Мы были в месте, где горы стен складывались в гробы.
Мы были в месте, где мракобесно, и сырели от крови.
Мы были вместе, где зарыли чей-то скотомогильник.
И мы просто были вместе.
***
В квартире, что укромно спряталась в северо-западной артерии Вашингтона, не шум, а блуждающее эхо. Леон приходит, ведомый перекрёстками дорог, лестничными пролётами, дверным звонком и оказывается в прожжённом желудке маленького мира. Царство барахла, пепла и скуренных окурков, кишащих в стеклянной пепельнице. Королевство громких секретов, предавшихся могильной земле, и беззвучного крика в их предсмертной агонии. Где-то по соседству сжигают чужие лёгкие в импровизированном крематории: разводят костры на балконах, курят, жарят мясо с картошкой, здесь же — застывают в спрессованном дыме и медленно-медленно коченеют. По кухне носился сквозняк, треплющий штукатурку со стен и холодивший ноги. Кеннеди старался дышать через раз — не потому, что противно, а потому, что учился управлять чужими кошмарами. А тут их поселилось огромное множество: монстр из-под кровати; призрак без лица, приросший к окну; тела в слишком прекрасном проявлении смерти. — Я знала, что ты придёшь, — Карла устраивается за обеденным столом и понуро роняет голову. Смотрит на пальцы, обтянутые тонкой белёсой кожей, и сбивает с толку полным отсутствием любопытства. — Не ждала, но знала. Молчание затянулось. Мрачная трагедия вцепилась в носоглотку и устроила случайное кровопускание, разбередила сосуды и вытянула хрящи. Дышать было нечем и нечего было делать. Одно неправильное движение — и из них посыпятся челюстно-лицевые мышцы, тогда рты вообще не раскроются. Леон бросает мрачный, пытливый взгляд на Карлу. Цепляется за её посиневшее горло и рваные, тугие следы. Полотенца, верёвки, ремни, лоскуты простыней — на нём побывали они все, но удушье так и не наступило. Вены — разрытые ямы. Их глубина до ужаса поражает. Затупленный столовый нож. Погнувшаяся вилка. Обугленная ложка. Это было до омерзительного смехотворно. Леон воплотился в сгустках испорченного бессмертия, а Карла превращалась в смерть, хотя всё должно было быть с точностью да наоборот. Ведь это не он резал себе вены, стягивал удавку и глотал без разбору таблетки снотворного. Не он умирал столько раз, а потом воскресал, как феникс, и тянулся за новой попыткой сжить себя со свету. Всё это делал не он. Леон погрузился в свою дремучую голову, ненароком вернулся во времена полицейской академии, когда до выпуска оставалось года полтора. Вспомнил лекции и фотографии, которые специалисты-преподаватели крепили к доске, и правила составления протоколов при обнаружении тела: «Вот так выглядит тело после утопления, это — удушье, здесь — таблеточный суицид». Карле, как назло, к лицу шло всё из перечисленного. От неё исходит что-то зловещее: рябь фиолетового, всполох белого — взрыв, погоня, прах. Руки — русло для кровавых рек. Реки впадают в море, море — в океаны из слёз. А от Леона бежит по водопроводным трубам циклотимия ребёнка, взращённого на страхе, и мысли о великолепной в в своём безобразии смерти. Хотя ребёнком он едва ли когда-то был. — Никак не могу понять… — тревожность скользнула в бумажных глазах. Небрежность и скепсис лились через край сквозь порванные от истерики уголки губ и воплотились в несуразности. — Финал всё-таки хороший или плохой? — Так не бывает, — Леон раскалывает скепсис надвое, борется с несуразностью. Пытается обесцветить небрежность. Карла заинтересованно суетится рядом. — Не нам выбирать, хорошо или плохо. Есть просто наш выбор и его последствия. Но… Думаю, финал всё-таки хороший. Мы остались живы. Мы остались живы. Но что осталась от нас? Карла задумчиво жевала внутреннюю сторону щеки и светилась чудовищной бледностью. Она потянулась за пачкой, поддела пальцем тонкую сигарету, зловонно несущую запах химозного шоколада, и щелкнула колёсиком зажигалки. Леон неодобрительно вздохнул, но возразить вслух не осмелился. — Когда ты… — Кеннеди неловко спотыкается на полуслове, когда Монтенегро обращает на него ответный, вялый взгляд. — Когда я вспомнила? — девушка задумчиво облизывает пересохшие губы. Табачный дом вьётся под языком, царапается по нёбу и спускается в лёгкие. — Я и не забывала, а они не особо-то проверяли. Достаточно было закатить истерику, чуть не задушить медбрата и разбить пару приборов в припадке. Дешевле было меня отпустить. Помнишь, что ты сказал тогда в вертолёте? Леон задумался: те дни отпечатались в памяти монохромным пятном. Он говорил много и кричал во всю глотку, надрывая связки. От страха. От ужаса. От горечи. От потери. — Ты сказал: «Оставьте её уже в покое, Карла вам не подопытная крыса». Это было приятно, — Монтенегро немного помедлила, отвлекаясь на дотлевающую сигарету. Огонёк поглотил бумагу, сожрал спрессованный табак и всколыхнулся на коже. Она болезненно поморщилась и щедро вдавила окурок в переполненную пепельницу. — На самом деле, ты единственный, кому было не наплевать на меня. Только подумай, всё моё существование, от начала и до конца, просто эксперимент. Кеннеди трагично нахмурился. Карла — ещё ребёнок. Творение безобразных людей и видений. Сломанные мечты, сломанные зубы — резцы иступились и разошлись мелкими паутинками трещин. Осталось слишком мало, чтобы собрать её воедино. Леон готовился к этому разговору целые сутки: пытался отрепетировать реплики, записав их на подкорке, и тщательно подбирал выражение лица перед зеркалом. И всё же Карла Монтенегро — это бесперебойная карусель. Как бы случайно кого ни стошнило. — Я пыталась узнать, был ли со мной ещё человек. Кто привёз меня в Остин, но… они сказали, что ты уехал сразу же… Леон, — Карла сбилась, всхлипывая снова. Покачала головой несколько раз, словно пыталась смахнуть слёзы, взъерошила спутанные волосы, и закрыла щёки ладонями. Сухие кости защёлкали. — Я думала, что умру там без тебя. Кеннеди не сдержал рваного вздоха. Представлял, как это выглядело со стороны: будто бы он бросил её на растерзание и упорхнул из Техаса первее всех, но Леон правда не… — Я не бросал тебя, — мужчина сглатывает. Повторяет ещё раз для закрепления. Я не бросал тебя. — Я не бросал. Мы с Крисом ждали три дня, пока ты выйдешь из комы. А потом, когда сообщили о твоей амнезии… Голос надломлен. Из крана капает вода, а Леону снова видятся чьи-то слёзы, которые больно выкалывают влюблённые глаза. — Это был шанс для тебя. Реальная возможность избежать того ужаса, что творится на самом деле. Ты ведь и сама догадываешься, что то, что случилось в Эль-Пасо — лишь верхушка айсберга. За закрытыми дверями творятся вещи ещё хуже, — Леон заканчивает ровно в тот момент, когда Карла медленно поворачивается к нему. Смотрит долго и рассеянно, купаясь в узнавании. Удивительно, но он заставлял её прозревать лишь одним своим присутствием, пусть и на какие-то ничтожные крупицы их общего времени. — Так было правильно. Карла безрадостно кивает. Новая сигарета, уже чёрт знает какая по счёту за прошедшие полчаса — и последняя в пачке — неприятно царапает кожу своей безликой гладкостью. Задевает чешуйчатые бороздки, липнет к ним, как сдувшаяся жвачка, и жалобно стонет в акте самосожжения. Больно. Она не пугается ярких всполохов на кончике, которые раздуваются больше, чем нужно. Своё уже отбоялась, отгорела — сгорела, в конце концов. Вызубрила наизусть, пропихнув подальше в оголодавший мозг, что некогда жившее и уже мёртвое ежесекундно травит её похлеще, чем табачный яд и галлюциногенные таблетки вместе взятые. Всем было плевать — и ей тоже. Не всё равно, разве что, только самому Кеннеди, который по-отцовски скривился и неодобрительно сверкнул потяжелевшим взглядом. — Ты слишком много куришь, — он шумно выдохнул колючим упрёком. Монтенегро вяло вздрогнула, почувствовав странный прилив стыда, сжавший сбитые рёбра. Леон видел Карлу в худших её проявлениях, но редко (практически никогда) — в хороших. Видел её больную, изувеченную, злую, страдающую и без пяти минут мёртвую. Видел нечеловеческий голод в разбавленном взгляде, видел, как острые клыки хотели вспороть его глотку, перебить артерию и заглотить заживо. Он видел это — и всё равно был здесь. Рядом. Она же не дала ему ничего, кроме проблем. Просто попалась под руку, просто растрачивала время попусту, просто заставила возиться с собой, а Леон был слишком добрым и щедрым на помочь сирым и убогим. Этакий благотворительный фонд имени Леона Скотта Кеннеди с неограниченными ресурсами — берите, сколько сможете унести. Черпайте из него, отберите всё. От Леона и самого скоро ничего не останется: ни доброго взгляда, ни тёплой улыбки, ни силуэта, обличённого в нетленном совершенстве. Кеннеди сгорит в ней вместе с Эль-Пасо, обезображенными телами родителей и тысячами виновными невинными — нежно, на память. Карла так и прижалась к спинке стула, представляя, как Леон уходит от неё в очередной раз. Он бы всё равно ушёл, потому что так было нужно и верно. Чёртово крошево из «правильно». Внутри адски заполыхало: сдобрилось щедро бензином и вспыхнуло — вместо сердца в коробке из рёбер корчилось нетленное зарево. Но Карлу всё равно обдало холодом прямиком из скотомогильника. Теперь это её жизнь, не более. Они неловко переглянулись, мысленно столкнулись лбами. У обоих перед глазами зарябили искры и разноцветные нити на сером. Всё будет хорошо — Леон обещает. Карла нехотя соглашается — мы всё равно умрём, только не сегодня. Но сколько бы вариаций смерти ни существовало в праздно шатающемся мире, всегда было страшно. Она была разной в каждом её проявлении, даже если и приходила в одном обличии: у покойников, подвешенных к потолку, разные выражения лиц, у кого-то стекают белки, кто-то плачет кровавыми слезами. Кто-то заходит в реку: у одних сгрызают фаланги, у других — вылизывают желудки. Каждый умирает по-своему. Из-за дробительного коктейля снотворных и таблеток от — и для — сердечной недостаточности. Однажды заснули в постели и попали в новый удивительный мир. Ушли молча и тихо. Кто-то кричал, светясь изнутри от рака лёгких. Леон, впрочем, не кто-то. Карла всё ещё — может быть. Он хотел сказать, что всё ещё впереди, но в последний момент осёкся — подумал, что звучит, как насмешка. У Кеннеди оставалась за душой работа и бесчисленные миллионы тех, кого нужно спасать — он не схлопнется быстро, потому что миссия по спасению человечества слишком серьёзна, чтобы возложить её на чужие плечи. У Монтенегро действительно больше ничего не осталось: дорога в полицию была ей заказана и всё, что оставалась Карле — просто пытаться не сдаться раньше времени. А она, в самом деле, уже не настолько упряма, чтобы бороться дальше. Ради чего? Ради себя. Она с удовольствием пустит пулю в висок, лишь бы это гнилое «себя» завалить поскорее могильной землёй. Не послушает и не остановится. — Пожалуйста, не делай глупостей… — Кеннеди коснулся холодного запястья, вчитываясь в дорожки, комично названными линиями жизни, очертил крошечную родинку под костью, узрел шрамы, перечеркнувшие венозные пути. — Хотя бы ради меня. Леон — иномирье. Леон — портал, отделяющий мир живой от холодной пустоты бездны. Леон — якорь, притягивающий к земле человечной и человеческой. И он собственноручно обманывал смерть уже десятки раз. Думал, что сможет и в этот.***
От кожаной куртки Леона разит теплом, слезами и взрослыми касаниями. Карла простреливает его щёки горячими поцелуями, затягивает холодные руки на шее слишком горячей — жмётся ближе в (не) робких попытках согреться и почувствовать себя хоть капельку нужной. Мужские руки смыкаются на талии и обвивают плотным кольцом. Блуждают по спине, пересчитывая тонкие позвонки, рисуют узоры на коже. Под пальцами Леона оживают засохшие цветы татуировки, выбитые иглами пару лет назад — цветут снова в буйстве красного и чёрного, пахнут свежей терпкостью прекрасного некогда прошлого. Лица у обоих предательски краснеют: от надломанных вздохов и выдохов, от губ, льнущих навстречу друг другу, от чувства вины, скуренной на двоих в последней оставшейся сигарете из пачки. — Уверена, что после не будешь жалеть? — Кеннеди проследил за рубиновым взглядом девушки, поймал очередной поцелуй и выдохнул препятствие в краешек губ. Росток из разрозненных чувств упёрся в горло и смягчил дрожь в кадыке. Карла неистово встрепенулась в его объятиях и сурово сморщила нос. Поддалась снова вперёд, выкроив время на «подумать» до следующего животрепещущего поцелуя. Ей действительно было нужно. Не страсть и не эйфория, посыпавшаяся звёздочками из ослеплённого глаза, но сам Леон. Леон, который становился опорой. Леон, который вдохнул жизнь в омертвевшее тело. Леон, который берёг. Даже если их обещанное завтра навсегда умрёт с дребезжащим отзвуком закрывающейся двери, Карла хочет насладиться этим сегодня, пусть в единственный и последний раз. У тебя есть я. А сложиться в гроб никогда не бывает поздно. — Меньше слов, старикан, — Леон невольно заулыбался. Карла умостилась на коленях и судорожно затеребила пуговицы чёрной рубашки. Одну оторвала, второй свернула шею. Неугомонная, как и всегда. — Помоги лучше. Они распаковывали друг друга от мешающейся одежды и вскрывали секреты: те прятались в каждой гематоме, налитой синевой и кровью, и сплетались воедино вместе с потяжелевшими телами. На Леоне появлялись свежие отметины, а вместе с ними проклёвывались новые тайны. Карла точила зубы о его ключицы и рвано зализывала следы, будто извиняясь. Язык полыхал свечкой, ведь полусонная бредовая сущность Монтенегро всё ещё смеялась сквозь открытую пасть. И Леон шагал в этот огонь, как на закланье, когда опрокинул её на диван и распластал под собой. — Прости, но я привык вести, — раскатистый смех запружинил над ухом, опаляя мочку. Едва ли не сжёг нежную кожу, но изрядно обуглил. Карла зажмурилась, исходясь волнами напряжения. Взбудоражено выгнула позвоночник, когда горячие мозолистые пальцы прошлись по бедру, задевая край нижнего белья, и потянули его вниз. Это были новые, неизведанные до этого момента ощущения: Монтенегро сбилась со счёта, сколько раз она раздевалась до новой встречи с Леоном, и сколько раздевали её. В кабинке туалета, в номере дешёвого, задрипанного отеля. Всегда вульгарно и неизменно грязно — от того Карла и не могла отмыться, часами зависая в душе и выливая на себя побольше мыла с терпким ароматом пачули. Не спасало. Грязь была везде — снаружи, а, главное, внутри. От той не избавиться, не выблевать из себя вместе с жалкими сгустками алкоголя и объедков, наспех запиханных в себя в качестве закуски, чтобы не поплыть совсем раньше времени. Но с Леоном всё было по-другому, слишком иначе, чтобы поверить в эту хрупкую реальность: он касался её с нежностью и трепетом, осторожно ласкал, спрашивал, интересовался, будто перед ним опустили святыню — поклонялся. Ни грамма животного вожделения во взглядах, которые он бросал на обнажённое тело, раскинутое перед ним. Робкое желание, жгучая преданность. Если бы что-то из них могло обрести плоть, то плоть эта воплотилась бы в Леоне. Карла цепляется за мощную спину, впивается ногтями и закидывает ноги на талию, лишь бы Леон поскорее стал ближе к ней, чем когда-либо мог быть. Сгорает от нетерпения и кашляет от любви. Имена сплетаются на выдохе сквозь искусанные губы. Карла отсчитывает минуты сладкой пытки, пока в черепной коробке скребётся в исступлении «Пожалуйста, ты мне нужен». Внутренности содрогаются, натянутые томительным ожиданием и воспалённой необходимостью, пока Кеннеди выжигает поцелуями всё то, что она в себе ненавидит. Шрамы на сердце и под. Послеоперационные рубцы. Не порванная — пока что — гортань. Ладонь нежно поглаживает, ведёт вверх-вниз, заставляя содрогаться уже в который раз за время его невинной шалости. Палец задевает клитор, невесомо надавливая, ведёт по кругу, и проникает внутрь, раздвигая уже влажные половые губы. Действует медленно, заставляя её натянуться, подобно струне, и хаотично двигается — вперёд-назад, по кругу. — Готова? — Леон топит свой взгляд, подёрнутый поволокой, в её, таком же затуманенном. Карла обрывисто кивает, выдавливая из себя несколько сумбурных стонов в ответ. Мужчина, разгорячённый не меньше, довольно жмурится. Целует в макушку, отвлекая от проникновения — Карлу передёргивает, она болезненно стонет, сжимаясь под ним. Острый ноготь пускает обрывистый кровоподтёк. Кеннеди ответно рычит, когда девушка с готовностью подмахивает ему навстречу. Он проникает в неё, подобно наркотику — глубоко, размашисто, путает мысли и чувства до галлюциногенных приходов. Жар течёт под кожей, оба наслаждаются странностью стечения обстоятельств, но напрочь отказываются думать, как они к этому пришли — просто нуждались. Просто хотели отвлечься и просто хотели. Ибо никто не может понять человека с синдромом выжившего лучше, чем сам выживший.Если тебе не для кого больше жить, живи ради меня.
Это не было цинизмом. Это не было жалостью друг к другу. Лишь попытка выскребсти из душ и тел начинённую в них боль и страдание. Одно большое откровение, поделённое пополам. Боль изгоняется, суставы больше не скручивает в судорогах. Разум светлеет и наконец-то пустеет, словно квартира и царство для барахла единственное укромное местечко на планете, куда не добираются смертоносные вирусы и люди, их создающие. Просто два человека — сломанных, но ещё не до конца сломленных — нашли утешение друг в друге. У Карлы звенит в ушах «живи», брошенное Леоном во время очередного толчка. «Ради меня» — перетекает в неё вместе с глубоким поцелуем. Пожалуйста. И Монтенегро, плавящаяся в его руках, знает, что это — меньшее, что она когда-то сможет для него сделать. Они лежали, уставшие и взмыленные, на пружинистом диване, а, казалось, на собственных сердцах. Рука Леона тяжелеет на плече, оно приятно немеет от касаний, и Карле впервые не хочется так рьяно и яростно отгрызть себе конечность и отправить ту измельчаться в утробы мусороперерабатывающего завода. Ожоги от соприкосновений блуждали по коже, доходили до скуловых костей, травмированного глаза и целовали дёсны. Кеннеди пересчитывал родинки на Карле: они начинались от шеи и разбросались по груди, смыкаясь на животе ожерельем — кажется, их было пятнадцать или семнадцать, он правда сбился со счёта, когда Монтенегро нависла над ним с выражением лица слишком скорбным для сложившегося случая. Она лежала, тихо приводя дыхание в норму, ровно тридцать минут. Ровно тридцать минут проводила расчёты, прикидывая: а финал всё-таки плохой или хороший? Хороший потому, что Леон не растворился к рассвету в серости её мрачных будней. Не сжёг свой силуэт на очередной миссии и не потерялся под обломками очередного города, отзеркалившего Эль-Пасо. Плохой — потому что она всё ещё не вернулась к себе, а Леон то единственное, что держит её на плаву. Она могла бы жить, пока хранила в руках ощущение его тепла. Но ему, поздно или рано, придётся оставить её здесь, в королевстве мусора и безумия, а после всё вернётся на круги своя. Эта ночь сотрётся из памяти обоих, отгорит чувствами и поглотит воспоминаниями о том, что они когда-то где-то были друг у друга. А Леон лёгким касанием дотягивается до её влажной щеки, смахивая мешающиеся волосы, поглаживает едва проклюнувшуюся ямочку на щеке, ведёт там, где всегда были сыреющие дорожки от слёз. Карла грохнулась на его грудь, растеклась по плечу, будто растопленная, и устало затихла. Уже не так грустно, но ещё не смиренно. — Для старикана, вроде тебя, ты ещё слишком хорош, — по ротовой полости прокатился хриплый смешок и смешался с лёгкой дремотой. Она смешно шмыгнула носом, и Леон уютно засмеялся в ответ. — Я даже как-то устала, что ли. — Ты всё ещё выглядишь так, будто хочешь уничтожить планету, — Кеннеди задумчиво накрутил выбившийся локон на палец. Немного потешил своё самолюбие. Лёгкие задышали открыто и явно. — Ну, почему «будто»? Я и хочу. Останемся вдвоём, построим себе бунгало и будем жить, как отшельники. Разве не чудо? Он смазано кивнул, соображая. В голове заездил ползунок: то всё становилось слишком очевидным, чтобы напрягаться и продолжать думать, то секреты воплощались в неразгаданных тайнах. — Тогда некому будет штамповать тебе партии эскимо и разливать пепси по бутылкам. Я запомнил. Леон певуче рассыпал воодушевлённую влюблённость по комнате. Где-то рядом разгуливало чудо, прогоняя злокачественные мысли о смерти, тлении тел в огне и трупном окоченении. Хотелось только взорваться от чувств и разлететься ошмётками от смеха. А это уже совсем другое. — Я никогда не пробовала гавайское мороженое. И оно не делается на Гавайях, если что. А ещё хочу съесть жареное мороженое. Это гастрономическое извращение, мне кажется, но кто из нас здесь нормальный вообще? — Поужинаем сегодня вечером? — Кеннеди растирал в руках маленькое запястье, улыбался предвкушающе и чарующе. А после исчез из квартиры в северо-западной артерии Вашингтона — на рабочий день у него осталось важное дело, не закончив которое, он не смог бы угомонить муки совести — чтобы к вечеру вернуться при полном параде. Карле было страшно оставаться одной. Опять. Снова. Но Леон обещал, а в последнее время выполнять обещания, им данные, у него вошло в железную привычку, как у Монтенегро тянуться за сигаретой во время очередного эмоционального всплеска. Карле было страшно смотреть на мир за окном, где люди сжигали золотые люди в импровизированных крематориях и разводили костры на балконах. Миру она всё ещё не нужна, людям — тоже. Оставалось надеяться на Леона и верить только ему. Карле было страшно осознавать необратимость ситуации, потому что жить ради кого-то не входило в её скромные планы по самоуничтожению. Но сложиться в гроб всё ещё никогда не бывает поздно. Карле наконец-то было не страшно слышать давно забытое и твёрдое: — Я вернусь.