Ты же знаешь, догадываешься наверняка,
что с тебя сдерут шкуру, оставив
лишь фарш из свежего мяса.
Кровь не солжёт, ведь раны твои —
лучший детектор.
Можно ли обмануть самые правдивые вещи?
***
— Значит, вы, мистер Кеннеди утверждаете, что ваша подопечная, потерявшая память, была похищена Максимилианом Перкинсом и перевезена им в Глендейл для…? — агент из РУМО, схвативший Леона по горячим следам, отбивает ногтями ритм по столу, но вдогонку слышится лишь эхо похоронного марша и звяканье лопаты, налетевшей на крышку гроба. Леон не поднимает головы и не смотрит в глаза. Предметы убивают. Глазеть по сторонам тошно; увидеть взгляд напротив — страшно. Ему и не нужно, понятно и так, на уровне уязвимо оголённого осязания, что там, внутри зверски блестящих зрачков, не найти ничего, кроме желания разрушать, готовя почву для дальнейшего захоронения. А их похоронят. Точно. Адская машина запущена, и процесс не обратим, ведь не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы знать, что случается с теми, кто становится неугоден системе. ЦРУ И РУМО не выпускают из допросной без прицельной мишени на лбу. Ну, сколько вы ещё проживёте? Год, месяц, неделю? Жизнь теперь как подарок. Непозволительная роскошь. Считайте, что вам (не) повезло. Леон раскалывает дыхание надвое, замедляя органические процессы до умерщвляющего минимума. Думает в обратную сторону, думает наперёд. Это как грёбаная шахматная партия с гроссмейстером, а он, увы, силён только в шашках — и то самодельных, как в детстве, собранных из цветных крышечек молока. Клетка на поле чернеет провалом, и в неё сбрасывается всё отведённое ему время взамен. — Я задал вопрос, агент. Отвечайте, как подобает. Леон вскидывает голову резко; позвонок хрустит — или всё же предохранитель? Запоздало соображает размягченной башкой, что молчал слишком долго; так, что уже подозрительно. И нет, он не измучен; нет, он не на грани смирительной рубашки — он просто что-то скрывает, а адская гончая из РУМО чует фальшь за версту. Слышишь, как лязгают его челюсти? — Чтобы закончить то, что не смог в Эль-Пасо. Сэр. В молчании стрелки часов отбивают шаги. Адамово яблоко дёргается раз в двадцать секунд. Леон удивляется сам, но голос его почти не дрожит — может, чуть-чуть. Может, неуловимо. Может, гончей из РУМО уже всё известно. Тэйт Андерсон ублюдок от кончиков отросших ногтей до бороздок головного мозга. Лживая тварь, которой нравится власть и уродство. Кеннеди никогда не пересекался с ним лично, но фамилия его была всегда на слуху. И методы его работы — тоже. Поэтому он всё ещё здесь, ведь в выбивании информации равных ему не найти, да и дешёвые приёмы на него не подействуют. Леон ловит своё сердце где-то в глотке, задерживая дыхание, чтобы не выпрыгнуло. Легче не становится. Андерсон скрещивает руки на груди, обводя взглядом, как мелом, внушительную фигуру перед собой, и презрительно скалится. Ему остаётся совсем немного, чтобы расколоть эту скорлупу — она же итак вся в трещинах; куда ни плюнь, прорехи и уязвимость. Кеннеди смотрит на ублюдка. Проще вырвать сетчатку, чем отвести взгляд. — И мисс Монтенегро по чудесному стечению обстоятельств напрочь отшибло память. Какой у неё, однако, беглый разум. Удивительно. Регуляция памяти довольно… редкое явление. Леон наконец-то жмурится, стискивая челюсть. Мерзавец игрался с ним, забавлялся, как с домашним питомцем — знал же, знал уже давно, иначе бы не сидел здесь с такой довольной мордой. — Когда и где вы познакомились официально, позвольте спросить? — оскал становится шире, обнажая нить искусственных белых зубов. Зрачки сосредоточенно дребезжат. Как ты будешь выкручиваться в этот раз? Он ведь выкручивался только отчасти. Сам же верил, что пал для Карлы в небытие, став лишь тусклой песчинкой в бесконечном круговороте однотипных физиономий — взглянет и пройдёт мимо. Не узнает, потому что не вспомнит. — Спустя несколько месяцев. В баре, — Кеннеди отвечает с усиленной резкостью, потому что чёртов мучитель перед ним цинично вытаскивает наружу засевшую под рёбрами боль. — Случайно. — Случайно, да. Вашингтон ведь настолько тесен, — Тэйт цокает языком, отводя взгляд в сторону. Думает, усмехается. Мерзкий такой тип; падальщик, слетевшийся на подгнившее мясо. Он срезает его с костей острыми когтями, режет фигурно, чтобы боль в башке взорвалась фейерверками. — Мистер Кеннеди… Андерсон прищуривается, снова обращая на Леона пристальный взгляд. — Вы ведь понимаете, как абсурдно это звучит? Может быть, вам и удалось замять это дело раньше, но теперь… теперь, когда оно попало ко мне в руки, я не спущу его на тормозах, поэтому… — ублюдок театрально замолкает. Обстановка накаляется, а воздух искрится. К чему ты клонишь? — Давайте будем честны. Вы прекрасный агент. Вы делаете то, что едва ли под силу другим и что важнее всего… По-человечески я вас понимаю. — Это…? — Леон мрачно выдыхает, напрягая челюсть. В пустой груди что-то зловеще воет. — Угроза? — Угроза? Не-ет, с чего бы, — Тэйт прыскает от смеха, позволяя себя встать, распрямляя плечи, и отвернуться к окну. — Мы ведь с вами на одной стороне, друг мой. Делаем всё от нас зависящее на благо страны. Да, наша работа грязная, и иногда… Иногда, мистер Кеннеди, чувства нам мешают. Вы влюбились, это прекрасно, хотели уберечь девушку, но не подумали, какую беду это навлечёт на вас. — Я так и думал, — Леон тихо заключает, поджимая губы в обескровленную полоску. Да, это меньше всего похоже на угрозу. — Мы ведь с вами не враги, поймите, — Андерсон вздыхает с раздражением, почти рыча. — Страна потеряет многое, если с вами что-то случится, а девушка… Сколько их ещё будет в вашей жизни? Жестокость слов разъедает и разлагает. Кеннеди сжимает кулак, чувствуя, как жилка под кожей бьётся, вьётся, ворочается и корчится. Чёрт возьми, он бы забил Тэйта до смерти прямо здесь, в его кабинете, если бы в запасе у него имелись такие особенные полномочия. Но Леон слаб, как низшая форма жизни в этом круговороте. Этакая бактерия, прилипшая к подошве — растоптал, вдавил в грязь, не заметил. Положение шаткое и безвыходное. Что ему делать? Что он может сделать? — У вас есть ровно неделя. В знак моего безграничного уважения к вашему послужному списку, — Андерсон склабится, окидывая Кеннеди безразличным, уничижительным взглядом. — Примите правильное решение. Не забывайте, что двое в поле не армия. И Леон не забывает. Не дают. — Спасибо, я учту. Он смотрит на Андерсона в последний раз, прежде чем развернуться на пятках и уйти. Видит глаза — прищуренные и злые; видит глумливую улыбку. Не человек, а монстр похуже тех, что ходят с гниющими мозгами и вывернутыми конечностями. Ему бы пошло — тогда Леон с кристально чистейшей совестью всадил бы ему пулю. Ничего, кроме расправы. В конце концов, монстры не носят человеческие лица. Кеннеди покидает офис и задыхается на улице: в груди болезненно тяжелеет и пухнет, распирая рёбра до предсмертного треска, словно его в изощрённой пыточной манере тянут в разные стороны — больно. Ему хотелось взвыть, упав на колени, и молотить по асфальту до тех пор, пока руки не превратятся в струпья и кости, но там, в нескольких метрах над ним, возвышался Тэйт, как грёбаный бог — и смотрел, смотрел, смотрел, упиваясь своим великолепием и червоточной натурой. Он же уже всё решил, отмерил, подписал приговор. Нет, Леон бы не доставил ему такой радости, пытаясь убедить себя сквозь робкие прорехи сердцебиений, что последние слово не за Тэйтом. Он найдёт выход — если нет, выроет сам. Не в первый же, в самом деле, раз. Первые шаги уводят за поворот, переваривая его прямоходящие останки в бермудском треугольнике: Кеннеди кутается в кожаную куртку, наполовину истлевшую, и втягивает голову в плечи. Зыбучая морось пронизывает лицо десятками — сотнями — иголок. Вшивает под кожу болезненное и отчаянное. Насквозь и внутривенно. В изувеченном трансе Леон замечает не сразу, как чёрный джип тянется за ним с маниакальной дотошностью. Колесо в шаг, шаг — трение шин. Очертания авто узнаются не сразу, и на мгновение его охватывает холодная, липкая паника — возможно, Тэйт оказался слишком нетерпеливым, чтобы отказать себе в удовольствиях и прождать неделю. Возможно, его труп найдут к утру — что, в общем-то, вряд ли. Возможно… — Леон… — сигнальный гудок коротко глушит. Кеннеди медленно поворачивает голову, заглядывая в окошко поравнявшейся с ним машины, и облегчённо выдыхает. Мать его, Рэдфилд. — Садись. Дважды повторять не приходится: Кеннеди вяло забирается в тачку, набирая в лёгкие тёплый, прокуренный воздух, и осуждающе вздыхает. — Ты оставил её одну. Нельзя было… — Она спит. Крепко, — Рэдфилд цедит, не давая закончить. На секунду отрывает взгляд от дороги, устланной фонарными излияниями, оглядывая осунувшийся профиль друга. Череп да кожа; разве что, волосы, запорошенные пылью, отливают в нём блёклым, в половину живым блеском. — Глупо спрашивать, но всё же. Как прошло? Леон запоздало пожимает плечами, выдерживая долгую паузу, и переводит дыхание. Крис интерпретирует сразу — херово. Нет, херово в квадрате, возведённое в куб. Математика тут несложная, но кроваво жадная. — Тэйт Андерсон, — губы беззвучно шевелятся, а голос падает в чернильные недра, когда Кеннеди наконец-то находит в себе силы, чтобы заговорить, и подытожить с безысходной усмешкой. — Мы трупы, этот крысёныш не слезет, пока не добьётся желаемого, а желает он пополнения в нашем засекреченном цирке уродцев. — Андерсон, — Крис раздражённо прищуривается. — Пошёл на повышение, видать. Раньше зад от стула не отрывал, а теперь вот… Важный. — Да, его методы сейчас в цене. Выбьем правду любой ценой, наш девиз, — Леон тяжело вздыхает, обессиленно запрокидывая голову на жёсткий, кожаный подголовник. Шея выворачивается к окну, хрустя, как надломленная щепка; веки смыкаются — почти что склеиваются. Под ними сквозь всполохи и искры мерещится лицо Андерсона; следом — разношёрстные варианты и исходы. На мгновение захотелось стать монстром — не внутри, а снаружи — вцепиться ему в рожу, жевать, вытягивая сухожилия, и глотать его паршивое, стухшее мясо. И вот — конец. Он бы его сожрал. И всё бы наладилось. Зверь, спящий в желудке, довольно заурчал. И затих — потому что снаружи Леон далеко не монстр. — Им нужна не правда, а статистика. И вовремя подшитые дела. Бюрократия, — Рэдфилд сосредотачивается на дороге, сворачивая на первом удобном перекрёстке. Светофор предупредительно моргает жёлтым и следом истекает красным. — Планируешь рассказать Карле? Подробности, я имею ввиду. Леон запоздало моргает, бесцельно вглядываясь в толщу лобового стекла, но — странно — не видит ни света, ни лиц, ни хаоса, вписанного в оживлённую улицу. Ничего. Пусто. Вашингтона не было. Страны не было. Мира не было. Губы слабо дёргаются в нервозном жесте. Хотел ли он говорить об этом с Карлой? Нет. Должен ли он был это сделать? К сожалению. И всё же мысли не клеятся, скатываясь в тугой, замшелый комок, покрытый пылью и плесенью: ему хотелось оттянуть этот момент до финальной черты, чтобы не сломать то, что ещё сохранилось в своей робкой целостности, но… — Расскажу, — изувеченный голос вибрирует, уголки губ тревожно дёргаются то вниз, то вверх. — У нас есть неделя, чтобы подготовиться к допросу, но… не поможет. Всё против нас. Если бы не Перкинс, Андерсон бы ничего не узнал. — Он мутит воду. Только зачем? — Крис сжимает руль, выкручивая его влево. — Здесь должен быть подвох. — Выяснишь? — Кеннеди растекается в безобразно болезненной улыбке. Скорее, шутит, чем просит всерьёз. Рэдфилд, впрочем, молчаливо кивает. — Дважды просить не нужно.***
Леон устало прислоняется к двери, захлопывая ту за собой, и осоловело стягивает с себя куртку, следом — кожу; раны, покрывшиеся пузырящейся корочкой, вскрываются вновь — и из них льётся. Тревожная тишина проходит мимо него, и Кеннеди машинально думает — не так он хотел вернуться; не сюда, не в пустоту. Только не снова. Какую ещё жертву ему нужно возложить на священный алтарь, чтобы Бог наконец-то услышал его молитвы? На вспухшую голову капают детали и мысли; Леон правда слишком перегружен, чтобы назвать себя здравомыслящим. Мыслей много, и они разные — и каждая, ожидаемо, слишком ужасна, чтобы переварить ту без ферментации. Его сминает от тяжести и без того уже распятого; его пригвождает насквозь, прямо по центру, задевая жизненно важное сердце — бьётся едва ли. Тук. Тук. Тук. Леон лениво стаскивает ботинки, проходя в коридор, и сворачивает в спальню. Замирает на пороге, смотрит. Карла в развороченной постели воплощается в его личном светиле, уставшим и истощённым, больше не греющим и готовым вот-вот взорваться, утянув за собой их маленькую вселенную. Он бы не выдержал, правда. Другим всё равно, а у него на глазах рушится мир, его личный мир, и всё, что он может, просто смотреть со стороны, глотая пыль и зажимая ладонью дырявую грудь. Тук. Тук. Тук. Опустошённая реальность — острозубый хищник, они — падшие жертвы. И с этим ничего не поделаешь. Леон садится на край постели, чувствуя, как матрас прогибается под его весом. Карла за спиной беспокойно ворочается и вяло моргает. — Леон… — она хрипло сглатывает, заставляя его вздрогнуть и поспешно обернуться. — Я разбудил? — Кеннеди виновато поджимает губы. Беспокойство нарастает под молчаливый скулёж. Девушка заторможенно качает головой, садясь в постели, и заторможенно опускает голову. Ощущение странное: её заперли в кошмаре и не выпускали наружу, как диковинное зверьё, а потом… стало светлее. Совсем тепло. Так, что захотелось выбраться на поверхность, сняв с себя путы. А потом понимаешь, что кошмар, на самом деле, не сон. Он — в тебе. Он — и есть ты. — Ты в порядке? Леон быстро моргает, предательски отводя взгляд в сторону, и задушено вздыхает. Нужно рассказать; понимает, что нужно, но язык — обмякшая мышца лишь бесполезно ворочается, попадая в мясорубочную машину заточенных на убийство зубов. Карла не заслуживает знать правду. Не такую. Поэтому он начинает лгать с разбега, натягивая на лицо вымученную улыбку. — Да, вполне. Просто устал. Нас… потрепало, — Леон кивает головой, улыбаясь всё шире, так, что щёки чернеют провалами изящных, фарфоровых трещин. Мелкие штрихи, ссадины, зазубрины. Ещё немного и сквозь кожу хлынет сукровица вперемешку с тёмной, густеющей кровью. Слоёная тишина неприятно окутывает. Карла не спешит заговаривать первой, а он не знает, о чём, ведь насущная тема — увы — под запретом. Леон явно ощущал эти чудовищные перемены — раньше они не молчали. Точнее, не так. Они молчали вдвоём, обоюдно, словно связанные одной системой передачи информации на двоих, а теперь… что стало с ними теперь? Важное звено в их устоявшейся цепочке скоропостижно исчезло, умерло, скончалось — и разрозненные звенья посыпались по комнате с оглушающим стоном-взрывом, теряясь в недельной пыли. Леон чувствовал себя чужим. Инородным — таким неуместным, как записка на дверце холодильника с просьбой выбросить мусор перед работой; записка ведь тот же мусор, но о нём непременно забудешь, оставив мозолить себе глаза. И так по кругу. Он бы солгал, скажи, что не испытывает гнетущего чувства вины перед Карлой. Нет, он волнуется. Нет, он переживает. Нет, он продолжит грызть землю зубами, лишь бы остановить её — вдруг поможет. Просто всё так чудовищно навалилось. Карла-Ада-Перкинс-Андерсон. Карла? Ада? Запутался? Карла взволнованно садится рядом, свешивая ноги с кровати на пушистый коврик для ног. Тянет к нему дрожащую руку в робком желании прикоснуться, но, передумав, сжимает в слабый кулак. Взгляд болезненный и потухший — от жизни там наберётся едва ли. — Я знаю про допрос. Подслушала в вертолёте. Всё так… серьёзно? Нет, пожалуйста, только не это. Леон жмурится, вздыхая, отчего его тяжёлые плечи обрушиваются и опускаются. — Да, — скрыть сожаление не выходит. Оно сквозит в приглушённом голосе и вибрирует в воздухе. Карлу рядом судорожно передёргивает, и первые слёзы застывают в стекленеющих глазах. — Но… всё можно исправить, понимаешь? Нам просто нужно подготовиться. Леон придвигается ближе, осмеливаясь на прикосновение: от Карлы веет сонным теплом, остывающим и истлевающим, но всё же; мягкая кожа перекатываются под ладонью, напоминая о тех уютных и наивно-невинных чувствах, ради которых он продолжал барахтаться с претензией на выживание. — Я не оставлю тебя, — Кеннеди заверяет, обещает клятвенно, сжимая угловатое плечо, обнимает и прижимает к себе. Монтенегро уменьшается в его руках до микроскопического минимума. — Мы справимся. Вместе, помнишь? Карла всхлипывает, бумажные слёзы — колюще-режущие — бегут по щеке и попадают в ключичную впадину. Её тоже мучала совесть: если бы она не повелась на уловку… …ничего бы не изменилось… Цель намечена давно, и ту нужно довести до конца. Кто будет дальше? Сколько их ещё осталось? Карла шмыгает носом, отстраняясь, и обнимает себя за плечи, стараясь не встретиться с тусклым взглядом Леона. Язык лениво перекатывается в ротовой полости, пересчитывая зубы — один, два, три. Тридцать два. В ушах оглушительно звенит. Может, её действительно не должно существовать? Что от неё осталось? Просто скелет, просто кожа, полтора глаза, чтобы оглядеться вокруг. Это не человек, даже не подобие. Леон чувствует её внутреннюю анархию на подсознательном уровне — у него же точь-в-точь такая же — и мягко, но ощутимо сжимает плечо, слегка встряхивая, чтобы обратить на себя внимание. Карла соткана из кошмаров, страхов и боли — и он понимает. Наверное, поэтому она кажется ему роднее всех семи миллиардов вместе взятых; как собственная плоть и кровь, как-то, что осталось от души. В конце концов, сердце. Обветренные губы касаются слегка влажного виска в мягком, успокаивающем поцелуе. Леон тянет носом воздух, вбирая в себя побольше терпких запахов мятного шампуня и сладкой розы, прорастающей между косточек на плече. Его окутывает нежностью, встряхивая, и словно пронизывает разрядами дефибриллятора. Его насквозь пропитывает извращённым в их понимании умиротворением (хорошо, когда ничего не происходит). Его прошибает единственным правильно истолкованным пониманием:Я не отдам тебя.
Я не отдам тебя.
Я не отдам тебя.
— Я не отдам тебя.