Мы истощённые люди с разорванным паззлом вместо мозга.
Рвы на коже, вены — могильные просторы. В них поселились черви.
Мы католическая иконка в углу.
Нас повесили в углу и заставили наблюдать за нашим самоубийством.
(Не) прощай и (не) будь прощённым.
***
Леона не задевают вражеские пули и не грызут зомби. То, что гложет его плоть, монстр куда более устрашающий — собственный разум. Сверхъестественный паразит, присосавшийся к бороздкам головного мозга. Облизал кости языком острым, как наждачка, сцедил красную кровь — вцепился в мясо, прокусив острыми клыками, и свернулся калачиком, довольный и сытый, пока Кеннеди горел в адской агонии. Ему бы по-хорошему всё забыть подчистую — пример так и стоит перед глазами — но Леон помнит каждую секунду своего жалкого существования. Карлу вернули в Вашингтон спустя неделю после того, как он покинул Остин. Учёные-циники (ублюдки и мрази, добавляет Кеннеди) ждали пока проклюнутся ростки поразившей мутации, но получили лишь побочную версию человека: к вечеру второго дня после выхода из комы левый глаз Монтенегро практически полностью утратил способность видеть — маленькая-большая цена за то, что осталась собой. Её организм всё ещё избавлялся от того, что мнимо принимал за угрозу — это могло привести к полному отказу внутренних органов и смерти ещё более мучительной, чем ей была уготована, но в какой-то момент процесс остановился сам собой — Карла перестала умирать. Но не ожила. Скорее, застыла. Леон ненавязчиво интересовался её судьбой у агентов, приставленных к ней для наблюдения. Дескать, перестраховывался, ведь никто не мог знать Карлу Монтенегро лучше, чем он сам. Ему не отказывали, относились даже с какой-то толикой понимания — привязался, говорили они. Кеннеди тогда брезгливо скривился: привязываются к животным, а он… Леон не знал (догадывался, если честно, но боялся признаться), что за чувство свербело внутри. Вспоминал те крохи их небрежных взаимодействий поминутно — и сердце обволакивало приятной истомой, нежной и тёплой, как сон в летнюю ночь. Вчитывался в пляшущие строчки чёрно-белого отчёта — и страдальчески изнывал сам. Было больно. Всегда и во всём. Когда видел её смазанные фотографии, когда переваривал смысл чужой участи, едва ли лучшей, чем у него самого. Карла Монтенегро переставала быть собой. Прошло уже без малого три месяца, а она всё ещё пряталась от теней и боялась отражений зеркал. Мало ходила. Отказывалась есть и курила больше суточной нормы раза в два. Не соблюдала рекомендации. Изживала себя нарочно, словно собственная жизнь казалась ей тяжким бременем. Леон злился. Конечно, сочувствовал. Конечно, скорбел вместе с ней, но злился всё-таки больше — хотел выловить её в тёмном переулке, отвесить затрещину и отругать, как шкодливого котёнка. Заставить жить, в конце концов, если не хочет делать этого сама. Но Леон не мог. Позволить себе подобную вольность — значит, нарушить протокол, и за последствия придётся нести ответственность всем, а Кеннеди меньше всего на свете хотел подставлять Карлу под очередной удар. Просто смотри. Просто ничего не делай. Она справится и без тебя, только дай ей немного времени. Сказать легче, чем выполнить. Леон считает себя идиотом, самым большим на свете, но продолжает своё развоплощение на путях чужого маршрута, хотя в ушах навязчиво бьётся — ты здесь не нужен. Ты не нужен Карле Монтенегро, которая буксует всякий раз, когда в аптеке у неё просят рецепт для продажи наркотического обезболивающего. Ты не нужен Карле Монтенегро, которая сходит с ума настолько, что устраивает пьяные драки в барах. Ты не нужен Карле Монтенегро, которая стала единственным чётким, не растёкшимся на мазки пятном в самом центре твоей убогой картины. Но ещё немного — и от неё ничего не останется. Безликая оболочка, несколько граммов наркотиков и початая пачка сигарет. Вот и всё, что ты видишь. Хоть сейчас прыгай на стол в самом эпицентре патологоанатомического отделения. Карла пыталась туда попасть отчаянно и рьяно — также, как боролась за жизнь. С глупым, практически преступным максимализмом. Несколько попыток суицида не остались без внимания чужих цепких глаз, ибо зрачки агентов натасканы до чужой боли лучше всяких существующих детекторов: в первый раз Монтенегро пыталась броситься под машину, но водитель сообразил раньше. Во второй хотела сигануть с крыши собственного дома — ушла сама. То ли испугалась, то ли нашла способ получше. В третий — пыталась вздёрнуться в квартире, но соседка, у которой комично закончилась соль, спутала все планы. Каждый новый день мог стать для неё последним, а Леон, вопреки всему, не мог этого предотвратить. Сделал всё, что мог, но этого было недостаточно для того, чтобы излечить покалеченную душу и распятое сердце. Его самого же не тянули за поводок службы с момента возвращения из Остина в Вашингтон — большая удача, попытка ассимилироваться в гражданской жизни, и в то же время самая изощрённая пытка. Кеннеди хотел броситься на амбразуру — выбрать место опаснейшее из опасных, напичканное сверхразумным биологическим оружием, и случайно отстегнуть от себя память. Оставить её там, бросив на съедение, и вернуться обратно — целым снаружи, но выпотрошенным изнутри. Может, тогда ему бы наконец-то стало легче. Дни отдыха тянулись один за другим, каждый похож на предыдущий: проснулся в холодном поту, наспех почистил зубы, наспех вышел из квартиры — всё сумбурно и смазано, уже на автопилоте, никакого рассудка. Побрёл по тротуарам, мимо людей, детей, собак и кошек. Проветривал голову. Хотел внутреннего обезглавливания — снять её с позвоночника и нести в руках, показывая первому встречному. Смотрите, люди, насколько она пуста. Одни огрызки. Яблочные. Мясные. Скисшее молоко. Кровь — гнилая клубника, пустившая сок. Набор бутафории для трагичной сценки. Классика всех трупов, живых или мёртвых. Растаявший шоколад с эскимо. Брызги на стенах от пепси. Миллиарды смертоносных бактерий по телу. Неизученные инфекции. Неизлечимые. Одеревенелые мышцы уже наполовину скормлены и тем, и другим. Леон обрывисто вспоминает последний день, проведённый с Карлой: видит всё так отчётливо и ясно, будто это случилось пять минут назад. Как вёл её вперёд — к свету, миру и безопасности — держал за запястье. Оно — всего лишь сложносочинённый механизм из костей. Не живой и не тёплый. Обглоданный, затянувшийся рубцами. Но он её. Леон вздыхает поглубже, затягивая удавку свежего воздуха на шее. Ком встаёт в горле и не проходит дальше, застревает. Кеннеди оглядывается вокруг, оценивая обстановку — местность не особо знакомая, но это всё ещё Вашингтон. Шумная яма с выбросами эмоциональных отбросов — за что он ценил столицу, так это за жизнь, кипящую вокруг. За бойких детей, снующих по городу на разноцветных велосипедах. За надоедливых соседей, врубающих музыку с часу ночи и до пяти утра. За уличных бродяг-попрошаек со взглядами осмысленнее, чем у китайских мудрецов. За возможность почувствовать себя вписанным в стандарты среднестатистического человека. Где-то за спиной, за несколько километров отсюда, расположена его пустая квартира — возвращаться не хочется, поэтому Леон бесцельно бредёт дальше. Мысли сами собой вращаются вокруг Карлы — медленно, пытливо, будто она то единственное в мире, знаменуемым эпохальным разложением, о чём он может думать. Леон различает её черты в случайных прохожих до сих пор. До сих пор — потому, что в первую неделю всплывающий силуэт Монтенегро преследовал его даже в полупустой квартире, запертой на семь стальных засовов. Видел её в продуктовом своего жилого квартала: подошёл тогда ближе, нарушив очерченные границы безопасного расстояния, и, к своему (не) счастью, обознался. Не Карла. Не здесь. Не рядом. Она существует только в его воображении, преследует, как неприкаянный призрак — не отпустит, пока Леон не замолит перед ней все грехи. Сомнамбулистический припадок приводит его в бар, незнакомый и новый. Уже своеобразная традиция — не полюбившаяся, но родная. Здесь было шумно, неспокойно и непристойно — какой-то наркопритон. Леон для своего изобличения предпочитал места совсем иного уровня: более уединённые, где его никто не найдёт (так смешно, что хотелось всплакнуть), с дорогой выпивкой и молчаливым барменом. Ноги, впрочем, не несли прочь, поэтому Кеннеди скромно присаживается за стойкой с твёрдым желанием пустить здесь корни на часок-другой. Если повезёт, и его не спровадят раньше — до самого утра. Брезгливо скребётся ногтем по обрыганной кем-то до него столешнице. В глазах рябит от разноцветных бумажек и посыпавшихся из них ЛСД-таблеток. — Прежде чем уйдёшь в экстаз, не забудь заплатить по прайсу, мужик, — бармен-мордоворот напротив цинично улыбается, обнажая ряд подгнивших зубов. Убогость во всех её проявлениях. В плохо заштукатуренных стенах, в заблёванных полах. В людях, для которых чья-то смерть всего лишь игрушка. Золотая жила. Грязные деньги, но те, как известно, не пахнут. Леон заказывает виски — горячее пойло перекатывается во рту, полосует нежные дёсны, едва ли не режет. За одним стаканом следует второй. Алкоголь прожигает веки и бередит воспоминания. Тяжёлые дни. Ночи, ставшие роковыми. Его разрушенный дом. Кровь на полу. Кровь на стенах. Отец. Мама. Раккун-сити — уровень жестокости зашкаливает, монстры, чудовища. Люди такие же, как он, теперь — нет. Деревня в Испании — одно убийство за другим. Всюду грязь, углы комнат. Леон прячется в них, надеясь схорониться, но его находят — всегда и неизменно. Вечный отлов израненного пса, не хотевшего сдаваться живьём. Убийства, предательства, расследования и драмы. Похоронные ритмы, траурные молчания. Карла, которая открестилась от него, выбросив из памяти и жизни, словно ничего и не было — Леон понимал на трезвую голову, что так будет правильно. Ей будет свободно и привольно, никаких цепей и оков, никакой ноши ответственности. Всё, как у всех. Леон обижался на неё под градусом дешёвого виски — почему он остался брошенным в очередной раз? Почему не забыл её вместе с Эль-Пасо? Почему продолжал глотать этот надуманный кем-то до него образ, как горстку снотворных таблеток? Почему всегда он? Голова, тяжёлая и горячая, заваливается на столешницу. Кеннеди всё ещё в сознании, практически трезвом, лишь немного помутившемся, но твёрдо соображающим. За спиной дерутся и пьют, трахаются без смущения и, все как один, варятся в наркотическом котле — обезображиваются настолько, что Леон не может смотреть, хотя, в самом деле, видел вещи похуже. Выстрелы в упор. Человеческое мракобесие. Уникальные свойства мертвечины. То, что могло присниться только в кошмаре. Рядом завязывается потасовка — люди нешуточно разминают кулаки, мешаясь в общую кучу. Одного выталкивают из человеческого водоворота и запускают прямиком в барную стойку. Неудачливый пьянчуга-наркоман цепляется за Леона, как за первую попавшуюся опору перед собой, и отупело пластается на полу. — Да что за чёрт, — Кеннеди остервенело вздыхает, бросая беглый взгляд по стойке, бармену, людям. Убогости меньше не стало. Наоборот, только приумножилось, и Леон не хотел становиться её неотъемлемой частью. Путь до туалета приходится прокладывать силой: пару раз его несильно бьют локтем под рёбра, толкают, оттесняя назад, но Кеннеди наваливается всем телом, чтобы просочиться сквозь прослойки чужих, нашпигованных всякой дрянью, тел. Получается — с трудом, но всё же. Узкий тамбур-коридор встречает его подбитым глазом-лампочкой и парочками с обострёнными животными инстинктами — грубые поцелуи, грязные ругательства, инфекции, передающиеся половым путём. Пошло, мерзко — человеческие нечистоты везде и всюду. Ни единого не запятнанного квадратика плитки. Леон прикрывает глаза, занимая очередь в единственную оставшуюся здесь кабинку, которую использовали по назначению, и ждёт, отсчитывая до десяти. Лязгающие двери — один-два-три. Разъезжающиеся молнии, чмокающие стоны — четыре-пять-шесть. Голос — такой знакомый голос — семь-восемь-девять. Десять — открывает глаза и жалеет, что не ослеп. Видит Карлу — её сто процентов, из плоти и крови. Не выдуманный образ, подкинутый поддатым разумом. Вот она прямо перед ним, зажатая между заплесневелой стеной и полубредовым телом. Вот её оголённые плечи, ключицы — кожа, видит отсюда, бледная, с рваными синяками и гематомами, оставшимся после недавних потасовок. Леон стискивает челюсть — и кулаки вместе с ней. Злится. Как же чертовски сильно он злится на Карлу Монтенегро, её амнезию и упущенные шансы стать нормальным человеком. Карла не воспользовалась ни одним, предпочитая гробить себя собственными же руками. Вспомни, какой ты была — девушка с мечтой; девушка-песня, резкая, шероховатая, но звучная. Немного загадка. Бесконечно — чья-то мечта. Она не должна была оказаться в этом притоне, не должна была подставляться под первые попавшиеся руки грязного ублюдка с ЛСД под языком. Ярость распаляется в горле, вываливается прочь, и взрывается. Ему бы действительно послушать мудрых людей и поверить — это больше не твоя забота — но Леону здравый смысл уже стоит поперёк. Только не сейчас. Только не здесь. Всё, как в Эль-Пасо, лишь обстоятельства чуть более складные. Кеннеди отпихивает несостоявшегося ухажёра-любовника — тот едва ли держится на ногах и соображает слишком туго, поэтому едва ли возражает, когда его девушку (подругу, куклу для быстрого перепихона, какие у них вообще отношения?) силой выталкивают прочь. Карла ожидаемо сопротивляется: выпутывается из цепкой хватки, несколько раз почти умудряется попасть носком ботинка по коленной чашечке, но Леон реагирует быстрее — скорее уж, она сама расшибётся быстрее, чем заденет его. Но, правда, она уже это сделала — ранила. Тогда и сейчас. Снова. Опять. Люди расступаются перед ними сами собой: немного злорадствуют, немного пугаются. Кеннеди игнорирует всех подчистую, продолжая тащить Карлу за руку, как ребёнка, закатившего истерику в магазине детских игрушек. Отпускает только на улице. Монтенегро купается под светом маленьких прожекторов — чахлая и обездоленная. Кукла из тряпья, сшитая на скорую руку, позабытая кем-то и где-то. Щёки худые: кожа плотно обтянула кости, почти прозрачно, слишком тонко — ещё немного, и та лопнет, оголив красное с белым. Карла встаёт на дыбы, всё-таки извернувшись, и делает шаг назад. Трёт запястье, смотрит исподлобья, как на врага. Кеннеди чувствует очередной укол — во взгляде ни грамма узнавания. И на что он только надеялся? Леон понуро опускает плечи. Молчит, мысленно чертыхаясь: хотел сказать так много, выплеснуть всё в лицо, а теперь, когда Монтенегро оказалась в шаговой доступности, в башке, как назло, сплошное перекати-поле. Они стоят напротив, освещённые полусгнившим светом. Уже в Вашингтоне, не в Эль-Пасо, но чувства остались те же — затхлая безнадёжность, тупая боль в висках. Тяжёлые дни, обернувшиеся стужей и равнодушием. Плохо физически и морально. Леон и Карла — оба сильные, каждый по-своему. Оборотни, проснувшиеся после полуночи и тяготеющие к алой крови. К утру они снова станут людьми, проникнут за грани человеческих обличий, а сейчас сполна нагрызутся до одури собственной плоти. — Что ты делаешь? — Кеннеди всё-таки заговаривает первым. Голос на грани слышимости, тихий, почти беззвучный. Монтенегро нервозно ведёт плечом, застигнутая врасплох. Перетасовывается между стопкой странных обстоятельств, вопросом — наверное, риторическим — и внутренняя тревога плавно перетекает в смехотворную трагедию. Леону кажется, что после она сбежит. Всегда, неизменно. Унесётся прочь, сметая свои кровоточивые следы, поймает попутку, захлопнет двери квартиры — и он не сможет её удержать. Потому что не имеет права. Потому что не должен. Потому что не сможет. Огромный клубок из шершавых причин, а исход всего один — неизбежность. Неотвратимость. — Тебе-то какая разница, мужик? — Карла усмехается катастрофически, растирает запястье и отводит руку за спину так, если бы держала в руке невидимый нож. — То же, что и ты. «То же, что и ты». Прячусь в забвении, справляю похороны на дне бутылки. Пытаюсь не залезть в петлю. Так ведь? — Я…? — Леон прячет заледеневшие руки в карманах. Скисает, как молоко в кофе, который он оставил на столе, а после, закрутившись в суматохе, и вовсе о нём позабыл. Становится приютом для кишащих бактерий. Грызут его, грызёт сам. Больно. — Ну, ты же в бар не книжки читать пришёл, — Монтенегро раздражённо вздыхает. Щурится недовольно, пытаясь сфокусироваться. Один глаз зрячий, второй — игрушка из хрусталя. Выковырять ножиком, и дело с концом. Поставить новый, ввинтить, как недостающую деталь. Но Карла бережёт свой — он её, пусть и не функционировавший. Словно память о чём-то священном, которой при ней больше не было. У Карлы Монтенегро барахлили внутренние органы, сегодня отказывали, к следующему утру просыпались снова. Болезнь с хитроумным названием — какая-то сложная, тяжёлая, врачи не знают, как она протекает. Не ведают, как лечить и не дают прогнозов — ни утешительных, ни таких, с которыми в гроб прыгай хоть сейчас. Она, всегда здоровая, просто упала в обморок на станции в Эль-Пасо, не доехав до дома, а очнулась в Остине, доставленная туда в экстренном порядке. Выжила только чудом. Чудо спасло её, но забрало взамен отца с матерью — кто бы мог подумать, что божье проведение работает столь циничным образом? Тогда, вернувшись в Вашингтон, Карла Монтенегро стала жить на полную катушку — дни всё равно сочтены, и, если она ускорит наступление своего конца, никто и не заметит. Нужно было только дождаться. Карла всё равно сможет разобраться с проблемами, как сумеет. Знает, что одной ночью, в раскрошенный ливень, больше не проснётся. Может быть, через месяц. Может, прямиком завтра, когда часы на микроволновке замкнутся на 00:00. А сейчас просто нужно уходить. И Леон отпустил, не сделав ничего. А мир всё-таки — будь то Эль-Пасо или любый случайный город на карте мира — огромная выгребная яма, в которой им варится от и до. При жизни, при смерти. Тела-игольницы. Сердца-насосы. (Не)скоропостижные концы ножниц, перерезающих нити. Карла уходит вперёд, немного пошатываясь. Ускользает подальше от бара-притона и от Леона в первую очередь. И всё снова, как прежде.***
Встречаться в задрипанном баре становится их маленькой вредной привычкой. Леон приходит в эту клоаку каждый вечер, перетекающий в ночь, заказывает виски и опрокидывает в себя стакан. Карла всегда мельтешит в поле его зрения, но не замечает — или делает вид, что не — продолжая веселиться в незнакомых компаниях. Имена, лица, коктейли — путалось всё. Разум кренился в любопытные стороны затхлых углов. Ему было спокойно хотя бы просто увидеть её, пусть и при таких скабрезных обстоятельствах. Если бы Леона спросили, какой Карла Монтенегро видится ему теперь, он бы ответил просто — живой. Худой, как смерть, в куртке с рокерскими нашивками и небрежным макияжем. Живой — в каждом преувеличенном жесте, улыбке с заострёнными гранями, рассеянном взгляде. Такие ночи окрыляли и окрылялись сами. Клевали по-птичьи в поражённые градусом виски. Кашляли сухо в грудине. Ночи заканчивались, и Леон всё меньше любил жизнь, хотя, казалось бы, уже давно переступил за края ненависти — дальше просто некуда. Это было слишком осязаемо — чувствовалась по несовершенным внутренностям. Там буквально что-то замирало и умирало. Дыхание путалось в лёгких, холодное и плохое. Акт собственного растления, изощрённый мазохизм, выведенный искусственным путём. Укоренившийся и не отпускающий. На третью ночь Карла, как прирученная кошка, садится рядом, неосторожно пихая его локтем. Тянет за собой. Позволяет обитать рядом. Заглядывает в глаза — кажется, проникает в самую суть, минуя закрывшееся, окоченелое подсознание Леона. — Я уже начинаю думать, что ты за мной следишь, — Монтенегро безразлично косится перед собой, подпирая подбородок потрёпанной ладонью, увенчанную свежими бинтами. Карла белела от боли, физической и душевной — ясно, как дважды два. В желудке скреблись полимерные нитки, раны чесались, медицинские тампоны слоились чешуйками и сыпались, незримо устилая путь чужой пылью и прахом. От этого становилось паршиво. — Что, по-твоему, люди делают в барах? — Леон разводит руками и качает головой. Тёмные волосы небрежно застилают глаза, прячут взгляд. Зашторивают вовремя, потому что Кеннеди хотел сохранить свою тоску исключительно для себя. — Точно не книжки читают. — Подловил, — Карла жмурится, подставляя лицо к свету. Гладкое, красивое, точёное, но Кеннеди не может избавиться от воспоминаний, когда видел его совершенно другим. Подёрнутым гнилостным разложением. Просто знал, что оно когда-то там было. — И всё-таки, почему именно этот бар? Потому что здесь есть ты. Потому что в других — местах более приличных — тебя никогда не бывает. Леон думает об этом, но вслух предусмотрительно не произносит. Вместо этого неутешительно пожимает плечами, наспех придумывая отговорку — просто нравится, просто рядом с домом. Просто проходил мимо. Случайности они, знаете ли, такие нелепые и смехотворно глупые. — Знаешь, такое странное чувство… — Карла смакует на языке заказанное мартини, немного морщится, когда травянистый привкус лопается в ротовой полости, и делает следующий глоток. — Будто мы были знакомы. По крайней мере, ты явно меня неплохо знаешь. Вот только… Монтенегро осекается, переводя взгляд на раскрытую ладонь. Нервно стучит пальцами второй руки по столешнице, собирая воедино алгоритмы из слов. В воздухе потянуло концентрированным спиртом, страхом и недосказанностью. Леон напрягается всем телом, вытравливая взгляд на дне гранёного стакана. Ситуация принимала не лучший оборот, на который он совсем не рассчитывал. Карла вспоминала. И отрадно, и паскудно одновременно. Неправильно, в любом случае. — Глупости, — Леон перебивает её тут же, мерцая холодностью и строгостью. Натруженные пальцы, испещрённые мозолями, впиваются в стекло. Ещё немного, и его разорвёт, как Эль-Пасо от брошенной в него бомбы. — Мы видимся впервые. Не считая того раза. Кеннеди вздыхает, сглатывая комок слюны, и двигает хрящом кадыка. Карлу рядом передёргивает, как от удара. Щёки провалились внутрь — красные, будто их только что прополоскали в чаще со свежо пущенной кровью. — Тогда ты просто очень странный мужик, если позволяешь себе такое, — Монтенегро язвительно кривится. — Извини тогда. Просто слишком много навалилось в последние дни. У тебя жизнь тоже, кажется, не сахар, если ты сидишь в этой помойке уже которую ночь. — Были плохие дни, — Леон соглашается, значительно преуменьшая масштабы персональной трагедии. А Карле всё-таки было хуже — неведение убивало степенно и медленно. Потрошило и освежёвывало, пока подсознание напору с разозлившемся разумом играло с ней злую шутку. Несколько дней из жизни покоились в цинковом гробике для малышей, зарытые глубоко в почве почившего Эль-Пасо, а она бередила просторы солнечного Вашингтона, кишащего жизнью, и не знала, где же найти собственное пристанище. Кеннеди помнил всё — и был по-своему благодарен. Они сидят криво, расположившись за барной стойкой и хлещут из плохо протёртых — если вообще помытых — бокалов чёрт знает что. Два мракобесных чудовища, втиснутых в прекрасные человеческие тела. Из них сочится кровь, сукровица и блажь — мерзкое сочетание для мерзких людей. — И всё же я тебя знаю, — Карла отвечает на выдохе. Внутри у обоих что-то хлипко звенит, хрустит и надламывается. Девушка, впрочем, быстро качает головой, отгоняя подальше ворох непрошенных мыслей, и шарится по карманам. Выуживает смятый квадратик позолоченной фольги, в которой хоронили не скуренные сигареты. Chapman с золотой полоской на фильтре, помнит, как сейчас. — Наверное, из прошлой жизни. Монтенегро уходит снова, а позолоченная фольга остаётся на заляпанной столешнице — выжигает глазницы люминесцентным сиянием, бьёт по роговице. Обжигает натруженные пальцы. Кеннеди выжидает мгновение, прежде чем осмелиться развернуть эту таинственную головоломку. С бумаги посыпались размашистые буквы. Постепенно сложились в слова, те — в короткое предложение, но слишком емкое, чтобы от него откреститься. Дрожь пустилась по телу, кровь в венах вскипела.Радикулит всё ещё не мучает, старикан?
Провода нервов оголились. Сердце вываливалось из заштопанной хирургами груди. Леон переживал клинические смерти с полуночи и до пяти утра, но в этот раз больше не захотел умирать.