Ненаписанное письмо

      - Сколько тебе лет?       Они с дедом сидели в комнате, отведенной принцу, пили крепкое наорское вино, от которого Альмэ почему-то совсем не пьянел, только накатывала волнами приятная теплая слабость. И говорили. Говорили уже больше пяти часов, обо всем, перескакивая с темы на тему. Только матери и брата Альмэ эти разговоры пока не касались. Но юноша чуял, что именно сейчас и начнется самая тяжелая часть беседы.       - Девятнадцать. Осенью будет двадцать.       - Ты думаешь, что способен удержать под своей рукой Ларад, улаживать проблемы с Наором, а они будут? А править даже маленьким горным баронством тяжко, не то что огромной страной.       - Меня учили, и учили хорошо. К тому же, у отца были хорошие советники, их нужно будет найти. И попросить подготовить себе смену. А еще у меня есть ты теперь. Разве ты не поможешь?       - Я стар, - а в темных глазах горит острый огонек. Нет, лукавит барон: не настолько он и стар, чтобы отказать внуку в помощи на первых порах. И потому Альмэ, которого здесь, в Акхала-Раг, практически сразу назвали Алади, переиначив его имя на горский манер, только преувеличенно сокрушенно кивает. И смеется.       - Пострел, раскусил старика, - улыбается наорит, чуть сводя густые седые брови. Альмэ смотрит на него и не может не признать очевидного: при всех отличиях горцев от жителей Ларада, наориты красивы. Их красота дика и оставляет ощущение опасности, как будто глянул с самой высокой башни Волчьего Когтя в пропасть. Чего только одни косички с бусинами и перьями стоят. А ему неожиданно понравилось вплетать в серебряную прядку – отметину Стража - крупные граненые ягоды горного хрусталя, темные, с радугой внутри, кристаллы мориона, оправленные в серебро, и пестрые, острые, как лезвие каэта, но с невыразимо-нежными пушинками у ости перья горного ястреба. Перья и бусины ему подарили после танца. Те, с кем он плясал, как горный дух. Они же, вернее, тот парень, что первым полез задираться, помогли пробить мочку правого уха, и теперь в ней красовалась крупная серебряная серьга, украшенная все тем же черным морионом. «До очэ», - сказала ему подарившая серьгу девушка. Та самая, что он целовал. Баженка, дочка самого Хранителя. Он старался не заглядываться на нее, но глаза помимо воли находили стройную, крепкую фигурку, выхватывали желтую ленту в косах среди остальных девушек и женщин Акхала-Раг. Это было всего лишь зовом плоти, не души, а потому Альмэ не шел на поводу возникшей привязанности.       - Мне все же понадобится твоя помощь и мудрый совет. Ты знаешь Наор, в твоей крови текут ваши обычаи и вера.       - В твоей – тоже. Иначе ты не смог бы плясать вместе со всеми. Вискол не зря выбрал тебя.       - Вискол – древнее, мудрое, но очень наивное и ранимое дитя, ты не можешь этого не понимать, - возразил Альмэ. Дед кивнул, чуть отрешенно глядя в пламя камина. Помолчал. Эта пауза не тяготила. Потом заговорил, и принц понял, что этот разговор будет едва ли не откровеннее, чем предшествующий.       - Что ты знаешь о Стражах? Не трудись отвечать, я и без того понимаю, что почти ничего. А известно ли тебе, сын моей дочери, что Стражи есть не только на севере? На юге, в Соленых Песках и Чаграте, их зовут дивиями. На востоке, где властвуют свирепые девки-лабрийки, их называют зиммурами. А на западе моряки, отдающиеся на волю волн и ветров, молятся Караису, Стражу Бурь.       Альмэ чувствовал себя снова трехлетним малышом, которому добрый дедушка рассказывает сказку. Немного страшную, полную тайн и опасностей, но необыкновенно красивую. От которой захватывает дух, и хочется немедленно вскочить на коня и мчаться вперед, навстречу приключениям и неизведанному. Старый горец рассказывал ему о мироустройстве то, что никогда не рассказывали самые придирчивые учителя в Лараде. То, что он, возможно, никогда так и не узнал бы. А потом, уже на рассвете, когда заалели вершины Наор-Дагэ, Альмэ сам, неожиданно для себя, рассказал деду все то, что жгло и давило, мешая жить спокойно и дышать без боли. О брате, о матери, об отце. О капитане Ирвине и славном мальчике Саллине. О том, как ему хочется мира и процветания родной стране, и как влюбился он в суровые и снежные горы. Об одном умолчал Альмейдо: о том, что причастился и, кажется, отравился вкусом губ Стража Вискола. Что ночами видит его синие очи и просыпается в жарком томлении. Ни для чьих ушей это было. Незачем смертным знать, как это: любить ледяное дитя Вечности, которое для любви этой не предназначено. И самому бы не знать, да уж поздно.       - Ляг, поспи, Алади. Скоро Тинг, тебе понадобятся все силы. Хотя тебя поддержат шесть из двенадцати баронов, кто знает, что скажут остальные шестеро? Голос Хранителя на Тинге не учитывается, - сказал ему на прощание дед, ласково погладив рыжую макушку.       - Что бы они там не сказали, я уверен, что люди они здравомыслящие. И выгоду от объединения гор и Ларада просчитают и примут к сведению.       - Это хорошо. Вечером в долине у Акхала-Раг праздник. Выспись и приходи. Я пришлю тебе одежду.       Старик Ринташ ушел, а Альмэ еще долго ворочался в постели, то так, то эдак кутаясь в волчье покрывало, то скидывая с себя его полог. Ему хотелось встать и выйти на широкий двор цитадели так, как был: босому и в одной рубахе. Чтоб острый ледяной воздух гор пронизал насквозь. Но он так и задремал, сбросив покрывало, разметавшись по постели, и не почувствовал присутствия в комнате Вискола. А тот, появившись из ниоткуда, будто соткавшись из синевато-палевого перелива света из окна, невесомо присел на край ложа, провел тоненькими пальчиками по серебристой прядке, свитой в растрепанную косичку и перевязанной кожаным шнурком с бусинами.       - Дитя Полудня… Горячий мой… Сни меня, Альмейдо, жди меня.       Барон Ринташ, одолеваемый бессонницей, вернулся в свои покои и уселся в массивное кресло перед камином, не зная, то ли молиться Высокому Небу за внука, то ли плакать оттого, что не будет дитя его крови счастливо, полюбившись Стражу. Что из того, что внук смолчал, не сказав о том ни слова? Целованного ледяной ведьмой видно за десяток лите, у него в глазах отсвет нетающих горных шапок, а в голосе – перезвон шуги на камнях. Душу его Страж не отнял, да к себе накрепко приворожил, сам того не желая. Или желая? У кого б спросить, кому жаловаться?       - А ты у меня спроси, - прошелестело за спиной, морозом обдало разом вспотевшее тело. Ринташ обернулся. Посреди комнаты стоял во всем блеске своей силы Вискол, сверкал разгневанными очами, волосы поземкой стелились по ковру, а меж белоснежных прядей так и выблескивала, так и играла алой медью прядка.       - Приворожил?       - Причаровал, зацеловал. Мой он. И я его, хоть растаять, хоть жизнь ему под ноги кинуть настом крепким, льдом надежным.       - Не живет горячая кровь в ледяном плену.       - Не жить снежинке на ладони у пламени, - печально согласился, поникая разом, Вискол. – Я виноват.       - Оставь, Метель. Никто не виноват. Кровь его к тебе воззвала, отравленная кровь, меченая. Не свернуть с пути было ни ему, ни тебе.       - И то – правда. Что ж делать теперь, Ринташ? Что делать?       - Жить дальше. Он мальчик сильный, сумеет перебороть твои чары, разорвать их – уйдет. Не сумеет, все одно уйдет, а от сердечных ран люди не помирают. Хоть и мучаются изрядно.       Вискол всхлипнул тонко и растаял туманом, а старик-барон еще долго тянул горячее вино с пряностями да смотрел в огонь, вспоминая собственную бурную молодость.