Ты воображаешь собственную смерть,
чувствуешь её приближение.
Сегодня она не приходит.
***
Карла подскакивает на стуле, борясь с сонливостью и кошмарами. Обстановка не изменилась ни на грамм, и в башке болезненно поскуливает, изнывая и плача: «За ней никто не пришёл». До сих пор. Перкинс плодил в ней червивый клубок из сомнений, печально и скорбно вздыхая сквозь наполовину сгнившие зубы: «Больно, когда вас предают те, кому вы так доверяли». Монтенегро отвечала коротким, но ёмким «Да иди ты нахер, ублюдок», — но ублюдок никуда не девается. — С вами очень приятно общаться, мисс, — он хрипло смеётся в очередной раз, и тонкая нить слюны вязко стекает по подбородку, застревая в шероховатостях кожи. Глаза старчески щурятся, фокусируясь на её измождённом лице, и Карла лениво вздыхает. — Одного понять не могу, как ты до сих пор не рассыпался? — язвительность в ней приятно цокает языком. Девушка дёргает перекрученными металлом запястьями, и те мгновенно отзываются острой вспышкой боли. Перкинс брызжет ядовитой слюной, игнорируя колкость, и довольно скалится. — Что, нравится зрелище? — Более чем, моя дорогая. Более чем. Я шёл к этому много лет, вы практически выросли на моих глазах. Да, не удивляйтесь так, я знаком с вами с тех пор, когда вы ещё были в утробе вашей покойной матушки Беатрис. Пользуясь случаем, примите мои соболезнования, Карла, — старческий рот разъезжается в циничной усмешке, а Монтенегро шумно сглатывает, гоняя слюну по обезвоженной глотке. — Наверное, не было бы ни дня, чтобы вы не корили себя за преступление, которое совершили. — Преступление… — Карла повторяет, призрачно растягивая гласные, и дёргает руками, скованными за спиной. Цепь громыхает следом. — Вот это, блять, называют преступлением. А то, что сделала я… Поверьте! С вами случится то же самое, и я не буду жалеть об этом ни единого сраного дня! Перкинс смотрит на неё, слегка приподняв брови; видно невооружённым взглядом — речь не трогает ни единой фибры души, потому что трогать, в общем-то, нечего. Жесточайший холод сквозит из остекленевших зрачков, и он, кажется, думает о чём-то своем, предаваясь воспоминаниям, или выискивает, куда бы нанести удар посильнее. Спустя вымеренную минуту, он наконец-то выгоняет воздух из щёлкнувшей челюсти: — Ваш дух не сломить так просто, понимаю. Молодые люди ещё такие горячие, пылкие, вам кажется, что перед вами открыты все дороги. Поэтому мой выбор тогда пал на Беатрис; она была хороша в своём деле, даже слишком. Её тонкий подход к эксперименту, её страсть и преданность делу… Карла слушает, задыхаясь, и внутри всё стягивает колючим канатом — раны вскрываются и омываются кровью. Словесные махинации Перкинса срабатывают безотказно: она изнывает от гнева, дёргаясь в очередном припадке так, что ножки стула со скрежетом поддаются вперёд; ещё немного — и из-под подошвы стоптанной обуви посыплются скудные искры. Воспоминания о детстве и юношестве, воспоминания о ночи, перечеркнувшей всё: словно вцепилась в зубами в грёбаный вьетнамский флешбэк — сколько бы времени ни прошло, ничего не изменится. Карла выдыхает, отсчитывая до десяти; повторяет про себя, вцепившись резцами в порванные губы: «Думай о хорошем, думай о Леоне, о хорошем. Ты же помнишь, что это?». Уставшее лицо оттеняется внезапно нахлынувшим безразличием; сил на сопротивление с каждым новым таким разом остаётся всё меньше. Её бьют, пытают, лишая свободы, и терзают в злокачественных опытах. В ней же до сих пор живёт что-то чудовищное, и оно смотрит на неё сквозь впадины чёрных глазниц, голодное и обвиняющее.Я — это ты.
Ты — это я.
Рядом с Леоном монстр внутри удивительным образом замолкал и больше не показывался. Может, потому, что боялся естественной смерти — он же ведь паразит, подселенец; не станет Карлы — не станет его, а монстры тоже, оказывается, цепляются за право пожить. Она трясёт тяжёлой головой, чувствуя, как тело предательски обмякает. Капля пота катится за шиворот. Футболка мерзко липнет к спине, и Монтенегро моментально передёргивает. — Зачем? — голос вздрагивает в обрывистом полушёпоте. Карла не в состоянии думать и соотносить, ей не до загадок, но ответы… нужны ли они ей теперь? Сквозь шум в мозгах и сухие спазмы слышится, как по ту сторону смотровой шныряют вооружённые люди Перкинса; что-то громыхает в другом конце и металлически лязгает. — Человечество погибнет от чернил. Слышали когда-нибудь такое выражение? — старик улыбается, сцепляя руки в некрепкий замок, отчего его кости неприятно похрустывают, как пенопласт по стеклу. — Вам не понять моей мотивации, мисс. Вижу, что не понять. Вы зря потешаетесь над наукой и её безграничными возможностями, думая, что это лишь коварный замысел фантастов и журналистов. Известно ли вам, какие эксперименты проводились США ещё в пятидесятых годах прошлого столетия? Карла вздрагивает, поджимая губы. Голосовые связки Перкинса связываются узлом очевидной одержимости и восхваления. — Все эти ваши современные технологии в виде чувствительных датчиков или экзоскелетов не идут ни в какое сравнение с тем, на что способно вмешательство в человеческий организм. Синтетическая кровь, изменение генома. Это то, что я предпочитаю называть «генетическими ножницами». Сейчас наши возможности несколько ограничены, в текущих условиях геномного редактирования возможно изъять и заменить лишь двадцать восемь генных цепочек из восьмидесяти шести. Это удручает, не правда ли? Перкинс раскачивается на пятках, как мельтешащий в глазах маятник. Карла опускает голову от беспомощности. В ней насыпаны битые стёкла, по миллиону кусков на извилину, которые ссыпали в черепную коробку и с силой встряхнули, перемешивая этот безобразный калейдоскоп. — Вы, верно, мучаете себя вопросом: «Почему именно я?», — Перкинс спрашивает, и его вопрос гулко стучит на подкорке. — Ваш кодовый номер двести восемнадцать. Именно столько попыток я предпринял, чтобы добиться совершенства. Я перепробовал разные методы, но двести семнадцать образцов не оправдали моих надежд, не приблизив меня ни на шаг к достижению цели. Вы же, мисс Монтенегро, совсем другое дело. В этом, конечно, заслуга вашей почившей матери, но и вы… Вы для меня особенный продукт, дорогая. Как свежая глина, из которой можно слепить всё, что угодно. Идеальный сосуд. Ваша иммунная система подстраивалась под любое изменение фона, принимая это, как должное. Одной дозы инъекции хватало, чтобы убить экспериментальный образец, но вы прожили целых двадцать два года, ни капли не изменившись. Вам даже удалось подавить процесс мутагенеза по собственной воле. Это уникально. Карлу бросает в жар мусоросжигательной машины и омывает леденящим холодом океанской впадины. Каждое слово вызывает рвоту; ей хочется засунуть в рот пластиковые пальцы, разбередив ими рвотный рефлекс и выблевать из себя всё и здоровое, и больное, чтобы растечься в кровавую лужицу у ног своего мучителя — потому что так он её не получит. Ни живую, ни мёртвую. Ей не дают времени, чтобы сцедить очередное ругательство: в смотровую впечатывается солдат (?) с искажённым от ужаса лицом, и Перкинс с неудовольствием морщится. В чём дело? — Ада Вонг, сэр… — голос визгливо натягивается. Карла различает каждую уязвимость и на секунду в ней снова разгорается нечто похожее на надежду. Неужели? — Она убила своих сопровождающих и перехватила пульт управления в секторе А-0, но её… её там больше нет. — Просмотрите камеры, идиоты. Мне ещё вас и этому учить? — Перкинс сдавленно шипит, сурово прищуриваясь. Иссохшая спина под новым лоснящимся костюмом в мгновение напрягается. — Делайте свою работу, джентльмены, иначе… — Камеры не работают, сэр, больше нет. Нигде. Она… я уверен, что эта женщина в сговоре с теми двумя. Тот агент, которого мы схватили первым… Вонг сама его освободила, он бы не выбрался без ключа. — И ключ, разумеется, был только у мисс Вонг. Я правильно улавливаю ход вашей мысли? — на морщинистом лице Перкинса вместе с белёсыми нитями шрамов проступают первые признаки гнева. Белки обливаются кровью, и пальцы хрустят под давлением. — Как вы могли это допустить?! Я же говорил, я же предупреждал! Не спускать глаз с Вонг, пока она не покинет базу. — Мы все… мы думали, что она ваш союзник… если она работает на вас, то… проблем не возникнет… — И это мне говорит наёмник? Союзник, где только таких слов понабрался, — Перкинс не удерживается, чтобы не сплюнуть. — Эта стерва. Так и знал, что она всё испортит под конец. Он тяжело выдыхает, старческую грудь расшивает надвое, и Карле не к месту хочется засмеяться. Старость боится смерти, и Перкинс — не исключение из правил, а наглядное тому доказательство. Стылые глаза находят Монтенегро, полностью фокусируя остатки своего внимания на ней. Думает, вынашивает план, показывая: ещё ничего не закончилось. — Ладно, это даже к лучшему, — тщедушные плечи расслабляются, а лицо разглаживается. Он снова принимает на себя циничный вид победителя, и Карла не может не замереть, глядя на него исподлобья. — Надеюсь, к транспортировке у вас всё готово? — Да, сэр. То есть… почти… мы не думали, что так скоро… — Кучка остолопов, — Перкинс закатывает глаза, почти взвывая. Жилистый палец метит в чужой лоб, как прицел пистолета. — Заканчивай быстрее. Бери девушку и убедись, что ей будет достаточно комфортно в её временных апартаментах. Надеюсь, это мне объяснять не придётся? Наёмник запоздало смотрит на Карлу, и они встречаются взглядами: вооружённый мужик, в размерах едва ли уступающий Крису, сейчас выглядит едва ли лучше плаксивой девчонки с потёкшей тушью — он смертельно напуган, и этот страх передаётся по воздуху, резонируя с её собственным. Квадратная рожа бледнеет сильнее, когда Перкинс снова наставляет на него узловатый палец, требуя незамедлительного ответа. — Да, сэр, — наёмник нестройно отвечает, нервно поправляя резинку автомата. — Будут ещё указания? Перкинс удовлетворённо кивает, поглаживая линию подбородка, и задумчиво оглядывается вокруг: — После того, как мы будем готовы к отлёту, уничтожьте объект. Наши дорогие друзья не должны выбраться отсюда живыми. Карла меняется в лице, брыкаясь, когда после секундной заминки безымянный наёмник приближается к ней со спины. Её ставят на ноги, отстёгивая длинную цепь, но руки по-прежнему скованы за спиной. — Что ты задумал, старпёр?! — Монтенегро сдавленно шипит, и болезненный удар промеж лопаток не заставляет себя долго ждать. Крепкая рука обхватывает её затылок, заставляя опустить голову. — Да чтоб вы все тут посдыхали, суки! Перкинс не отвечает, но широкая улыбка говорит за себя — я обязательно разберусь с тобой позже. Наёмник выталкивает её в коридор, не позволяя поднять голову: видно лишь её стоптанные кроссовки, тяжёлые сапоги и клеточки пола. Они взбираются вверх по лестнице, и Карлу обдаёт тошнотворным запахом взмокшей кожи и заплесневелой сырости — ну да, они же всё-таки под толщей воды. Хрен знает, на какой глубине, но целый взрыв не останется незамеченным событием, шумиха неизбежна, и она поднимется вместе с ударной волной, но будет ли в этом смысл после того, как… Леона не станет. Карла жмурится, пропуская ступеньку, и падает на колено. Под джинсой, вставшей колом от налипшей грязи, саднит и печёт. Провожатый раздражённо сплёвывает, тряся её за плечо, как тряпичную куклу, и торопливо подталкивает. Не церемонится. Каждое движение резкое и острое, словно он пытается отыграться на ней за всё дерьмо, которое пришлось пережить, будучи на побегушках у Перкинса. Жаль, что сочувствовать ему, увы, не хотелось. Если Леона не станет? Чудовищная мысль бороздит в ней, как жалящая инфекция. Надежды остаётся всё меньше, пусть Вонг своей внезапной выходкой заставила её немного встряхнуться. Ада помогала, не ей конкретно, но Леону — точно. Сомневаться не приходилось; она его освободила, ключ был только у неё. Зачем Вонг это делала — тайна, покрытая мраком, и Карла действительно не хотела вдаваться в эти бессмысленные, щепетильные подробности. Лишь бы она вытащила его на поверхность целым, живым и невредимым. Леон потащит за собой Криса, и круг спасения наконец-то замкнётся — они выберутся. Выберутся же…? Сумасшедшие зрачки вращаются по траектории зацикленной восьмёрки. Карла бесполезно трепыхается, когда наёмник обходит её спины: цепь лязгает, тихий щелчок — руки скручивают за спиной огромной рукой и встряхивают, как котёнка, поставив на пол. Вторая ладонь упирается в затылок, заставляя опустить голову. — Мы с вами закончим позже, мисс Монтенегро. Обязательно закончим.***
Организм сплёвывает тихой, истеричной паникой. Карла в голове Леона не кричит слишком давно, и скоро он начнёт делать это вместо неё. Он отворачивается от диода, загоревшегося зелёным, словно тот станет лазером и прошьёт его насквозь, потому что не может ни смотреть, ни видеть, ни слышать тот голос, рябящий в механической помехе. Ада говорит сухо и по делу, избегая ненужных подробностей. — Я уже устроила маленький саботаж, Перкинс достаточно напуган, и вам это на руку. Ему кажется, что он всё контролирует, но это не так. Первое, что он сделает, выведет вашу принцессу на поверхность через западный сектор 4-B, там его будет ждать вертолёт. — Вертолёт? Известно, куда они полетят? — Крис подхватывает мгновенно с солдатской точностью, изредка поглядывая на окаменевшего Леона. — Не могу знать, он держит такие вещи в секрете. Тем более от меня. Вертолёт не взлетит, пока Перкинс не отдаст приказ. Значит… — Если он не выйдет отсюда живым, то приказывать будет некому, — Кеннеди рапортует, устало потирая переносицу. — Меня не покидает ощущение, что ты продолжаешь водить нас за нос. Почему он не покинет базу вместе с Карлой? Зачем ему оставаться здесь? — Он ждёт. После того, как лаборатория в Эль-Пасо была уничтожена, Перкинс перевёз сюда большую часть своего производства. Сначала я полагала, что образец крови девчонки нужен для дальнейшего исследования, но… это не так. Кровь — необходимый катализатор, чтобы «оживить» то, что осталось у Перкинса от исследований Беатрис. Если ввести вирус сразу в тело, есть риск, что иммунная система Карлы после вакцинирования не узнает его, и даст сбой. А когда эксперименты идут не по плану… итог тебе прекрасно известен, Леон. — Значит, при контакте с кровью эта дрянь… — Кеннеди траурно выдыхает и зависает. До сих пор не может поверить, предательски ухватываясь за пространственное ощущение, что это всё происходит с кем угодно, только не с ними. Его просто окунули в кошмар с головой: показали самую жуткую проекцию из всех возможных — он во сне, он никуда не уезжал; он пьёт крепкий кофе без сахара и ложится в постель, пропахнувшую насквозь «альпийской свежестью» кондиционера для белья. А потом Леон открывает глаза — и кошмар глядит на него в ответ сквозь щёлочку потрескавшегося окна. За ним, кажется, стоит тень: лица не разобрать, но силуэт такой чертовски знакомый, что тот уже вбит иглой на сетчатку. Нужно лишь повторить очертания; распечатать гулко бьющееся имя под сердцем и разместить его, как значок, в самом центре груди. — Рада, что мы друг друга понимаем. После того, как Перкинс закончить необходимые приготовления и покинет территорию, база будет уничтожена. — Ясно, — Кеннеди кивает, воровато оглядываясь по сторонам. Что ищет, сам не зная, что именно, но ничего не находит. — Сколько у него людей? — Не хочу огорчать, но вы в меньшинстве. — Неудивительно, — Леон сухо поджимает губы, отчего-то усмехается, скривившись. Касается пульсирующего виска, потирает. Сонливость и внутреннее опустошение дают о себе знать слишком невовремя. — Где ты сейчас, Ада? Вопрос повисает в воздухе волнообразной помехой, и Леон прикусывает губу от досады — говорили же, что больше не встретятся; обещали, практически поклялись, предложив на обменный стол собственные кости и плоть. Действительно ли он хотел знать ответ? Нет — повторяет себе; это чистая формальность, как просто кивнуть головой в знак приветствия, сказав лаконично скупо: «Были знакомы». А он стоит здесь сейчас, понурив голову, и ждёт приговора, как какой-то заключённый в поношенной робе. Думай головой, Леон. И он думает. Помехи царапают слух, а Ада предательски молчит, и ему хочется верить, что та его не расслышала — лучше пусть будет так. Ему не нужно ни правды, ни откровений, ни душещипательной речи, но для Вонг не существует ни «да», ни «нет», поэтому она говорит: — Меня там не будет. Лампы над головой неестественно вспыхивают: комнатка озаряется, а в голове наконец-то светлеет и проясняется. Зияющая-моргающая пустота отступает на мягких лапах, оставляет в покое, обманчиво подчиняясь. Клубок внутри распутывается, а Леон выпрямляется, разминая затёкшую шею. Разорванное сердце сшили и зашили, подключили к кровопускательным насосам — и оно снова пошло. Нет. Побежало. Леон отсчитывает три коротких вдоха, прежде чем переглянуться с Крисом и решительно кивнуть. Нужно двигаться дальше — и лишь сам чёрт разберёт, какой именно смысл он в это вкладывает. Ада уходит со связи быстрее, чем появляется — и в этом вся её натура. Крис по-дружески хлопает его по по плечу, украдкой вглядываясь в потемневшее лицо Кеннеди, и это зрелище удручает. Синяки от усталости, первые рвы морщин, увековечившие его бесконечные трагедии, в глазах — животрепещущая, открывшаяся, как рана, бездна. Этот Леон — не он; подмена, его тень. Настоящий Леон совсем другой, и Крис это знает, потому что и сам такой же. — Давай, — хлопок по плечу, второй, третий. Леон вяло кивает, а голова, кажется ему, идёт кругом, хлипко болтаясь на позвоночном стержне; вот-вот и отвалится, закатившись в темноту пыльного угла, как сдувшийся мячик, а он не поймает. — Ещё ничего не потеряно. — Да, разберёмся с Перкинсом и заберём Карлу. Всё закончится, — голос бьётся в вакууме, спотыкается. На секунду даже кажется, что сказал это не он, а услышал от Рэдфилда. Раскурочивает безвольную мышцу, повторяет для уверенности, убеждает. — Всё закончится. Рэдфилд понимающе кивает. Петля из невысказанных слов затягивается всё туже, а Леон меркнет, как перегоревшая лампа накаливания, и ловит потусторонние уходящие-приходящие галлюцинации. По ним уже можно карабкаться, цепляясь за руки и ноги — те ожившие мертвецы из прошлого, настоящего и будущего. Те — горы трупов. И от них нужно избавиться. — Давай разделимся, — Крис с готовностью предлагает, поправляя резинку автомата. — Я достану Перкинса, а ты поможешь Карле. Так будет быстрее. И безопаснее, и сподручнее, и разговорчивее. От Перкинса может быть толк, а Леон готов разорвать его на части голыми руками. А ублюдок скажет многое, кем бы тот ни был; обязательно скажет, расколется — они же в этом профи. — Ладно, ты прав, — Кеннеди соглашается после секундной заминки. — Тогда встретимся наверху? — Да, — тяжёлая рука Криса сжимается в слабый кулак и по-товарищески толкается в плечо. — Вам ещё пригодятся мои навыки пилота, чтобы убраться отсюда поскорее. — Конечно, — Леон хрипло выдыхает, слабо разлепляя стиснутые зубы. — Осторожней там. Они расходятся разными путями, вскоре исчезая из вида друг друга. Леон поднимается на верхний этаж — там, где ступала нога Ады. Несколько трупов, простреленные головы, лужа крови. Присутствия Вонг, ожидаемо, не ощущаются. Странно, но среди пороха и железа дышится легче. Пульс. Точка отсчёта. Стреляные гильзы. Сколько их было? Сердцебиений или выстрелов? Чем выше он поднимается, тем свежее становится воздух. Под потолком больше плесени — какая-никакая, но жизнь. Кеннеди прыгает вверх по ступенькам, пропуская одну или две — совсем неважно. Он напряжён, и это опасно для всех. Сердце ускоряется с каждым пройденным пролётом — оно сыреет, становится больше, вскормленное расшатанными эмоциями — скоро не поместится в грудине и вывалится наружу отвратительной массой. Собирай, но не выбрасывай. Тот день повторяется, а неизвестность накрывает его, как крышка гроба прячет покойника. Щадящий режим барахлит, не спасая. Где-то наверху Леон останавливает и себя, и дыхание. Над головой кто-то ходит, тяжёлые поступи шелестяще перекатываются из угла в угол; перед глазами — временная эскалада и пятно выцветшей крови. Маленькое — не смертельное, но неприятное, потому что он догадывается, кому именно она принадлежит. Мозолистые пальцы цепляются за перекладины — между каждой череда выдохов через силу и отголоски далёкой боли, фантомно укусивших его в предплечье. Сейчас он так близко: ему остаётся совсем ничего, но Леон не телепат и не грёбаный оракул — будущее для него закрыто, а крышка гроба всегда нараспашку. Время заполняется простыми, последовательными действиями, но Леону не становится ни просто, ни последовательно. Коррозийное железо под ладонями ощущается неприятно, а под языком перекатываются то ли остатки несцеженной пыли, то ли раскрошенные зубы, которые слишком сильно сцепил. В радужке кровавая простыня — белая стена с багряной отметкой, как указатель. Медленно и тихо, глухо. В груди суетливо, но Леон замедляет и себя, и дыхание, чтобы не оступиться снова. Тело — не мясо, а клейкая масса. Наверху, над самой башкой, чужой лай бьёт по ушам, что впору бы сползти вниз, и завопить. Карла кричит — может, ему только кажется; может, это очередная галлюциногенная вспышка в замкнувшемся полушарии. Может… Вентиль, запирающий замаскированный люк, поддаётся с трудом и скрипом; Леон выглядывает с предельной осторожностью, сканируя пространство. План действий в голове зреет щепетильно и медленно. Три впереди, пара человек у вертолёта, пилот уже внутри. Раз-два-три-четыре-пять-шесть. Патронов хватит — и даже больше. Угол для обзора срезан, ему не высунуться, подготовив себя к стрельбе, и не остаться незамеченным. Зацепит одного — привлечёт внимание всех, но выбор у него сейчас есть едва ли. Внутри тянется животрепещущий страх, мерзкий и липкий, будто кто-то заполз холодной рукой за шиворот. Сверху промозгло дует. Леон совмещает мушку с целиком, ища первую жертву — тот, что с боку, в позиции наиболее удачной. Он упадёт замертво, и остальные пятеро пойдут его проверять. Сунуться сразу в его, Кеннеди, сторону — плевать. Вереница трупов потянется, как железнодорожный состав. Пуля вращается, попадая точно в ходячую мишень: первая суета превращается в панику; Леон высовывается наполовину, задевая второго, попадает в колено, контрольный — всегда в голову. Он вытаскивает себя на поверхность, в короткой перебежке скрываясь за высокими контейнерами. Чужая пуля высекает искры, ударившись об угол ящика, и по кривой траектории улетает в сторону. — Чёрт… близко… — Кеннеди машинально выдыхает, сосредоточенно морщась. Выглядывает, прицеливаясь снова. Остаётся четыре. Всё ближе к концу. Несколько раз его чуть не задевает, но Леон, в самом деле, профессионал, а пуля — дура, и её можно провести. Особенно, когда у стрелявшего — пилота, наспех выскочившего из кабины — оппонента трясутся поджилки. Передряга не самая страшная, бывало и похуже. Но не стало. Леон переводит накалившееся дыхание, когда последний наёмник падает замертво; бегло осматривается по сторонам, в последний раз убеждаясь в безопасности манёвра. Чисто. И до странного стечения обстоятельств легко. Загруженная кабина вертолёта набита прямоугольными, длинными ящиками, напоминающими гробы. Здесь, ожидаемо, тихо; тише, чем в могиле, но Леон отчётливо слышит ещё стучавшее в груди сердце — и оно не его. — Карла… — голос предательски вздрагивает, когда Кеннеди подлетает к самому дальнему ящику, на крышке поперечные отверстия. Для дыхания. Предусмотрительные, блять, ублюдки. — Это я… Крышка сдвигается, и внутри ёкает: Карла, дрожащая, напуганная, продрогшая, лежит полубоком, упираясь согнутыми коленями в твёрдую стенку. От её вида сводит и укалывает, как иголкой по коже. — Леон… — Монтенегро хрипло выдыхает в ответ, вращая неповоротливой отёкшей головой. Много говорить не получается. Растерзанные в криках и воплях голосовые связки не поддаются; она измождённая, ослабленная и наполовину умершая. — Я знала, что ты придёшь. — Тише, всё хорошо, я уже рядом, — он цепляется за потускневший фарфор запылившейся кожи. — Я рядом. Ладони — пальцы, ногти, кожные чешуйки, Леон весь целиком и до последнего — стекают к стиснутым верёвкой запястьям. Пальцы стылые, ледяные; мраморные вены растерзаны слишком знакомо. Каждый закуток в тупиковых линиях липкий и красный. Свежая кровь пузырится под застывшей корочкой. Время проходит мимо них, когда Карла наконец-то оказывается в его руках: женское тело трепещет и дрожит, Монтенегро протяжно всхлипывает, плечи трясутся. Ноздри раздуваются с каждым вздохом. Леон прижимает её к себе крепче, удерживая ладонью за вспотевший затылок. Близко. Тепло. Обоим. Что ты чувствуешь сейчас? Леон запутывается в ворохе собственных эмоций: облегчение проступает во внезапно заслезившемся глазе; утешение — в рефлекторно дрогнувшем сухожилии правой руки. Тело — не масса, а сгусток обострившихся чувств. Их слишком много, и они стреляет то тут, то там, отзываясь сладкой истомой возле забившегося заново сердца. — Всё хорошо, милая. Скоро мы вернёмся домой, обещаю, — руки в грубых перчатках трогают её за лицо, очерчивая линию подбородка в жесте, расправленном нежностью, и любовно стирают пробежавшую по щеке слезинку. — Прости меня. Карла заторможенно моргает; искусанные губы беззвучно двигаются, и Леон едва ли разбирает, что именно она хочет ему сказать. Поэтому он придвигается ближе, касаясь лбом её, щека на щеке ощущается, спустя столько времени разлуки, ощущается так непривычно, что в это невозможно поверить, но отросшая щетина у Кеннеди колется — и происходящее точно не сон. — Прости меня, — Леон повторяет снова, и Карла сама не понимает, за что именно он пытается извиниться. Ты ни в чём не виноват, ей хочется повторять снова и снова, уверить и успокоить. Его вины в этом нет, он рядом. Он просто рядом. Его дыхание на влажной щеке горячее, обжигает так нежно, как податливую глину. Леон целует. Тычется губами в губы, будто впервые, с неловкой осторожностью, и прикрывает глаза. Карлу всё равно видно: сквозь слёзы и сомкнутые веки; она проступает на роговице в световых вспышках — всегда и везде. — Прости меня, — Леон повторяет на выдохе, в полушёпоте сквозит ещё не отболевшее отчаянье. — Это моя вина, — Монтенегро протестующе вторит. Её голос вздрагивает сквозь проблески непривычной твёрдости. Она разубеждает в одном и заставляет поверить в противоположное. — Не твоя. Мне не стоило… Я так испугалась, когда… Мысли сбивчивы и запутанны. Во вращающихся зрачках зияет почерневшая пустота, сознание мутнеет, как грязная форточка, и Леон второпях сжимает её угловатые плечи. — Не говори об этом. Не сейчас, — он выдыхает в приоткрытые губы. Щёки у обоих жарит до яркого розового, обрамлённого рваными пятнами налипшей грязи, и оба говорят себе, что это лучшее, что случилось с ними за последнее время. — Всё хорошо. Дождёмся Криса, и сразу же домой. Теперь мы обо всём позаботимся. Карла и сама тянется за робким, невинным поцелуем, ища утешения: а губы у Леона слишком мягкие, пусть и с корочками от мелких ранок, и руки его, блуждающие с плеч до талии — туда и обратно — горячие и надёжные. Это было успокоение. Моё, твоё — наше. Оба считают выдохи, боясь ошибиться, идут вровень — на один глубокий вдох Леона приходится два судорожных выдоха Карлы. Ютятся вдвоём, тесно прижавшись друг к другу — и это для них драгоценность. Крупинки спокойствия. Мир — и неважно, что тропа, по которой они пробирались, усыпана трупами и объята уродливой смертью. Внутри накапливается тепло: такое, чтобы из рук не выпускать никогда, беречь и хранить. Леон для Карлы — нежное Солнце, она в нём — живое ядро. Солнце на небе огромно и ему остаётся не так много человеческих лет до большого взрыва, а Кеннеди постоянен; греет, но не сжигает. Леон слабо улыбается, правый уголок губ трескается и немного кривит, объятый заскорузлой корочкой; та трескается по краям, заливаясь свежей кровью, но это меньшее из зол, которые могут сейчас взволновать. Он сосредотачивается на Карле: у неё опухшие глаза и просоленные слезами щеки — на неё такую смотреть физически больно, и Кеннеди хочется вернуть всё, как было, стереть эту кошмарную неделю и несколько дней, накинутых сверху, из памяти, чтобы больше не вспоминать и не возвращаться. Никогда. Но это звучит слабо. Леон знает по себе, что кошмары не отпускают: иногда они не приходят, иногда не касаются замученного разума — потому что они так захотели. Не ты. Он не скажет, что засыпать страшно, Карла последует его примеру, замкнувшись в тускло очерченный круг. Кеннеди снова повторяет про себя задушенное «Прости», и эта вина заливает глазницы — не слёзы. Берёг, как мог, но недостаточно. Будет ли дальше лучше? Монтенегро считывает мысли и телепатически говорит: «Виноват не ты». — Он ответит за это, за всё ответит, — Леон подхватывает мгновенно, поджимая губы, и напряжённые желваки перекатываются под раскрасневшейся кожей. Касание к плечам становится крепче. Такое, что навсегда. Леон для Карлы — живое Солнце, и она в нём неизменно — оживающее раз за разом ядро.