Трупное окоченение

Звериная аура заглатывает и проглатывает, когда перманентный чернильный силуэт запирает их в вязкости кирпичного аппендикса. Страх вводится в неё внутривенно, и с дозировкой они, словно в насмешку, просчитываются: внутренности обдаёт монструозным шипением, и старая плоть отсекается, выходя наружу в сгустках зловонной мерзости. Осязаемость убивает — рвёт мясо в фарш без возможности к восстановлению; без своего мяса она, Карла, никто; прими и смирись. Воспалившийся мозг думает: это слишком легко. Сдохнуть, оголив свой скелет на всеобщее обозрение; швырнуть на замызганный пол пузырящуюся шкуру; разбросать кости — и тут, и там, они её, и они везде. Вот её уровень сложности, не больше и не меньше. Густая темень — кровь или слёзы? — заливает нос, уши и рот. Сердце маленькое и гладкое, незримо, но болит и скукоживается, как шагрень. Карла умерла единожды и однажды, а после родилась заново — ей никчёмный год и несколько месяцев; она младенец, заключённый в нескладную оболочку взрослого — и в мире без Леона ей никогда не жить. За год уродливые швы стали родными и привычными: хирурги были точны, и те легли точно в мякоть по заранее намеченным скальпелям путям. Монтенегро их ненавидела наяву и во сне; Леон, напротив, скромно ценил — в каждом взгляде; в любом случайном движении; в нежном слове, слетевших с его губ. Его имя полыхает на потолочных звёздах-лампочках в миллиарде световых лет от неё — она не дотягивается, не может, а он всё дальше и дальше; настолько, что знакомое лицо совсем исчезает из вида в заоблачной дымке. Расстояние жестоко, время беспощадно, мироздание — смертно. Тщедушную реальность хочется сломать, вытащить себя из неё кусачками, раздробив все твёрдые полости, преодолев границы, и растечься кровавой лужицей у его, Леона, ног. Это того по-настоящему стоит. Но ты никуда не денешься — предписание заворачивается в погребальный саван с тяжёлой руки перманентного силуэта; он маячит чёрно-белыми провалами на сочащейся сетчатке и выжигает ту насквозь по наводке смертоносного лазера. Карла пытается разглядеть хоть что-то через въевшуюся в неё пелену, но видит лишь всполохи уродливого разноцветья. Карла запоздало моргает: Ада Вонг попадает в фокус, постепенно обретая хорошо знакомые ей черты — красный, чёрный, красный, чёрный. Она, на удивление — не тогда, но сейчас — отливает противоестественное расположение. Монтенегро не может не позавидовать этому леденящему спокойствию и её отточенной выправке. На Карле всё отражается в мгновение ока: каждый шрам, новый рубец, глубина морщины, рассекающей лоб. Ада другая — новое полотно, выглаженное и отпаренное, словно только что из химчистки; на ней не отражаются эмоции, в ней не загнивают страхи и фобии. Разноголосье закручивает в воронку из хаоса — Карла слышит, но не может услышать. Собственная кровь сворачивается в висках, пенясь, и замешивается до клейкого вихря. Она слишком зациклена на страхе и возникшем пред ней перманентом. Мыслить всё равно уже поздно. Ада выступает вперёд с лёгкостью, огибая застывшее тело, и едва заметно толкает плечом, заставляя слегка покачнуться. Это внезапно отрезвляет, не вытаскивает наружу из кокона, но заставляет приоткрыть сковавшие её заслоны — «смотри, Карла; слушай, Карла; не жди, Карла». В конечном итоге, спасать себя — задача утопающего, а Монтенегро уже летит на дно, взяв нечеловеческий разгон. — Мистер Перкинс, — сухой тон Вонг корёжит слух наждачной бумагой повышенной степени абразивности, царапая слух, и это колет своей нелогичностью. Для человека, который взял её на поводок и выманил, как зверушку на лакомство, Ада сочувствует слишком сильно. — Вы, кажется, забыли условия нашей сделки. Карла с усилием напрягает слух, учащённо выдыхая. Слова едва преодолевают намеченный пунктир, как в замедленной съёмке; в коробке черепа— убийственный акт оглушения, и тот всё никак не проходит. — Отнюдь, мисс Вонг. Я всего лишь внёс в неё некоторые коррективы, чтобы… скажем так, оптимизировать путь к достижению моей великой цели. Не принимайте моё появление на свой счёт, вы проделали очень тонкую работу, и я обязательно оценю это по достоинству. Перманентный силуэт делает шаг навстречу — крошечный, но устрашающий. В тусклом свете его лицо приобретает ассиметричные черты, изъеденные застарелыми шрамами: они тянутся рябью белёсых паутинок, начинаясь с раздвоенного подбородка; пересекают грани рыхлых щёк, огибают переносицу и перечёркивают правый глаз, подёрнутый слепотой. Он уродлив внутри и снаружи. Не человек — паршивое отродье с полумертвым проигрыванием ритма его устрашающей ипостаси. Карла смотрит на него и задыхается; он же расправляет плечи с непринуждённой свободой и дышит отфильтрованным в разложении воздухом. Карла вспарывает губы клыками, а он улыбается в раскадровке коллапса, обнажая ряд крупных зубов — медленно, от края до края. Отметины, ставшие последствиями его, очевидно, кровожадных игр натягиваются — он не заживает; у Карлы наконец-то появляется первое преимущество. — Мистер Перкинс, — Ада протестующе складывает руки на груди, тихо цокает, пожимая плечами и склоняет голову набок. Взгляд холодно прищуривается. — Вы сделали довольно опрометчивый шаг, раскрыв сейчас своё инкогнито. Ей вторит раскатистый смех: злой и циничный; ядовитый и приторный. Тембр голоса в нём рычит и клокочет, не умещаясь в старческой груди — он такой же безобразный, как и всё в нём запрятанное, схоронившееся и желанно проступившее наружу. От этого подкашиваются колени; они не кости с пластами мяса на них. Они — резинка из желатина, протухшей воды и испорченной крови. — Удивительная чуткость, я даже несколько озадачен. Вы так печётесь о моём имидже или же… — Перкинс обводит языком захудалую линию губ, челюсти медленно расходятся, взад-вперёд, влево-вправо. Отвратительно. — Вы преследуете собственную выгоду, мисс Вонг? Звуковые волны перестают давить. Карла смотрит неотрывно, поддаваясь мясорубке его душераздирающего взгляда. Перкинс разглядывает её под разными углами, как выгодный и ценный товар, разложенный перед ним на прилавке антикварного магазинчика. Вычисляет с неимоверной точностью каждое слабое место и несуразные сколы — примеряет, за сколько можно выкупить этот ущербный сосуд и выторговывает каждый цент. Она — брак, и цена ей не велика. Монтенегро горбится против воли. Крест на ней с рождения — и тот вдавливает её в низины оголившейся под ногами бездны. Больно. Дыхание отсекается по кусочкам и жжётся в глотке. Ещё больнее. — Ада… — Карла шепчет едва ли разборчиво, но Вонг, вопреки, слышит, и неуловимо ведёт плечом, ожидая, что её сигналы тревоги дойдут до адресата и будут восприняты без лишних разглагольствований. Это заставляет осечься, после — сглотнуть, отступая на шаг. Мозг коротит до одурения стылой мыслью: «дотянись до ножа». Он с тобой, он при тебе. Просто протяни руку, ты же умеешь. Но не может. Конечности сковывает: их опоясывает жгутом колючей проволоки и рвёт в треморе на части. Насмешка напротив впечатывается в неё размаху — и болезненно упирается в солнечное сплетение. Желчь колышется и двигается вверх по извилистой трубке пищевода. Ещё чуть-чуть — и польётся сквозь стиснутые до скрежета зубы. — Очевидно, вам есть что скрывать. Это довольно… любопытно, — старческий рот Перкинса кривится в оскале с хлюпающим звуком обильно выделяющейся слюны. — Не думал, что вы, мисс Вонг, окажетесь столь сентиментальны, чтобы поставить на кон свою работу. Вам не к лицу, дорогая. Рука в чёрной перчатке сжимается в слабый кулак: тактический материал растягивается в такт движению с тихим потрескиванием защитной мембраны. Карла приковывает внимание к каждой детали, подкрепляющие её подозрения. Через доли секунд хрупкое видение рассеивается: пальцы распрямляются, задерживаясь в воздухе. Она говорит: «молчи» — и Карла делает. — Мою работу на кон ставит ваше присутствие здесь. Вам не хуже меня известно, какая буря поднимется в Правительстве, если девчонка внезапно исчезнет с радаров. Рано или поздно дороги приведут к вам, начнётся расследование, и вот тогда моя репутация потерпит значительный ущерб. — Если это не мираж, и я действительно вижу мисс Монтенегро воочию… — Перкинс разводит руками, спешно сцепляя руки в замок, и слегка раскачивается на пятках с раздражающей незаинтересованностью. — Значит, её, с вашего позволения, научная ценность несколько преувеличена. — Потому что Правительство ему доверяет. Больше, чем кому-либо. И тогда неважно, как глубоко вы заляжете на дно, — ровный голос Ады простужен холодной жёсткостью, она умеет преподносить правду в выгодном свете, как она есть, чтобы честно и без прикрас, и оставаться такой же умиротворённо-расслабленной, будто ведёт беседы о погоде за чашкой тривиального чая. — Вам не выстоять. Мне, в общем-то, всё равно. И на вас, и на неё. Но хотите ли вы поплатиться за свои амбиции в столь благородном возрасте? Улыбка сходит с изувеченного лица, сменяясь мрачной задумчивостью. Нет, он не напуган. Нет, он собирается сдаваться, когда цель так близка к своему логическому финалу. Перкинс выглядит безразлично. Стоит, сцепив руки в замок, и наблюдает за ними с интересом едва ли большим, чем к спрессованным клубкам уличной пыли. — Агент Леон Скотт Кеннеди, да. Лучший из лучших, мастер своего дела, — он размеренно кивает, с губ срывается первый смешок. Затем второй; третий сливается с четвёртым и перерастает в визгливый суррогат хохота. Карлу выжимает до кровавых луж. Неуравновешенное лицо, опутанное вздувшимися венами и искажёнными шрамами, впивается в неё концентрированным безумием. Он весь в швах и чудовищной лихорадке. Вырезанное время из жизни, целый кусок. Беатрис и Пеллант — лишь одноразовые детали, легкоплавкие и без труда заменимые. Безмозглые марионетки и ребёнок с распланированным будущим и вспоротыми венами от слишком глубоко введённых в них игл. Предсмертные — и посмертные — звуки сгущаются в гуле и резонируют в самый затылок. Больно-больно-больно. Тело будто взрывается изнутри; Карла шевелит собственное мясо, обнимавшее кости, но то застывает заскорузлой коркой — не дышит, не двигается. Только в мозгах пульсирует отдалённое: «Посмотри. Посмотри на себя, ты — бесполезный кусок дерьма; ты не справляешься; тебя нет…». — Сволочь… — Монтенегро жмурится с такой силой, что глазные яблоки на грани того, чтобы лопнуть совсем; в них вскрываются кровавые берега сосудов; они омываются кислотным дождём из слёз. Всё рушится, всё ломается. Голосовые связки горят в шёпоте, напрягаясь. Карла делает рваный шаг вперёд, сглатывая запоздалое осознание. — Это всё из-за тебя, грёбаная ты сволочь… Она почти срывается с места; челюсть криво сжимается в гневном припадке — сквозь сомкнутые губы навылет срывается рычание вперемешку с отчаянным воплем. Монтенегро бы убила его прямо сейчас; ущербный старик едва ли её остановит, но этот порочный круг наконец-то разомкнётся, выпуская наружу. Свободу приходится омывать кровью — и ей, в общем-то, неважно, из чьей вены ту проливать. …сволочь-сволочь-сволочь… Дрожащая рука не вспоминает про нож. Ярость настолько сильна, что достаточно просто сомкнуть пальцы вокруг его дряхлой шеи. Вдавить кадык в горло так, чтобы он вышел с обратной стороны; и снова и снова, пока разжиженная кровь не перестанет бить бесперебойным фонтаном. Она бы запечатала себя в этом моменте раз и навсегда, чтобы этот зажатый в побелевших, сведенных судорогой пальцах якорь утянул бы её в безвозвратный мрак. Добраться до своей жертвы — цели? — не выходит. Вонг хватает её за предплечье, сжимая мягкую плоть, и задевает срединный нерв. Новая боль вспыхивает калейдоскопом и брызжет из открытых глазниц. По шкале от одного и десяти потянет на твёрдую четвёрочку. — Карла… — Ада шипит с нажимом. Миниатюрная рука оттесняет её назад, и Монтенегро впервые по-настоящему понимает, сколько силы в ней на самом деле таится. — Оставайся на месте. — Почему ты просто стоишь…? — Карла загоняет в сжимающиеся лёгкие побольше воздуха сквозь сито крупно нарезанной панической атаки. — Дай мне пистолет, Ада! Дай его сюда! Дай мне этот чёртов пистолет, иначе я… я сама… Эмоции деградируют, и скрытая истерика проступает наружу, испещряя лицо глубокими мимическими морщинами. Монтенегро смотрит на неё глупо, бездумно, осоловело; смех ещё гремит в голове, отплясывая на височной кости. — Не сейчас, — Вонг едва ли размыкает губы, подёрнутые красной дымкой помады; её тяжёлый взгляд распадается на раздражение и едва проклёвывающееся осуждение. За что? Карла отступает, недоверчиво мотая головой; это отчётливо и остро — слишком знакомо. Кровь, циркулирующая по венам, сейчас холоднее обычного. Карлу бросает в дрожь, когда стылый пот проступает наружу — будто прямиком из морозильной камеры. Перкинс претенциозно хлопает в ладоши, смаргивая злые слёзы, и по-птичьи склоняет голову вбок. Рот кривится в неприятном оскале — он полон радости и душераздирающей гнили. Перкинса хочется растерзать: соскоблить с него эту убогую оболочку и превратить её в труп. В то, во что он методично превращал Карлу все эти годы, даже не моргнув и глазом. Тогда её не упокоенная душа была бы отплачена хотя бы в жалкую половину. — Мисс Монтенегро… — голос Перкинса отдаёт змеиным шипением. Он внезапно какой-то потусторонний, с залитыми жёлтым воском глазами. Жуткий, пугающий и абсолютный в своём изложенном безумии. — Карла, моя дорогая Карла. Вы воистину драгоценность. Я не ошибся, сделав ставку на вас много лет назад. Карла почти захлёбывается отдачей от этого контакта. Ужас его слов пропускает её сквозь устройство шредера; на выходе получаются жалкие, склизкие огрызки — и место им средь мусорной смерти. Монтенегро накрывает лезвиями, и шум бесперебойной машины не пропускает криков о помощи. Драгоценность. Ставка. Вы были проданы собственной матерью. Карла знает итак, и напоминания тут совсем ни к чему, но гнойная рана вспыхивает снова, стоит лишь слегка её потревожить. Она могла лгать сколько угодно, отводя душу в сторону — Леону и всем прочим; она могла делать вид, что всё с ней в порядке, скрываясь под маской убогой язвительности и равнодушия — оказалось, что себе не солжёшь. Осознание накрывает ударной волной, и Монтенегро не может выбраться из-под погребальных завалов. Не помнит, как справиться; не знает, как вывернуть наизнанку сломанную руку, чтобы схватить себя за шкирку опухшими пальцами и тянуть себя вверх до тех пор, пока не окажется на поверхности. — Урод… — Карла рычит надрывно; зубы скрипят и, кажется, плавятся. Сжимаются до такой степени, что вот-вот брызнут искры. — Ты сдохнешь в муках, тварь, я тебе это гарантирую. И когда это наконец-то случиться, я смою твои дерьмовые останки в унитаз. Там, где им место! Злобный смех рокочет в тёмном пятне его грудной клетки. Оскал растягивает кожу с тонкой дорожкой проступившей слюны. Жестокость отпечатывается в каждом его движении, жесте и взгляде. Перкинс молчит, выдерживая длительную паузу, а после скучающе вздыхает и покачивает головой. — Карла, милая Карла… Остерегайтесь хищников, загрызут ведь, у них-то клыки поострее будут, — он влажно цокает языком. — Мистер Кеннеди, ваш герой, которому вы так верите, за которого вы так отчаянно цепляетесь… Что-то он не торопится на выручку. Может, прекрасный принц не такой уж и прекрасный, как вам хочется думать? Заткнись. Просто заткнись. Монтенегро стискивает кулаки, оставляя в ладонях прожжённые лунки от ногтей. Всё, что касается Леона для неё священно и непорочно. Она упрятывает его в самую далёкую и защищённую нишу своего ноющего сердца, холит и лелеет каждую скрипящую петлю, боясь выпустить того наружу, иначе… Он может уйти. Может не вернуться. Может не вспомнить. Для Карлы пытки хуже, в самом деле, уже не найдёшь. Перкинс слегка поддаётся вперёд, оставаясь на безопасном расстоянии; улыбка сходит с лица, уступая место холодному равнодушию. — У вас никогда не возникало мысли, что ваш роман с мистером Кеннеди не более, чем фикция? Ада напрягается, бросая на Карлу упреждающий взгляд. Извилистое русло диалога ей, увы, по вкусу не приходится от слова совсем. Стоило бы предупредить раньше, сумев сгладить до безобразия острые углы, не ради девчонки, но… Вонг не приходило в голову, что ситуация выйдет из-под её чуткого наблюдения. Перкинс должен был сидеть тихо и не высовываться, ведь старость боится смерти. Он умело прятался, скрывался, руководя экспериментом из непроницаемой тени — для грязных дел у него имелась добрая организация цирковых мышей, выполняющих все его извращённые пожелания. Это не один человек, не два и даже не десять; у Вонг не было информации о точной численности его прихвостней, но… Что ж, она бы преуменьшила, скажи, что связываться с ним было опасно. Это как прогулка до Преисподней босиком по раскалённым углям. Не заметишь, как сожжёт заживо в пекле. Несмотря на всю её подготовленность, осведомлённость и прозорливость, Вонг не хотела сталкиваться с ним лбами. Когда Перкинс связался с ней через доверенных — и, само собой, проверенных до последней на голове волосинки — лиц, ей хотелось прибегнуть к своему излюбленному способу скрываться от настигающих последствий. Ада смогла бы запутать свои следы и раствориться из поля его бдительного ока. И всё же что-то заставило её повременить. Этакая вспышка интереса и разыгравшегося в ней азарта. Так ли страшен чёрт, как его малюют? Как выяснилось, интерес отозвался в ней не зря: слух навострился, цепляясь за отголоски отдалённо знакомого имени. Карла Монтенегро. Удивительно, как тесны для них двоих просторы это безграничной планеты. Не хотела сама (отрывать засохший бинт от старой-старой раны) пересекаться с Леоном без объективных — если таковые вообще были в наличии их встреч — причин. Не хотела, но согласилась. Что на неё вдруг нашло? Ада предпочитала об этом не думать, списывая всё на личную благодарность Кеннеди. Так, просто акт доброй воли за те злополучные случаи, когда ей приходилось висеть над пропастью, а Леон — этот добросердечный хороший-мальчик-я-спасу-всех-и-вся — так мило протягивал ей руку помощи. С мрачной физиономией, конечно же, куда тут без этого, но… Фортуна не всегда было на её, Ады, стороне, а он изредка приносил ей немного удачи. Наверное, впоследствии Леону Кеннеди крупно повезло, потому что Вонг не прощала долгов и, уж тем более, не позволяла себе оставаться кому-то должной. Просьба Перкинса была проще, чем дважды-два: подгадать момент, вывезти в безопасное, обусловленное им место и, заполучив образец ценной крови, вернуть в целости и сохранности. Лишняя шумиха, вызванная исчезновением девчонки, которая в любой момент могла бы оказаться на ковре у светил научной индустрии, вкушающих все блага человечества с милостивых президентских рук, его не прельщала. Аду — тем более. Тихая и утончённая работа привлекала сильнее. Всё казалось таким простым и прозрачным, но Вонг не была бы собой, не обзаведись она пиковыми тузами в рукаве. Для этого пришлось прогуляться по костям Эль-Пасо — и это, к сожалению, навеяло поблёкшие воспоминания о ночи в Раккун-сити. Сердце у Ады, оказалось, не камень. Без него было бы легче, но выбирать другой исход не было времени. Леон не скажет ей безголосое «спасибо», ослеплённый своей яростью, ведь она посмеет тронуть то, что охраняется и бережётся им по собственному его желанию, а не — впервые за вереницу лет, отданных во имя долга — чужому приказу. Ада даже не собиралась афишировать свою скромную сентиментальность. Пусть продолжает считать её заклеймённым прицелом врагом. Она и не возразит, пока маска лицемерия будет врастать всё глубже и глубже. Ада Вонг, в конце концов, всегда знает то, что неведомо другим. Информация об экспериментальном образце № 218 собиралась по крупицам. Процесс был длительный и кропотливый; ей нельзя было оступиться хотя бы на миллиметр; только не сейчас, когда на шахматную доску вступила нога Макса Перкинса — и от этой осторожности зависела не только жизнь Карлы, но и её собственная сохранность. Первые шаги привели к почившей чете Монтенегро. Отец и мать, но дочь, видимо, совсем не цветок их искренней, доброй любви. Этакая страшилка на ночь; Ада (не) правда ей не сочувствовала. Беатрис была сукой лживой и алчной. Щедрое финансирование и удовлетворение собственных амбиций оказалось сильнее морали и материнских инстинктов — удивительно, как легко и равнодушно она упокоила своего младенца в маленьком, цинковом гробу. Однако, в этой истории был ещё и Оливер. Фигура не менее противоречивая, но сыгравшая решающую роль. Пока супруга творила беззаконие и устраивала кладбище в теле их крохи, он пытался обратить губительный процесс вспять. Втайне от всех, едва ли не под светом лампады Оливер Монтенегро разливал антидот по пробиркам. Множество неудачных попыток, провал за провалом, первые подозрения. Угрозы. В конечном счёте, на выходе совершенный продукт — так, по крайней мере, утверждал он сам на стылых, запятнанных слезами страницах между химическими формулами и «Прости меня, моя маленькая Карлетта» в каждой бегущей строке. Его дневник удалось разыскать по счастливой случайности через третьих — четвёртых и пятых — лиц, которых Вонг сумела приручить своим обаянием. Действовала, конечно, сохраняя щепетильную анонимность. Жаль, пришлось устранить парочку вынюхивающих чертей — тоже анонимно и не её рукой — но цель оправдывала средства. Чья-то душа могла быть спасена. Отличный, наверное, подарок Леону на несколько дней рождений вперёд. Карла вздрагивает рядом, она думает «сломленная», но Ада знает наверняка, что девчонка куда сильнее, чем та о себе говорит. Не сдалась тогда, выживет и сейчас. У Вонг острейшая чуйка на стойких людей — и, что уж таить, вздорная Монтенегро ей даже импонирует. Ну, так. Самую малость. Вопрос Перкинса, очевидно, ставит, Карлу в тупик и запирает в нём, как в коробке. В ней уровень злобы растёт стремительно поднимающейся ртутью, всё ближе к отметке в сто четыре градуса по Фаренгейту. Закипает, отнюдь, не медленно — и её недобрую энергию списывать со счётов вовсе не стоит. Жаль, что время ещё не пришло. Перкинс сцеживает визгливый смешок напополам с выдохом. Ада напрягается, анализируя. Карла с засыпанной глоткой песком болтается на грани нервного срыва. Она мелко дрожит, пожимает плечами с усиленной резкостью в ответ на очередную режущую без ножа фразу старого ублюдка и вытаскивает сидящее под рёбрами непонимание. — Дело в том, что мистер Кеннеди держится с вами рядом не по причине возвышенных чувств, — морщинистое лицо принимает выражение ложного сочувствия, он покачивает головой и траурно вздыхает. — Это следствие сделки, которой он выкупил вашу свободу. В противном случае, участи вашей я бы не позавидовал. Стать подопытным мышонком… Перкинс, спохватившись, запинается. Искусно делает вид, что ему бесконечно жаль. Он же ведь немощная овца, предсмертно блеющая перед кончиной от человеческих рук и острого топора. Из-под облезлой шкуры вылупляется не волк, а шакал, голодный до падали. Кого ты пытаешься обмануть? — Прошу извинить мою бестактность, дорогая. Мне следует лучше выбирать выражения в вашем присутствии, чтобы… не ранить ваши нежные чувства. Карла сглатывает, зубы стучат. Ей холодно, жарко; тяжело и легко — она не понимает сама, какой ядерный коктейль сейчас замешан внутри, но тот искрит и плавится, обугливая всё, к чему успевает прикоснуться. Она жмурится, разминая затёкшую шею — и это всё зря. Если бы Вонг не удерживала её на одном месте — зачем? — её руки снова были бы по локоть в крови. Пусть говорит всё, что угодно, думает Карла. В этом его уродливая цель: поселить паразита сомнений в сердце и начать процесс собственного распада. Не верь, не верь, не верь. Верь только Леону. Верь только в Леона. Ни бога, ни Дьявола здесь, за чертой, больше нет. — Нехер лезть в мою постель, — Монтенегро задушено рычит. Звуки едва ли покидают ротовую полость, спотыкаясь об стучащие друг об друга клыки. — Ёбнутый ты шизоид. Перкинс мрачно хмурится в ответ, сухо поджимая тонкую линию губ. Какая же, однако, вульгарность. — Вы плохо себя чувствуете, мисс. Наша беседа непозволительно затянулась, — он выжидающе смотрит на Аду, с неуместной тактичностью намекая ей закрыть дверь с той стороны, и больше не возвращаться. — Мисс Вонг, как я уже говорил ранее, я по достоинству оценю проделанную вами работу. Теперь судьба девушки — исключительно моя забота. Улыбка предвкушения запускает процесс отвращения — теперь уже в самой Аде. Она не торопится оставлять Карлу в его руках, но Перкинс не оставляет ей иного выбора: — Мои люди любезно проводят вас к вертолёту. Лёгкой дороги, мисс Вонг. Джентльмены в военной форме и с автоматами наперевес появляются точно по волшебству. Лица все, как одно, сокрыты под балаклавами, и только мигающие впалыми пустотами глаза смотрят на неё сквозь ровные прорези. Молния алых губ разъезжается в едкой усмешке. Вонг бросает последний — сочувствующий, добрый; какой, чёрт возьми? — взгляд на Карлу и мягко кивает на прощание. — Не падай духом, Карлетта.

***

Время. Карла. Время. Карла. Они с Крисом рассредоточиваются по этажу, плавно перетекая из комнаты в комнату поодиночке, чтобы сэкономить идущие на убыль минуты. Леон опускает пистолет, проверив очередную смотровую: от безликости и схожести рябит в глазах, и ему начинает казаться, что рассудок трогается с места, разжижаясь по стенкам черепно-мозговой коробки. Когда же это дерьмо наконец-то закончится? Кеннеди сканирует помещение взглядом, концентрируясь на мелких деталях — потому что те единственные здесь имеют хоть какое-то цветовое разнообразие. Стол, заблокированный компьютер, папки с бесполезным для него содержимым, записные книжки работников, которых здесь нет. Если они сбежали, Леон бы не удивился, потому что вариться в этой стерильности едва ли возможно без акта ментального садомазохизма. Он сканирует очередной стол, вороша его наполнение: под завалами листов выглядывает толстая тетрадь в потрёпанном переплёте из кожзаменителя, аккуратно перевязанная крест-на-крест тонкой красной лентой. Леон намёк понимает — отправитель опознан, и он, честно, не ждёт от неё ничего хорошего. Кеннеди с силой рвёт ленту, и та податливо лопается под натиском напряжённых пальцев — летит на стол и соскальзывает на пол. В точности, как и его нервы. Пожелтевшие страницы пестрят формулами химических соединений; они — целые пирамиды, и Леон плутает среди них, как обессиленный путник, который сбился с пути. Первые формулы помечены красным, другие — жёлтым. По логике, должен быть зелёный, но его нет. Он пролистывает хрустящие страницы одну за другой: на каждой кто-то в десяток раз выводил торопливой, треморной рукой «прости… прости… прости…». «…Моя маленькая Карлетта. Прости. Карлетта…» Леон заторможенно обводит указательным пальцем размытое водянистым пятном имя. Карлетта. Карла? Он ускоряется с каждым следующим состаренным листом, спотыкаясь в самой середине об тонкую полоску коричневой тесьмы. Там, где люди оставляют закладки, всегда хранится что-то особенно ценное. Эта страница, в сравнении с другими, казалась особенной: на ней больше потёртостей и пролитых слёз; к ней возвращались снова и снова, перечитывали, зачёркивали, добавляли, дописывали поверх — и так по кругу, пока здесь не осталось ни единого незапятнанного места. Леон вглядывается в мелкий, скачущий почерк — человек, писавший, был в истерике; человек, писавший, умолял о прощении; человек, писавший, его не получил.

«Дорогая Карлетта!

Моя хрустальная малышка, которую я поклялся защищать ценой своей жизни. И я тебя предал, гореть в Аду мне за то, что я сотворил.

Твой двадцать первый год. Я сплю в кошмаре или бодрствую в нём изо дня в день? Во сне и наяву; днём и ночью; стоя, сидя и лежа… я прошу твоего прощения без единого звука в твоей комнате.

В ней ничего не изменилось с тех пор, как ты уехала в Вашингтон, и каждая деталь напоминает мне о тёплом, погожем марте, когда я впервые взял тебя на руки. В двадцать три часа и пять минут.

Из-за меня, из-за моей ошибки тебе пришлось повзрослеть слишком рано, и не было ни дня, чтобы я не корил себя за твоё по-настоящему счастливое, упущенное детство.

Если бы только знала, что я скрывал от тебя все эти годы.

Ты всегда была прозорливым и чутким ребёнком. Нахождение в Эль-Пасо угнетало тебя ещё в младенчестве, словно ты чувствовала исходящую от города угрозу. И была совершенно права. Мне стоило увезти тебя на мою историческую родину, скрывать и прятать, как драгоценное сокровище… но, Господи, как же я жалок… Я струсил. Я наивно верил, что смогу уберечь тебя от беды; что Беатрис одумается, и всё будет как прежде.

Мне, твоему старику, стоило понять, что в мёртвой земле цветы не растут.

Когда ты приняла решение о своём переезде в Вашингтон… я был счастлив. «Вот он, вот тот выход, который я искал!». Ты сообразила сама, моя маленькая, одарённая девочка. Я думал, идиот, думал, что он отступится от тебя и найдёт себе новую жертву…

С каждым годом я всё больше схожу с ума. Ты — в своей комнате, и тебе снова шесть. Веснушки на щеках и пушистая шапка из волос. Мой одуванчик.

Мне кажется, я сошёл с ума.

Тогда ты впервые обвинила меня в своей смерти и исчезла. Я… не успел тебя…

Это был сон. Моё подсознание. Тебе снова восемнадцать, и ты сдаёшь вступительные испытания в полицейскую академию. Чтобы ни говорила тебе мама, я знал, что у моей Карлетты всё получится. Иначе не могло быть. Ты никогда не останавливалась на полпути, и это передалось тебе от неё.

Карлетта. Она не любила, когда я называл тебя так. Она… я даже не могу обличить её имя в буквах; не могу произнести вслух. Кто она? Жена? Мать?

Если бы я мог обратить время вспять, я бы никогда…

Это началось за… сколько? Я потерял счёт времени, как и спокойный сон. Тогда тебя ещё не было с нами, мы только переехали в Эль-Пасо из Массачусетса. Я не хотел, не хотел, правда, но… она настояла. Тогда нам обоим предложили хорошую должность в местной фармакологической компании. Высокая зарплата, перспективы — всё казалось таким заманчивым…

Наш шанс, наше будущее.

Мы с Б только окончили Университет и ждали твоего появления на свет. Что взять со студентов? Оба бедные, как церковные мыши. Я мотался с одной подработки на другую, пока Б… она занималась наукой. Нам было сложно, беременность протекала сложно, а бедность и упрёки не способствовали здоровому семейному микроклимату.

Я был готов на всё ради неё, ради тебя. Всё, что угодно.

И тогда появился он. Максимилиан Перкинс. Ублюдок. Гнида.

«Такие талантливые родители могут произвести на свет только талантливых детей». Вот. Вот, что он сказал тогда. Я не сразу понял смысл его слов, но Б ухватилась за него, не желая упускать эту возможность.

Он дал нам всё. Дом, работу… Работа? Что это было? Перкинс никогда не связывался со мной напрямую, отдавая предпочтение Б. Что неудивительно, она гениальна. Её мышление, её разум… она действительно была самородком. Выдающаяся.

Меня не вводили в курс дела и, сказать по правде, я… ничего не знал. Б не давала мне конкретных ответов; «Этот проект перевернёт мир; за этим открытием будущее». И так каждый раз. Одно и то же.

Сперва я списывал это на ревностное отношение Б к своей работе. Она всегда была слишком эгоцентрична, когда дело касалось науки. Но одной её улыбки и упоминания о тебе, Карлетта, было достаточно, чтобы пустить мне пыль в глаза. Говорю же, идиот…

Я жил в неведении несколько лет после твоего рождения. Её озабоченность твоим здоровьем пугала и настораживала. Первые три года после твоего рождения Б не спускала с тебя глаз, подпускала меня с неохотой. Я не мог её винить в этом подвешенном состоянии; в конце концов, беременность и роды прошли с осложнениями. Настоящее чудо, что мы не потеряли тебя, но…

С течением времени ситуация ухудшалась. Казалось, что Б сходила с ума. Я всё чаще начал подозревать её в… паранойе? Это напоминало синдром Мюнхгаузена. Она боялась всего; ждала угрозы от теплового удара; боялась любого твоего чиха.

Я был слеп. Не мог открыть глаза и увидеть, что она делала с тобой всё это время. Прививки, прививки, прививки…

Она была не в себе… или же… нет… Она была одержима. Точно. Безумный взгляд, жестокость её слов… В тот день я словно прозрел. От моей Беа, которую я знал… думал, что знал, ничего не осталось. Я впервые увидел её истинное лицо — расчётливое, циничное, злое.

Этот эксперимент стал для неё смыслом жизни. «Нас» не стало в один момент. Больше никакой семьи.

В тот вечер она наконец-то открыла правду. Проект под кодовым названием «А-Версия». Биоорганическое оружие.

Я учёный, и грош мне цена. Вирусы, превращающие людей в монстров? Это же невозможно! Это безумие! Немыслимо! Наука должна работать во благо человечества, а не уничтожать его, но… Миром правит не доброта, а деньги и власть — и у меня не было ни того, ни другого.

Ты — не чудовище, Карлетта. Не оружие. Ты — моя плоть и кровь, мой ребёнок, моя маленькая, невинная дочь.

Я хотел увезти тебя в ту же ночь, Карлетта. Нам с тобой некуда было податься, но лишения в тот момент едва ли меня волновали. Материальные трудности временны, а твоя жизнь — бесценна. Я готов был грызть землю зубами, лишь бы вырвать тебя из этого кошмара.

Но… может, я до сих пор пытаюсь оправдать себя, повторяя «сказать проще, чем сделать» или «у меня не было выбора». Это послание, адресованное тебе, не первое и не последние. Я написал их с десяток, если не сотню, чтобы… рассказать тебе правду, которую ты узнаешь не от меня.

Я не смог забрать тебя. Моё очередное предательство. В любом случае, дело принимало слишком серьёзный оборот. Б не позволила; у них, этих уродов, всё было схвачено с самого начала.

Сделай я лишний шаг в сторону, и…

Перкинс связался со мной лично и предложил сделку. Условия были просты: моё молчание в обмен на возможность остаться рядом с тобой на… неопределённый срок, который зависел от моей осторожности. Не ведаю, что заставило его отойти от идеи моего убийства. Это бы сыграло им на руку, но… Позже Б сказала, что моё существование отныне в её руках. Мол, это она выторговала меня у Перкинса, потому что ты… эксперимент может выйти из-под контроля.

Стабильная обстановка была необходима для адаптации. Любое изменение эмоционального фона могло всё разрушить и навредить, прежде всего, тебе. Поэтому мы продолжали изображать образцовую, любящую семью. Перед тобой. Ради тебя.

Но я всегда был недалёким, хоть и немного умнее всех остальных. Даже мой покойный отец, твой дедушка называл меня с детства «buffone». Шут гороховый. Старик всегда зрил в корень.

Шоковое потрясение или моя любовь, но во мне ещё теплилась надежда, что совсем скоро Б одумается. На круги своя ничего уже не встанет, но в тот момент для меня не существовало ничего важнее твоей безопасности. Твоего будущего. Твоего счастья. Твоей жизни.

«Ты же её мать! Она твоя дочь, очнись же, очнись ты уже наконец! Посмотри на неё! У неё твои глаза, твой характер, твой взгляд! Посмотри!!!»

Мой разум противился. Всему, что я знал. Всему, что я видел. Ощущение реальности пропало совсем, истлело, почвы под ногами не оказалось. Но я должен был впервые по-настоящему взять себя в руки и бороться за тебя.

Ты придавала мне сил, Карлетта! Моё солнышко, мой одуванчик. Ты больше не была похожа на свою мать. Нет, у тебя по-прежнему её глаза и характер. Но ты — другая. Моё маленькое чудо.

Я жил ради тебя все эти годы. Твоя улыбка заставляла меня открывать дверь этого проклятого дома снова и снова. Ты нуждалась во мне, сама того не подозревая. В моей опеке, защите…

Как бы скорбно не было это признавать, но Б действительно дала мне возможность выиграть немного времени. И она, и Перкинс, никто не воспринимал меня всерьёз, полагая, что я слишком труслив; думали, что они заставили меня поджать хвост.

Возможно, я прозвучу слишком самоуверенно. Так оно, впрочем, и есть. У меня не было права на ошибку. Шаг за шагом, медленно, осторожно. Чёрт! Я не знал, сколько времени нам с тобой отвели. Мы с тобой могли расстаться в любой момент.

Я уйду первым.

Но ты должна жить во чтобы-то ни стало.

Итак, я начал проводить собственный эксперимент. «А-Версия» — не мой уровень доступа, поэтому информацию я собирал сам и втайне от всех, никому не доверяя. Первые образцы твоей крови; первая идентификация вируса… Моя цель заключалась в создании вакцины, которая остановит процесс мутагенеза.

Б продвинулась далеко; она всегда была на шаг впереди меня, как Гроссмейстер в шахматной партии. С каждой новой прививкой вирусный геном мутировал с бешеной скоростью. Я вывел несколько молекулярных клонов, ища наиболее эффективный способ борьбы.

Первые попытки не увенчались успехом. Исхода было два: либо абсолютный иммунитет, либо мутация с устроенной скоростью.

Время шло, но я не сдавался. В течение года мне, в конце концов, удалось вывести вакцину, которая замедляла темп заражения.

Эти ощущения, Карлетта… словно я родился заново; словно всё происходящее было сном. «Это возможно! Возможно! Я нашёл направление, в котором мне отныне нужно двигаться!»

Так прошли все эти годы. Несколько лет по щелчку пальцев. Ты обосновалась в Вашингтоне, и это обезопасило тебя на несколько лет, застопорив процесс исследования Б.

Но они не остановятся. Нет. У меня слишком мало времени, чтобы довести дело до конца. Кажется, что-то начинается. Следующая фаза. Я сделаю всё возможное, чтобы положить этому конец.

Скорее всего, меня уже не будет рядом с тобой. Жизнь мёртвых продолжается в жизни живых — и скоро настанет моё время умереть навсегда.

Мы больше не встретимся, а если и да… Я больше не буду собой. Или же… я наконец-то покажу своё истинное лицо, которое прятал от тебя все эти лживые годы.

Я — монстр, запертый в человеческом теле, но я никогда не желал тебе зла.

И я люблю тебя, Карлетта. Любил, люблю и буду.

Прощай, твой отец…»

— Оливер… — Леон выдыхает, часто-часто моргая. Воспоминания наслаиваются поверх рябящих перед глазами строчек, возвращая его в ту стылую, раскрошенную болью и криками ночь. — Чёрт возьми… Ну, и семейка… в шаге от премии Дарвина. Кеннеди запоздало выдыхает, хаотично прыгая со строчки на строчку в последний раз, и осторожно поправляет тесьму закладки перед тем, как захлопнуть записную книжку. Осадок на душе остаётся ужасный и острый: произошло не с ним, но отголоски боли за пережитое Карлой фигурно срезают с него кожу и вскрывают череп. Прошлое — череда шрамов, прокладывающих сотни маршрутов, и они, очевидно, в них заблудились. Леон покидает смотровую, закрывая за собой дверь. В коридоре встречается с Крисом, и руки его, в отличие от Кеннеди, совсем пусты. Повезло же ему, однако с нюхом и чуйкой, если всё, что связано с Карлой, он находит на раз-два-три. — Что там у тебя? — Рэдфилд смотрит на переплёт с мрачным интересом и тревогой. Леон не отвечает, бросая задумчивый взгляд на обложку, и заторможенно кивает. Сглатывает. Начинает говорить, а строчки снова летят, метя в глазницы. — Дневник отца Карлы. Его исследования вируса, поиск вакцины и… письмо, наверное? Он просил у неё прощения, — звуки собственного голоса оседают ровным слоем кружившейся в стерильном воздухе пыли. — Я не думаю, что Карле стоит его видеть. — Леон… — Крис подходит к нему с неуклюжей осторожностью и мрачно хмурится. — Уверен? Кеннеди неопределённо сглатывает; думает. Всё это кажется морем или океаном, а он тонет в луже, как букашка, крылья которой намокли и разбухли — на таких не взлететь. От соприкосновения с блокнотом остаётся ощущение химических ожогов, ведь это — чёртова отрава, окроплённая ядом, и антидота у него нет. У Карлы не будет тем более. — Не знаю. Может быть, позже, когда она оправится. Снова… — закладка из тесьмы перекручивается и мнётся. — Карла считает Оливера жертвой. Отчасти так и есть, но… Пусть косвенно, но он виновен. Они все виновны. Поэтому, если Карле легче верить в этот придуманный образ, пусть будет так. Как можно дольше. — Как знаешь, — Крис кивает с толикой понимания; хочет возразить, но не может — сейчас всё-таки время не из лучших, и они едва ли могут позволить себе терять его понапрасну. — Есть что-то ещё? — Да, более чем. Имя. Максимилиан Перкинс. Тот, кто руководил этим дерьмом из тени. Он связался с Беатрис, когда она ещё была беременна, и… видимо, деньги оказались дороже собственного ребёнка. — Перкинс? — Рэдфилд повторяет беззвучно, вспоминает, но ничего не находит. — Никогда прежде не слышал. Ладно, мы разберёмся с этим позже, найдём и его, как Пелланта. И всё закончится. Карла будет в безопасности. Буква снова дрожат, разбегаясь. В списке ублюдков значительно убыло на два с половиной, но финальная фигура едва ли показала своё уродливое обличие. — Только где его искать? За столько лет он и носу не показывал, у нас ничего нет на него, а это… — Леон трясёт записной книжкой по воздуху, сжимая челюсти. — Выглядит так, словно один пособник сдал другого под видом обречённого страдальца. Что мне теперь от его слезливых извинений? Они сделали это с ней. Гнев прорастает сквозь вздувшиеся вены и перекатывающиеся желваки под кожей. Леон злится, негодует, он в ярости — и эти чувства испепеляют его изнутри. Коснись это не Карлы, он, наверное, среагировал бы иначе: с большим хладнокровием и собранностью. Само собой, посочувствовал бы, а как же иначе, не он ведь здесь ублюдок «Номер один». — Повезло, что я убил его в ту ночь… — Леон выдыхает, разминая челюсть. Туда-сюда. Лево-право. Та хрустит, зажатая в напряжении лицевым нервом, и не отпускает. — В любом случае, в его откровениях больше нет смысла. Вакцина уже есть, он опоздал. — Нужно передать записи нашим специалистам, — Рэдфилд смотрит долго, прежде чем отвести взгляд, и натянуто согласиться. В голосе звучит усталое смирение. А что ещё он может, в самом деле, сейчас сделать? Огромная рука тянется к Леону в ожидании. — Обещаю, что Карла ни о чём не узнает. Кеннеди смотрит с сомнением, медля. Чёрт возьми, он уже доверился ему раз — и вот, где теперь они оказались. — Ладно. Только в этот раз… ты меня понял, Крис, — он наконец-то сдаётся, ощущая чудовищное облегчение. Рука пустеет, и пальцы больше не жжёт ядом. — Больше всего меня сейчас интересует, кто подбросил его сюда. Вряд ли Перкинс хотел поиграть с нами в кошки-мышки. — У меня есть предположение, и оно, очевидно, тебе не понравится. Ада? Леон окидывает Рэдфилда долгим взглядом и запоздало кивает. Ада. Ада, чёрт возьми. — Вероятно. Только ради чего? Зачем ей выдавать имя того, на кого она работает? Ада всегда осторожна, она не допускает осечек. — Я никогда не пойму, что у неё на уме, — Крис с досадой закатывает глаза. Поправляет резинку автомата. — Возможно, сейчас она действительно на нашей стороне. Леон не возражает; на самом деле, и слушает-то вполуха, прежде чем коротко выдохнуть. Нужно собраться. — Идём дальше. Они переходят на следующий этаж — чёрт возьми, сколько их здесь вообще? Если этот полигон выстроил Перкинс, то неудивительно, почему о нём ничего неизвестно. Этот пёс явно умел скрываться, и от этого не легче. Действия заученные наизусть: зайти, проверить, выйти — и всё тянется вереницей щемящей в груди бесполезности. Сколько часов они уже потратили зря, а результата всё нет. Вскоре их выплёвывает где-то в контрольном пункте с системой наблюдения и экстренного оповещения. Стол покрыт пылью, и здесь явно никого не бывало едва ли с момента постройки этого зацикленного круговорота. — Ничего, — Леон напоследок окидывает помещение угрюмым взглядом и собирается уходить, но треск волновых помех заставляет его замереть. Красный светодиод истерично мигает средь пустоты, оповещая о входящей попытки связаться хоть с кем-то. Кеннеди подрывается к пульту управления, внутри тревожно колышется надежда и вера: это может быть Карла; это может быть она, выбравшаяся и сбежавшая, а теперь она ищет его или любого другого, кто сможет ей помочь всплыть на поверхность. Огонёк загорается зелёным, принимая сигнал. Помехи трещат, размывая голос на ультразвуковые частоты, и Леон едва ли определяет их принадлежность. Он не говорит, выжидая, не вступает в контакт, прежде чем не услышит что-то разборчивое — как бы ни теплилась в нём желание сорваться, но… Не забывай, где ты находишься. Если это ловушка? Голос, вероятно, считывает мысли на расстоянии и отдаётся гулом знакомого смеха. — Ни к чему так скорбно молчать. Это всего лишь я, — у Леона внутри всё перехватывает и натягивается, норовя лопнуть. Он сжимает край стола с такой силой, что псевдо-древесина изломанно стонет и скулит, но ему, чёрт возьми, всё равно. — Где она? Где Карла, Ада? — рычание надкусывается крепко стиснутыми зубами. Ещё немного, и он сорвётся на вопль, поэтому Крис утешительно хлопает его по плечу, оттесняя немного в сторону. Так и подразумевает: «Если ты не в состоянии — говорить буду я». — В целости и сохранности. Пока что. Я обещала, что не причиню ей вреда, и я сдержала своё слово, Леон. Сейчас мы в одной лодке. Я помогу вам спасти прекрасную принцессу, а вы… — Я не намерен с тобой торговаться, Ада! — Кеннеди осоловело вглядывается в кнопки, ища отвлечение. Несколько раз выдыхает, пытаясь успокоить расшатанные нервы. Не получается. Он в гневе, он в страхе — и он слаб. Голос становится тише, погребённый под оплавленной отчаяньем костью, вставшей в нём поперёк. — Где она сейчас? — С Перкинсом, у вас мало времени, — Вонг отвечает серьёзно и сухо. Насмешки не остаётся, только профессиональная серьёзность. — Я дам вам координаты, а дальше сами. Моя миссия здесь подошла к концу. Леон остервенело бьёт по столу, отшатываясь. С него достаточно — и Вонг слишком повезло, что у сейчас он беспомощен и обессилен. Рэдфилд занимает его место, вступая в переговоры: у него голова холоднее, простуженная военной скупостью на эмоции в моменты лютой опасности и угрозы — и толку с него сейчас куда больше. — Здесь военные, Ада, — Крис перехватывает пыльный микрофон, склоняясь над столом. — Что это за подразделение? — Военные? А, этот бал-маскарад. Обычные переодетые мародёры и головорезы для отвода глаз. Всё это время население свято верило, что здесь строится секретная военная база. Но это их проблемы. — Почему ты нам помогаешь? — Крис прищуривается, взгляд вращается и фокусируется на зелёном диоде. Он как чёртов полиграф, замигает красным — и всё пойдёт крахом. — Зачем? — Если искать объяснения всем моим поступкам, рано или поздно тронешься умом. Скажу, что у меня на то есть свои причины. Перкинс заноза, и он мешает мне не меньше, чем вам. От него нужно избавиться и как можно скорее. — Разучилась убивать, Вонг? — Кеннеди считает секунды в такт раскрошенному напополам дыханию. Зубы трещат, и рот его едва ли лучше и безопаснее приведённой в действие мясорубки. Дайте ему жертву — и он перемелет её своим же оружием. — Какая жалость. — Леон-Леон… — Ада удручённо вздыхает. Наверное, покачивает головой, и взгляд её щурится в осуждении. — Плох тот наёмник, который отрезает руку того, кто ему платит. В любом случае, это дело Правительства. Не моё. Я своё обещание сдержала. Теперь и вы сделайте то, что от вас требуется. Голос трещит помехами. Зелёный загорается красным — и Леону нужно поверить этой женщине в последний раз.