём виноват, и даже в том, что Хосок обознался, не узнав его в своём безнадёжном состоянии. Хосок свистит, что есть сил, подавая сигнал для всех: и живых, и мёртвых. Начинает прорываться к старым воротам, попутно размахивая своим мачете, ничего не слыша, ничего не видя перед собой. Месит со всей дури, отчего куски гнилой плоти разлетаются в стороны, и не дай Бог человек живой попадётся — его голова тоже полетит. Он уже весь в трупятине искупался, что и не отличить от настоящего мертвеца. Есть только одна цель — закрыть ворота. Таков приказ. Хосок надеется, что Намджун всё ещё живой, как и все остальные. Люсиль так и не передала ему булок в дорогу. Как только разберутся со всем этим, обязательно зайдёт к ней, ведь двери для него всегда открыты. Надо бы и Чонгука из комода вытащить, ведь он там буквально с ума сходит, бедный кот. Столько дел… Как только их выполнит, то сразу же отправится. Хосок в ярости, сколько препятствий за сегодня ему уготовили. Всё началось с Чонгука. Главное, что этот убогий мертвец в военной форме — не Чимин.***